Напротив меня дремал аккуратный мужчина — кожаный портфель, синий галстук, чисто брит. Руки твёрдые и землистые, тело крепкое и слишком большое для тёмного пиджака. Он открыл наивные голубые глаза, захотелось в них заглянуть, зачерпнуть. От лица исходил насыщенный свет полезного человека.
— В бога веруешь?
— Как бы не так!
— А зря!
— Бабка меня крестила, но у меня высшее образование, так что бога нет, — наученным голосом распространялся я.
— Зачем живёшь тогда?'
— Чтобы в библиотеке трудиться.
— То есть книжки праздно читаешь?
— Угу, — ответил я и слегка зарделся от гордости.
— Вот вы, люди учёные, дно смолите, когда у вас в небе течь. Похваляетесь, что благодаря вашей науке средняя продолжительность вашей человеческой жизни увеличилась, увеличивается и будет увеличиваться. И здесь уже я тебе скажу: как бы не так! Ваша наука разоблачила религию. Зачем? Разоблачив, лишила меня жизни вечной. И что мне дали взамен? Одноразовую жизнь? Семьдесят средних лет? Обидно до слёз. Христианину и даже мусульманину жить в радость, он смерти не боится. А сколько требуется мужества атеисту! У тебя оно есть? Молчишь? А я, например, сомневаюсь. Вы мне талдычите, что при вашем коммунизме у меня будет персональный аэроплан. А на хрена? Он что, в рай меня доставит? Он что — ковёр-самолёт? В раю аэродрома нет, там кущи, вырубка запрещена. Это я тебе как опытный агроном скажу. А вино в раю, между прочим, не кислит ни капельки, водка там самородная и жгучая, из грибочков — одни только рыжики с груздями и никаких шампиньонов, перина на гагачьем пуху, а по утрам ангелы низко кланяются, по головке гладят и подносят рассол. Вот чего мы лишились благодаря учёным мужам! Скажи, о чём молчишь? О Венере Милосской? Или контраргументы ищешь?
До семидесяти лет мне было ещё жить и жить, но крыть было нечем. А агроном, смекнул я, неплохо образован и наверняка знаком с текстом «Сказания о роскошном житии и веселии», семнадцатый век, издание редкое. Там как раз про этот водочный рай в подробностях рассказывается. Или до ковра-самолёта и похмельных яств своим умом дошёл? Изобрели же Попов с Маркони одно и то же радио, не будучи лично знакомы друг с другом. Может, мой попутчик вовсе не агроном, а замаскированный батюшка?
На всякий случай я задал контрольный вопрос: «Товарищ агроном, я человек молодой, но точно скажу: напитков на всех не хватит. Что делать будем? Богу молиться?» Нужно отдать ему должное — с ответом товарищ агроном не задержался, видимо, не в первый раз в электричке километры наматывал. «Электрон неисчерпаем — точно так же, как атом. Мыслю, на наш век обоих хватит».
На всякий случай я спросил ещё прямее: «А вы сами-то в бога веруете?» И получил ответ: «Скорее нет. Агроному не пристало об урожае молиться, народными приметами обхожусь. Я ведь с производственного совещания возвращаюсь. Из самой Москвы, из самой белокаменной, где сорок сороков церквей пусты стоят. Там решили, что мне сеять пора. Погодить бы, ночи холодны, земля сыра. Да разве меня спрашивают? Я вообще-то ни капли не пью, а вот за людей — обидно. Бога нет, но все мы хотим, чтобы он был. Включая тебя. Так что советую. Бог Россию любит, не нам чета. Больше некому. Живём-живём, такой ерундой занимаемся, а потом помираем. Обидно. Понимаешь, у меня часто бывает депрессия. Ты ведь по-русски хорошо разумеешь и знаешь, что такое депрессия? Понимаешь, дети мои кровные меня не уважают. И в грош не ставят. Знаешь, за что? За то, что я в земле копаюсь, а не в небе летаю, как некоторые. Вот бы и мне стать Гагариным! Или, на худой конец, обычным воздухоплавателем».
Агроном обречённо закрыл голубые глаза, в вагоне потемнело и посуровело. Да, с таким человеком можно далеко путешествовать и не бояться за свои вещички, духовное ему дороже вещественного. Мой чемодан мирно трясся на багажной полке, в нём трамбовалось бельё, прессовались конспекты лекций. Колесо цепляло за рельс, сердце билось тук-тук.
Ехали мы ехали, а сошёл я на станции Пустошка. Один сошёл, больше никто. Агроном мне крикнул: «Удачной тебе лекции!» Скрываясь за поворотом, поезд на прощанье вильнул мне хвостом и исчез в первичных лесах. На платформе оказалось безлюдно. Только двое немых энергично жестикулировали в мою сторону. Возможно, отец и сын. Мимика их была столь оживлённа и текуча, что лица не отпечатывались в глазу, рябило. Подошли ко мне, загородили перспективу, замелькали руками, будто фокусники или какой-нибудь Шива. Тот, что постарше, сунул мне под нос бумажку с крупными кривыми буквами: «хде тутава масква»? Бумажка обтрепалась на сгибах. Надо же, вот деревня — так деревня, где Москва — и того не ведают. Наверное, в школе для немых даже географии не преподают. Хорошо, что хоть писать с орфографическими ошибками умеют. А без букв — никуда, как дорогу спросишь, как столицу найдёшь?
Я заголосил «вон там! вон там!» и для убедительности замахнулся чемоданом туда, откуда приехал, откуда был родом. Сын же вдруг затрясся, ему стало плохо, он тяжело засопел, в углах губ зашевелилась мыльная пена. Он затеребил мне куртку, я отпрянул, но отец только привычно крутанул пальцем у виска — дурной он у меня, это с ним так частенько бывает, не бери, пожалуйста, в голову. Сам же упорно не понимал моих директив, надсадно мычал, окружал, обступал и снова с яростью тыкал в бумажку. Наверное, оба они были больными на всю голову, на весь организм. При этом сын продолжал трястись, его прикосновения были неприятны, будто лягушка тебя за бока трогает. Хотя при чём здесь лягушка? Лягушка холодная, а одет я тепло.
Я ещё раз взмахнул чемоданом в московском направлении, и тут немые, как по команде волшебной палочки, вдруг исчезли — то ли растворились в воздухе, то ли спрятались под платформу. Мир стал обретать послушные взору объёмы. Вот и билетная касса, вон и деревня, собаки брешут, трубы с дымком. Будто ребёнок нарисовал. Солнышко тоже топырилось лучами. Я сунул руку во внутренний карман — кошелька не было. Всё, пропал. Негуманно со стороны немых. Я внимательно обвёл взором бескрайнее небо, крикнул ему «ау!», спрыгнул на рельсы. Чемодан прихватил с собой. Под платформой ещё не сошёл чёрный лёд, из-под него молча сочилась вода. Подобрал камень на насыпи и по инерции запустил его в столичную сторону. Другой для верности швырнул в противоположном направлении. Камни улетели недалеко. Ни в кого не попав, только потревожили воздух, застряли в шпалах. Ну что — попал в ветер?
Денег не стало, вместе с ними подрывалась и вера в рай, и вера в человечество. Обидно. В те времена она ещё много для меня значила. Это-то и противно. И вот с такими людьми шагать в неминуемое будущее? Вот по этим шпалам? Куда они нас приведут? Наверняка в болото. В те времена язык у меня ещё не развязался как следует. Уроки библиофила Александра Николаевича отпечатались в моей памяти, но это было пассивное владение языком. Это потом в схожих случаях я стал с лёгкостью прибегать к обсценнейшей лексике. А тогда мне хотелось только плакать.
Но не уезжать же обратно, к Иван Иванычу Небритову? Поезда ходят редко, расписание мне неизвестно, денег на билет нет, люди ждут политинформации, наверное, накрыли на стол... Нет, подвести их нельзя. «Жизнь продолжается при любой погоде», — подбадривал я себя. И не зря: я увидел протянутую мне с платформы женскую руку и без всякой помощи запрыгнул наверх, в неизведанное.
«Оля», — произнесла она, серебряные колокольчики зазвенели «оля-ля, оля-ля»... Ну, и так далее, добавить нечего. В памяти встал безобразный Отчайнов с его Людмилой. Как он мне говорил? Оля-ля, follow me... Но Отчайнов-то был несчастен, я же точно буду счастливым! Счастья — не миновать! Душа ещё не распелась, но уже готовилась к выступлению. Я осторожно огляделся, но колокольчиков нигде не заметил. «Я тебя уже давно встречаю, — сказала Оля. — Я и пирогов с капустой напекла, да только по дороге Санька увидела, ему отдала. Ты ведь не обидишься? Он ведь давно не ел».
Оля смотрела на меня, я — на неё. Внешность её описать не могу. Был бы художником, мучился бы от недостатка таланта. Мне было проще, в данном случае я просто обомлел. Непонятно, что при такой красоте на этом свете делали остальные женщины. Она была так хороша, что хотелось поделиться с ней наследством. Наследства у меня не имелось, но искренность куда дороже. Она была легче воздуха, я — тяжелее воды. Ей же, возможно, казалось, что наоборот. Окружающая среда потеряла воровской подтекст, в ней ощутилась нежность. Она изливалась из моего нутра или эту окружающую среду придумали ещё до моего появления? И куда мне столько колокольчиков?
Подбежал пёс, завилял хвостом, посмотрел в затуманенные глаза. Вежливо отошёл, кусаться не стал, лёг на платформу. Из кассы высунулась средних лет взлохмаченная голова: «Скоро поезд, вам не пора?» Вопрос был абсурден, я даже на него не ответил. Голова исчезла в окошке, теперь уже навсегда. Я хотел было поцеловать Оле руку, но губы не слушались. Наверное, сказывалось отсутствие привычки. Хотел было продекламировать какое-нибудь подходящее случаю стихотворение, но онемел язык. По той же причине я не смог и представиться, молчал от восторга. «Не волнуйся напрасно, я знаю о тебе больше, чем ты сам», — сказала Оля. Я не нашёлся с ответом, пусть будет так, противоречить не хотелось совсем.
Оля взяла меня за руку, ладонь обняла ладонь, будто так было всегда. А может, это я её взял? Мне хотелось взять и вторую, но в правой я держал чемодан. Так мы и пошли по бугристому полю. Кочки не мешали ходьбе, казалось, что мы плавно летим по бездорожью на мягкой воздушной волне. Даже шнурки не развязывались. Открывались дали, божья коровка прицепилась к Олиной щеке, смахнуть её не хотелось. Хотелось зажмуриться от счастья, но свет был мне мил и принадлежал по праву. Про немых я забыл окончательно. Несметное население весёлых птиц сопровождало нас. Я таких певучих ещё не видел. Их трели напитывали пространство смыслом. Наверняка какой-нибудь щегол уселся бы мне на протянутую ладонь, но руки были как назло заняты.