всё разделено поровну, а оказалось, что это вовсе не так, так что добро продают в магазинах и за немалые деньги. Они думали, что на острове — вечный мир, а Япония оказалась империей и напала на матушку Россию. А от ежедневных землетрясений крестьян просто трясло. Тогда они решили, что Япония — вовсе не остров, а часть надоевшего материка, смастерили себе плот и поплыли по океану куда глаза глядят. Больше их никто не видел.
На работу я никогда не опаздывал, бывало, что и задерживался. Предметный каталог находился в винегретном состоянии, меня коробило. Я тасовал карточки, вечером казалось, что утро было давно. Однако моё рвение настораживало тех, кто пожил подольше. Я был на хорошем счету, но смотрели на меня косо. В позд-несоветскуто картину мира я как-то не вписывался. В этой картине мне надлежало прогуливать, отлынивать, гонять чаи и временами попадать в вытрезвитель. Словом, быть человеком.
Так продолжалось не год-два, а больше. Но потом терпение коллектива наконец-то лопнуло. Количество обработанных мною карточек наводило коллектив и начальство на грустные размышления: того и гляди всем библиотекарям норму повысят. И что тогда? В повышение заработной платы никто не верил, горбатиться за «спасибо» никому не хотелось. Вот в результате недоумённых взглядов, злых шепотков, товарищеских увещеваний и вызвал меня парторг в свой пряничный кабинет, стены которого были увешаны почётными грамотами с профилем Ильича. Звали парторга скучно — Иван Иванычем. А вот фамилия запоминалась сразу — Небритов. И кто людям фамилии придумывает? И как они ухитряются при этом занять начальственные должности? Я так никогда не умел.
Небритов был статен, голова — огромная, тело — гладкое и тяжёлое, будто мокрым песком набитое. Лицо — волевое и злое, щёки вислые, как у бульдога. При входе в его кабинет кто-то хватался за сердце, кто-то, будто у него запершило в горле, прикрывал рукой рот. Сходство со служивой собакой увеличивал и Не-бритовский ладный пиджак, звеневший от дешёвых, будто шоколадных, значков и медалек: отличнику производства, ветерану труда, доблестному дружиннику и прочая ерунда. Шутить в его присутствии не полагалось, в молодёжной курилке зло говорили, что он думает костным мозгом. Говорить-то говорили, но побаивались и помалкивали.
Не тратя драгоценного времени, этот самый Иван Иваныч немедленно рёк: «Ты мне, парень, нравишься. По документам знаю, что у тебя бабка — рязанская. Вот и я оттуда. Оба мы с тобой, что называется, рязань косопузая». При этих словах он ласково погладил свой приятный живот. Если вычесть голову и поставить Небритова в профиль, он напоминал семенной огурец. Мне, однако, оглаживать было нечего, не уродился я огурцом. Что поделать, такая наследственность. Не понимая, куда Иван Иваныч клонит, я сглотнул слюну. В тот день я имел неосторожность взять в столовой селёдку, которая оказалась чересчур солона.
«Так что мы с тобой земляки! — продолжал Небритов. — Поэтому я тебе доверяю, и ты мне верь, не съем. Понимаешь, нам нужны не библиотекари, а патриоты. Ты хоть человек беспартийный, но совесть у тебя ведь есть? Поэтому будешь у нас лектором. Лектор — профессия востребованная и идеологическая. С Москвы начнёшь, потом по стране заколесишь, увидишь, зачем наш народ живёт. Если будешь линию партии верно отображать, я тебя по туристической путёвке в Болгарию отпущу. Если и там за четырнадцать дней не осрамишься — в партию тебе широко ворота откроем. А потом отправишься собирать материал по диссертации в какую-нибудь Францию. Можно прямо на Плас-Пигаль. Ты себе не представляешь,^ как там люди живут! Как в настоящем раю! Можешь и в Лувр забежать, если время останется. На Венеру на Милосскую краем глаза взглянешь или хоть на Мону Лизу, хотя последняя мне не так нравится. Тоже мне, разоделась, ничего не видать! Привезёшь моей благоверной шмоток импортных, а мне что-нибудь техническое. Магнитофон „Филиппе", например. Внучок, понимаешь, клянчит. И пошло-по-ехало! Будем сыром в масле кататься, коньячок лимончиком закусывать. Ковёр себе купишь, телевизор фирменный. Я ведь тебе только добра хочу. Ну, а всем нам без тебя тоже спокойнее будет. Я-то тебя, как родного, люблю, а коллектив — так вот нет, лучше поменьше ему глаза мозолить. Ну как, по рукам?»
Я посмотрел с сомнением на его захватанную ладонь. В Париж я, конечно бы, съездил, книжечек бы эмигрантских на валюту прикупил. Но как-то не верилось, что их удастся провести через таможню. Скорее наоборот. Не на того напал!
— Лектором? — притворно удивился я. — А кому лекции читать?
— Как кому? — непритворно удивился Иван Иваныч. — У тебя же высшее бесплатное образование. И куда его? Псу под хвост? Надо отрабатывать. Так что будешь пролетариям про международное положение линию партии прямой наводкой в печёнки втюхивать. И это тебе зачтётся, я перспективу обрисовал.
— Как же я, интеллигентный молодой человек, могу линию партии проводить и передовой класс обучать? Может, у меня сердце с серой гнильцой? Или в голове вывих? Может, лучше это мне ваш пролетариат политинформацию прочтёт? — удивлялся и даже дерзил я.
Со своей страной я был знаком уже не понаслышке, поэтому предложение Иваныча мне не пришлось по сердцу. В частности вспоминался шахтёр из дома отдыха, в который мы поехали с Катей по профсоюзной путёвке. Завидя меня, он каждый раз восклицал: «Со свиданьицем! По граммульке!» — выпрастывал из заплечного шахтёрского мешка бутылку и наливал половину гранёного стакана. Рука дрожала, стакан дрожал, но разливал исключительно ровно. Человек был с понятиями о дружбе и справедливости. А свиданьица с ним случались раз по пять на дню. В том числе и на лыжне. Крепя дружбу, поначалу я с ним выпивал, а потом заныла печень, я стал отнекиваться, кивал на Катю. Шахтёр не обижался, только сочувствовал и задавал один и тот же вопрос, давал один и тот же совет: «Ты что, дистрофик? А ты с меня пример бери — наплюй и разведись! С тех пор, как развёлся, лично я почувствовал себя очень хорошо, а женщины стали мне неприятны. Теперь знаешь, сколько в меня влезает! Килограмм! И это без закуси». Говорил убежденно, только мутная слюна и брызгала. Немудрено, что у Кати с ним отношения не сложились.
Я удивлялся и дерзил, но Небритова было не сбить, человек опытный: «Ты меня не серди, я и так сердитый. Линию партии даже без логарифмической линейки вести легко: она без изгибов, извилин и ржавчины. При коммунизме у каждого будет по персональному самолёту и каждая кухарка станет управлять государством. Без вариантов. И — запомни самое главное! — при коммунизме все женщины будут прекрасны, как Венера Милосская».
Иван Иваныч был знаменит не только сам по себе, но и своей женой Валентиной, напоминавшей в сумерках афишную тумбу. Как-то раз Небритов попросил меня дотащить до дому хрустальный сервиз, полученный от всех нас к своему пятидесятилетнему юбилею, и именно в этот день у Валентины пропала из прихожей любимая шляпка, похожая на ночной горшок. Не поленившись на следующее утро доехать до библиотеки, она обозвала меня мародёром. Потом шляпка нашлась, она честно позвонила мне и зафальтецила: «Да, шляпа нашлась, это правда, но я не собираюсь перед вами извиняться, потому что она всё равно помята!» Иван Иваныч с Валентиной уже справили серебряную свадьбу.ю и, видно, это сказывалось на его представлениях о прекрасном.
Анекдот такой помните? Приезжает муж из командировки. Встречает в подъезде соседа, спрашивает: «Никто к моей жене без меня не приходил?» — «Никто». — «Совсем никто?» — «Совсем никто». — «Ну, и я тогда, пожалуй, не пойду». В книгохранилище уверяли, что это вовсе не анекдот, а случай из жизни Иваныча. Я делал вид, что верю, и тоже смеялся, но это скорее для поддержания отношений.
«На Венеру, на Милосскую? — охнул я. — То есть все девушки станут без рук?»
На эти слова Иван Иваныч прямо оскалился: «Во-первых, не в руках в девушках дело. Не мне тебе объяснять, ты сам человек женатый. Во-вторых, ты мне демагогию на мою голову не устраивай, я шуток не люблю и не понимаю. Не понимаю и не люблю. И, между прочим, горжусь этим. А от смеха одни морщины и внутренняя пустота. Будь, как я, будь, как все. Я тебе не позволю соль мне на раны сыпать и росистую траву водопроводной водой поливать. В-третьих, я с тобой хотел по-хорошему и по-столичному обойтись, а теперь ты у меня на периферию жизни загремишь, будешь у меня через картофельное поле свой путь в настоящую жизнь искать и этой кровавой росой умываться. Так что вали в колхоз. Вот тебе конспект лекции на все случаи жизни, и только попробуй хоть куда-нибудь отклониться».
«А библиотечные карточки куда? Что с каталогом станет? Державе под хвост?» — беспокоился я, но разговор всё равно был окончен.
А на улице, между прочим, настал май, газон прибавлял в зелёной живости, почки приятно опухали, девушки хорошели и круглили коленки, в фонтан перед библиотекой готовились запустить хлорированную мёртвую воду. Пугая воробьёв и червей, трудяги тенями бродили по глубокому бетонному дну, пытаясь найти путь наверх.
Я сел в длинный поезд...
Я сел в длинный поезд. Дырявя зелёной железной грудью застоявшийся воздух, он понёс меня. Куда? Выбор был невелик, колея была на всех одна. Она уводила меня из царства асфальта в страну самостийной земли. Что вправо, что влево — взгляд упирался то в тёмные ели, то в чёрный остов будущего разномастного леса. Природа не стеснялась себя. На этом отрезке пути поезд напоминал насосный поршень, который вдруг вытолкнул всех нас, пассажиров, в необъятное поле, желтеющее одуванчиковым нежным налётом. Кое-где по слежавшейся за зиму почве ползли трактора. Из моего далека они были похожи на молчаливых навозных жуков. Земля мелькала, небо оставалось на месте. В вагоне жарко топили, пахло распаренной колбасой, электричеством, железнодорожным уютом. Из тамбура сладко тянуло табачком, вправо-влево ползали двери на перегибах пути. Я высовывал голову в окно, ветер загибал ресницы, свистел в ушах. Выдох давался с трудом. Засовываясь обратно, оглохшим ухом я слышал обрывки пассажирских слов. Районированные семена, виды на урожай, отличница внучка, непутёвый сын, протёкшая крыша, сухие дрова... Этот умер, а та родила... Перед такой тематикой бледнел мой злой империализм, партийный съезд, кровавый режим Пиночета, справедливая афганская война. Тот-то родился, а та умерла... Так и ехал: вдыхал там, выдыхал здесь. В голове шумело.