– Покров… Я свадьбу на Покров играл. Венчались. Красиво было.
– Давно?
– Да годиков шесть уже живем.
– И дети есть?
– Двое. Троих народили. Первый рано помер, а остальные зажились. Парни у меня шальные. Дома бываю нечасто. Пороть их некому.
– Скоро советская власть отменит браки. При коммунизме все будут жить, с кем хочут. А детей будет воспитывать государство.
– Да идишь ты…
– Точно. Вот посмотришь. Попов всех к стенке поставим, некому будет венчать. Свобода будет во всем, и в семейной жизни.
– Что же это за семейная жизнь, когда семьи не будет?
– Для человека при советской власти главной будет жизнь общественная, ради идеалов революции, а все остальное так – потребности тела.
– Хорошо. А как тогда тем быть, кто уже оженился? Вот как я, например…
– Проведешь с жинкой своей разъяснительную работу: так, мол, и так, семья – это пережиток царского режима, отголосок нашего темного прошлого, поповские выдумки.
– Да она ж так на дыбки встанет, что и мало не покажется.
– А ты грамотно подойди. Скажи, что ее советская власть сделала свободной. Теперь она сможет свою жизнь устроить, как ей захочется, сокрушить оковы семейного рабства.
– Ха. Ну, ты даешь. Как представлю, что все это ей говорю, так прямо не по себе. Может, в городе это и пройдет, а у нас народ еще крепко за это держится. Да мне тесть за такую агитацию кумпол топором проломит. И правильно сделает. Скажи нашим девкам сейчас, что и так можно, без свадьбы там, без церкви, без родительского благословения, – тут же сгуляются все. Такой разврат начнется, что не приведи бог.
– Отсталый вы народ. Ну ничего, придет время, и революция разгонит мглу вашей патриархальности.
Громким распевным слогом отец Георгий читал Евангелие: «Благословенна Ты в женах, и благословен плод чрева Твоего…» Народ внимал. В руке трепетало пламя свечи. От частого прочтения этого места на страницах темнели сальные пятна. Радостная встреча Девы Марии и «южики ее» Елисаветы окрашивала радостию всякий богородичный праздник. Даже такой, как Покров, который кроме как в России нигде так торжественно и не отмечают, который не имеет основания в Евангельских событиях. Видение Андрея, Христа ради юродивого, во Влахернской церкви Царьграда так полюбилось русскому православию, что Покров Пречистой праздновался всегда наравне с двунадесятыми праздниками в честь Богородицы. Оттого и храмов Покровских, названных в честь этого торжества, на Руси было великое множество.
Сомкнув тяжелые створки Евангелия, батюшка осенил Книгой людей и поставил ее стоя возле дарохранительницы. На том месте, где только что лежало Евангелие, илитон — красный плат, сложенный аккуратным квадратиком, – скрывал антиминс. На этом священном плате с изображением «Положения во гроб Спасителя», который аккуратно раскрывал отец Георгий, виднелся старинный автограф безызвестного архиерея, благословившего некогда служение в этой церкви.
Начиналась сугубая ектения, за которой поминались имена всех живых и умерших. Эта часть богослужения продолжалась обычно долго. Уж больно многих хотелось помянуть, помолиться за всех тех, кто в это смутное время не мог молиться сам, кто по заблуждению своему ушел в обновленческий раскол, кто в нечеловеческих страданиях по малодушию отвернулся от Бога, кто братской любви предпочел классовую вражду и ненависть, кто переступил порог вечности, не сподобившись исповеди, напутствия Святыми Дарами. У батюшки был целый ящик синодиков и поминальников, которые он даже не успевал прочитывать за одну службу, а читал за три-четыре богослужения, присовокупляя к ним и праздничные записки прихожан. На этой молитве держалось все. Он и сам предстоял Богу, со всеми своими немощами, не столько по своему достоинству, сколько по молитвам тех людей, которые за него молили Господа.
Завершалась Литургия оглашенных. Прошения ектеньи настойчиво повелевали выйти этим оглашенным, которых уже многие века не обреталось в Церкви, и потому никто не выходил. Начиналась Литургия верных. Вновь открылись царские врата. Священник вновь покадил алтарь, клирос и молящихся, встал перед престолом с молитвенно воздетыми руками, негромко произнес: «Иже херувимы тайно образующе и Животворящей Троице трисвятую песнь припевающе, всякое ныне житейское отложим попечение». Пели херувимскую, протяжно и умиленно. Пожалуй, трудно представить минуты более трепетные, чем те, когда поют «Иже херувимы». Клирос в эти минуты, уподобившись сонму ангельских сил, воспевает Триипостасного Бога, как некогда может именоваться лик. Некоторые старушки с благоговейным трепетом, робко бросают взгляд через отверстые врата во святая святых в надежде узреть там сослужащих херувимов и серафимов.
Из северных диаконских дверей показалась процессия. Пономарь со свечой и кадилом, а за ним священник с потиром и дискосом в руках свершали великий вход. На сосудах были голубые покровцы с золотой бахромой, такой же возду́х лежал у священника на плече. Остановившись на амвоне, он обернулся лицом к народу и возгласил: «Великого господина и отца нашего Тихона, патриарха Московского и всея Руси…» Эти слова могли стоить ему жизни, произносить имя Предстоятеля Русской Церкви было опасно; после того как он был взят под стражу и обвинен нелепо и зло в противлении новой власти, всякий священник, дерзавший поминать его за литургией, мог легко быть обвинен в том же и арестован. Но в этом поминовении было исповедание веры во Единую Святую Православную Церковь, несмотря на лавину обрушившихся на нее репрессий, твердо стоявшую в своем единстве. Имя патриарха произносилось так, как раненный на поле битвы воин поднимал знамя своего полка. Понимали это все – и духовенство, и миряне. Молились они за своего Патриарха в те дни особенно усердно, понимая, что стоит ему пасть, кормчему корабля церковного, так и весь спасительный ковчег Русского Православия окажется на краю гибели.
– Когда мы коммунизм построим, я выучусь на летуна. Хочу на аеропланах летать.
– С чего это вдруг?
– Мне давно мечталось летать, как птице. У меня голубятня была. Я смотрел на голубей и думал: «Отчего это людям не дано летать?» Я бы раскрыл крылья и улетел куда-нибудь в жаркие страны.
– Куда ты хотел улететь?
– Да это я давно хотел, в детстве. Семья была у нас большая. Трудился с шести лет, коров пас. Потом отцу стал помогать, водил лошадь, когда тятька пахал. И лес валил, и рыбачил. Все приходилось делать. Не до игрушек было. А душа рвалась в небо. Выйду, бывало, звездной ночью на двор и смотрю на огоньки. Сколько их – без числа. Подняться бы, думаю, ввысь и полюбоваться бы на них вблизи. Они мне каменьями драгоценными казались.
– Мечтатель ты и фантазер.
– А что? Мне казалось, что невозможно это, пока не увидел я аероплана. Вот, думаю, это по мне. Стану я летуном и полечу. Для меня, если хочешь знать, революция открыла все пути. Я и коммунизм себе представляю так – это когда все мечты сбываются.
– Нет, товарищ, не так ты понимаешь коммунизм. Очень узко; я бы сказал, эгоистично. Ты должен думать не о том, что советская власть тебе даст, а о том, что ты сам можешь сделать для Страны Советов. А ты – полечу. Куда ты полетишь, когда и здесь, на земле, еще дел невпроворот.
– А куда мне власть советская прикажет, туда и полечу. И на север, и на юг. И по мирным делам, и на вражьи головы бомбы бросать. Главное – это полет, когда ты смотришь на все вокруг с огроменной высоты и голова кружится.
– Вот попы, между прочим, и виноваты, что мы хуже всех живем. То нельзя да это нельзя – вот и докатились до того, что смеются над нами, мол, лапотная Россия. В то время как в Европе шел вовсю технический прогресс, придумывали всё новые машины, наши мужики в церкви стояли, лбы расшибали, богомольничали. Вот с попами разделаемся, развеем религиозный дурман и заживем полноценной жизнью, не хуже других.
– И на аероплане полетим…
Царские врата затворились. Батюшка задернул катапитасму и стал снимать покровцы со стоящих на престоле сосудов. «Священство твое да помянет Господь Бог во Царствии Своем», – услышал он чей-то голос с клироса. Окадив воздух ладаном, он передал кадило. Подумалось: «А угодно ли Богу мое священство?» Вспомнил отец Георгий добрые глаза старого владыки и его архипастырское напутствие в день священнической хиротонии: «В нелегкую годину вступаешь ты во пресвитерский сан. Небывалое по жестокости гонение воздвиг враг рода христианского на Церковь Русскую. Множество верных чад с исповеданием на устах оросили своею мученическою кровью многострадальную Землю Российскую. Множество православных бежали и теперь с замиранием сердца следят за судьбами нашими и молятся за нас из своих укрытий. Но множество и смалодушничали, отпали в раскол и всякие ереси, а то и вовсе отвернулись от Бога. Не будем их винить. Кто-то от страха, кто-то от растерянности изменил Православной вере. Прости их, милосердный Господи. Но ради тех, кто еще непоколебимо стоит в Отеческой Православной вере, мы должны свершать неопустительно богослужения, так, как предписывает нам Устав. Алтари не должны закрываться, но служить и напитывать Хлебом Божественной Евхаристии сердца верных и напоять Кровию Христовой жаждущих Причастия Божеству! И в этом святом делании велика честь – быть соработником Христу. Благословляя тебя, отец Георгий, на священническое служение, я отдаю себе отчет, что призываю тебя на битву, как солдата на поле боя. Опасен и труден этот путь, но и слава и честь велика – венец от Бога. А если и суждено пострадать за Христа, то для христианина нет большей награды.
Матушка Зосима, игумения Горицкого монастыря, скрывалась в деревне от ареста. Сильно боялась. Пока однажды не посетила ее блаженная Асинефа и говорит: „Давай одеждами меняться. Я твое игуменское одеяние возьму, а ты мои лохмотья. Придут, спросят: «Кто Зосима игумения?» Я скажу: «Это я». Меня расстреляют, а ты живи. Зато я сразу «пиф-паф» – и в Царствии Небеснем“. Поняла вразумление игумения, не стала меняться, а когда пришли ее арестовывать, вышла с радостию, как на праздник».