«Согласно последним учёным данным, представители разных рас отличаются по генетическому признаку не больше, чем на одну тысячную процента», — попытался я выправить ситуацию. На что Овсянский метко заметил: «Ты не в мои гены смотри, а в ваш сраный паспорт с молотком посередине. Я на воле хочу резвиться, а не ползать в вольере».
Наверное, эти люди не хотели меня обидеть, просто пошутили, как в их компании принято, но её богоизбранность всё-таки вызывала сомнения. В любом случае я к ним больше не приходил. Если по честности, то и не звали. Это и понятно — ушёл, попрощавшись. Сказал: «Привет, красотки! Подмывайтесь почаще! Творческих удач, Овсянский! Накось, выкуси! Стань-ка поли-теистичнее!» Наверное, все они на меня обиделись. А может, вообще моего ухода не заметили. Закуски было мало, водки много. И всё равно её не хватало, дополнительно бегали, память становилась избирательной. Гашиш говорил, что нынешнюю водку гонят из еловых опилок. Так что я тоже закосел и говорил грубости, но это уж их проблемы. А мне-то что? Только меня и видели. Нет, всё-таки одна девица видела, как я спускался по лестнице. Из ещё не захлопнутой двери до меня донеслось: «И зачем это ты от меня ушёл? Понимаешь, у меня костный туберкулёз был, я до десяти лет не ходила, я думала, ты меня пожалеешь. Куда ты?» Я обернулся, сквозь блядский лик на меня глянуло зарёванное человеческое лицо. Но я всё равно ушёл.
К чему бы ни прикасалась советская власть — всегда получалось говно. Такими же неприятными оказались и её антисоветчики. Я догадывался, что есть и другие, мытые и по-человечески красивые, но знание было абстрактным и не приводило к практическим последствиям. Сейчас я оцениваю этот факт положительно. Прибился бы к ним, согласился бы из вежливости выполнить какую-нибудь мелкую незаконную просьбу, прокричал бы «Долой!» на какой-нибудь площади. Тут бы меня и замели. А я характером не вышел, сгорел бы, как спичка. Ощипать меня ничего не стоило. Ношу следует брать по силам. Да и мысль о том, что какой-нибудь топтун отрабатывает на тебе своё жирное жалованье, вдохновляла мало. Жизнь полна противоречий, —успокаивал я себя. Мне было так проще.
После демонстрации улицы покрывались мокрыми кумачовыми бантами, обрывками лозунгов, обёртками от конфет. Не пейзаж, а кусок инсталляции. В подземном переходе золотозубые цыганки в пышных юбках торговали уже не петушками, а химическими карандашами и японскими плавками. В их лицах, слава богу, не было ничего духовного. Цыганок охранял злой чернявый пастух с настоящим кнутом. Япония в то время прибавляла в росте, вырастала в экономического гиганта и была на слуху. Она оставалась единственной страной в мире, где не кочевало ни одного цыгана. На лекции по политэкономии мне подтвердили, что Япония и вправду уникальна: мяса не кушают, коров не пасут, их главное домашнее животное — шелковичный червь. Сами японцы были маленькими и косоглазыми, но их всё равно хотелось уважать. Хотя бы за то, что у них случались землетрясения, а у нас их не было. У нас же по праздничкам случались салюты. Они мне всегда раньше нравились — будто в костёр сухой хвои подбросили. Но теперь и салюты выходили как-то жидковато и натужно. Будто дрова на исходе были. Или у коммунистов совсем крыша съехала — клали в костёр уже не хвою, а мокрые поленья осины? А может, просто это я расходовал свой оптимистический заряд на то, что не надо.
А ещё я бывал агитатором и слонялся вечерами по квартирам, напоминая гражданам, что скоро им предстоит выполнить праздничную обязанность, то есть отвлечься от воскресных пирогов и доползти до избирательного участка. С испугу люди поили меня чаем, а кое-где и наливали рюмку-другую. Один раз так набрался, что обругал кандидата матом. Это, наверное, оттого, что меня угощали наливкой из черноплодки, а я вспомнил бабушку, потребовал у хозяев вишнёвки, её не оказалось, я почти заплакал. Избиратели меня не осуждали, наливали черноплодки ещё, проводили до станции метро. Другого выбора у них не было. В воскресенье в участок являлись, естественно, не все, и тогда перед самой полночью я крался к урне и подсовывал недостающие бюллетени. Считалось допустимым, если явка составляла 99,9 процента. Другого выбора у меня тоже не было. Я был на хорошем счету.
А ещё по распоряжению ректора я бывал добровольным дружинником и дефилировал по центру города с какой-нибудь приятной девушкой. Девушки менялись, парней-то в институте не было. Опасаясь хулиганов, красные повязки мы прятали в карман и закрывали глаза на происходящее. Иногда отогревались в пирожковой, но это случалось редко, денег у меня совсем не было, все уходили на книжки. Как-то раз приметили в Яузе утопленника — он разбух и позеленел, лица было не разобрать. Люди плевали в него, бросались бумажками и камнями.
А ещё нас частенько гоняли на Ленинский проспект — когда приезжал какой-нибудь высокопоставленный друг правительства. Занятия отменяли, мы строились вдоль проспекта и оживлённо махали флажками, а друг в бронированной «Чайке» мчался на бешеной скорости по направлению к Кремлю, будто хотел взять его штурмом. Мы его не видели, он нас — тоже. Может быть, это и хорошо. Рядом с нами смирно стояла артель инвалидов, опирающихся на отборные костыли. Вживаясь в интуристовскую шкуру, я частенько думал: пуская в свою страну путешественников, кого мы приобретаем — друзей или врагов?
Очутившись как-то раз в ГУМе, я вёл пристальное наблюдение за дюжим рыжим американцем. На моих глазах он не жалел рублей и облачался в маскарадный костюм: шапка-ушанка, синий кургузый ватник, блестящие галоши. Он смеялся от счастья и скалил крупные белоснежные зубы — словно мальчонка, которому подарили настоящий индейский наряд. Он купил и алый пионерский галстук, только не умел завязать его — непривычные к узлам пальцы не слушались. Я смело приблизился и поверх ватника молча повязал ему галстук. Помни отзывчивость советского человека! «How do you do? What is your name? How old are you?» — спросил я его, но он сделал вид, что не понял меня. Возможно, посчитал меня соглядатаем. А может, и вправду не понял. Школьная фонетика врезалась в мягкий язык, исправлению поддавалась с трудом. Я хотел было посоветовать американцу для лучшей мимикрии наесться чесноку и окропить рыжую голову водкой, но не знал, как будет по-английский «чеснок». Зато я знал выражение «увеличивающееся потребление советским человеком духовных ценностей» (growing consumption of spiritual values by Soviet men and also women), но оно мне не пригодилось.
А ещё нас посылали на овощную базу перебирать гнилую картошку. Особенно отвратительно воняло лу-
f*
ком. Но местный персонал на запахи не реагировал. Мужики так просто норовили пощипать наших девочек, соблазняли сопревшими мандаринами, предлагали без промедления разделить капустное ложе. А ещё, а ещё... Словом, я знал свою страну не понаслышке. Обоняние играло здесь не последнюю роль.
Но не все праздники я проводил без толку. Однажды я имел дерзость спустить байдарку прямо в Москву-ре-ку прямо на девятое мая. Мы махали вёслами на пару с Гашишом, в своём институте свести мужскую дружбу было не с кем. Мы начали путешествие в Филях, а уже на напротив гостиницы «Украина» пытались изобразить в той же самой байдарке танец маленьких лебедей в полный рост. Оттанцевав, загорланили: «Шрам на роже, шрам на роже — для мужчин всего дороже!» При этом в той же самой байдарке непостижимым образом очутились две зрелые не по годам юные ткачихи, которые скучали по мужикам, дымили нашими сигаретами, потихонечку раздевались до своих трусов, одновременно совали нам в морду презервативы, одновременно хлопали в пьяные ладоши и одновременно кричали: «Анкор! Анкор!» Как они всё это успевали, остаётся для меня и поныне загадкой. И ещё они умудрялись с невероятной скоростью грызть семечки. Поскольку мы с Гашишом уже не гребли, а концертировали, лузга плясала на воде вместе с нами. Течение было слабым. Девичьи крики были настолько упоительны, что мы едва держались на ногах, байдарке грозил оверкиль, но томление толкало на подвиги. По праздникам плавание таким способом было строжайше запрещено, водная милиция отбуксировала нас на берег, распутных женщин отпустили на все четыре стороны, а нас самих заперли в камере до утра. Телефончиками с ткачихами мы обменяться не успели. Возможно, они обменялись ими с милиционерами. Наверное, это и к лучшему, милиционерам я искренне благодарен. Я был слишком чист, чтобы быстро взрослеть. В водной милиции служили ребята, сберёгшие мою девственность. В противном случае ещё неизвестно, как бы сложилась моя семейная жизнь.
Ведь если ты дал кому-то свой телефон, его уже не заберёшь обратно.
Впрочем, гадать нечего, всё случилось так, как случилось. Незаметно для себя я женился на однокурснице Кате. Просто дежурили вместе в дружине, просто было поздно, метро уже почти не ходило, просто жила она неподалёку и по-товарищески предложила мне раскладушку. Эскалатор по технической причине стоял, мы карабкались вверх, было пусто, и только в середине лестницы на застывших ступенях сидели два мужика и мирно выпивали из горлышка. Они никуда не торопились, им и так было здесь хорошо. «Может, передохнём?» — выдохнул один из них и добровольно протянул мне бутылку. Но нам было не до жидкости, я раздвинул мужиков, как бесполезные кусты, так и не узнав, о чём приятном они толковали.
В общем, Катя потеряла от меня девственность, а я приобрел от неё мужественность. Это многое объясняет. В качестве приданого взял пишущую машинку. У меня же, кроме ножичка, не было ничего. Время пощадило нож, я его точил и смазывал, успешно пользовался не только детскими лезвиями, но и взрослым штопором, но эмаль всё-таки поблёкла. Может быть, это произошло из-за того, что на самом-то деле потускнел мой хрусталик. Как ни посмотри на ножик — хлам, неравный брак. Но это я сейчас понимаю, а тогда казалось, что только так и нужно.
Катя училась на «отлично» и обещала вырасти в хорошего библиотекаря. У неё даже по научному атеизму была пятёрка. Думаю, потому, что мы с ней перед экзаменом сходили в церковь и поставили свечку Николаю Чудотворцу. Свечка коптила, мы хихикали, Николай умилялся и мироточил.