«И откуда эти птицы взялись?» — не к месту спросил я. «С неба. Когда тучи — идет дождь или снег, а когда ясно — птицы».
Ответ меня убедил.
Долго ли, коротко ли...
Прямо посередине поля разметалась огромная лужа. В этом болоте важно покоилась гигантская асфальтоукладочная машина, напоминавшая беспомощного динозавра в трясине. Или нефтеналивной танкер, севший на мель. Трясина засосала машину по пояс, по самые траки. Стальные бока облепили рабочие в оранжевых чистых спецовках. И — полная тишина. Ни душевного разговора, ни разухабистой песни, ни добродушного матерка. Асфальтоукладчики читали книги — на крыше, на всяком уступе машины, в просторной кабине, напоминавшей кабинет учёного. Никакого движения, ветерка. Шевелились мысли, шелестели страницы. Вдумчивые складки бороздили обветренные лбы. Казалось, что лицам больно от острой и напряжённой мысли, ворочающейся изнутри. Никто не оторвал глаз от текста, не повернулся в нашу сторону. Может быть, потому, что мы плыли на облаке и не производили посторонних звуков.
«Мои выпускники, — пояснила Оля. — Я ведь русскую литературу преподаю, чтобы не было стыдно и больно».
Желая познакомиться с этими замечательными людьми, я спросил того, кто поближе. Он сидел на капоте в позе мыслителя. «Как вас звать?» — окликнул я. Он посмотрел на меня, в его взгляде была то ли бездонная глубина, то ли безвоздушная пустота, то ли обычный вакуум. «Забыл, завтра скажу», — честно признался он.
«Бог в помощь!» — протяжно и безадресно прокричал я выпускникам. Мельком взглянув на меня, они синхронно перелистнули страницы. Приятно, что они наверняка придут на мою лекцию.
«И давно они так?» — нежно спросил я.
«Три года как кончили, все — с золотыми медалями», — зазвенел серебряный колокольчик.
— Повышают свою профессиональную квалификацию?
— Не думаю, — твёрдо ответила Оля.
— То есть асфальта нет и не будет?
— А зачем нам асфальт?
Действительно, подумал я, а зачем нам асфальт? И мы поплыли выше и дальше, будто покатились на колесе обозрения. Видно было хорошо. Высота сообщала пейзажу нужную степень абстракции. С этой точки земля казалась чистой и прибранной. Она была похожа на уютный макет из музея. Никто никуда не спешил, как будто на земле объявили обеденный перерыв. Над ухоженными домами вился кудрявый дымок, он пах то ли щами, то ли пирогами, то ли ещё чем-то таким же нездешним. Может, даже селёдкой. Выхлопными газами не воняло, автомобили едва передвигались на своём биологическом топливе и не обдавали прохожих грязью. Коровы отсвечивали на солнце хорошо выделанной богом шкурой, они задумчиво жевали, перетирали прошлое, проживали жизнь наново и мечтали о чём-то родном и прекрасном. Скорее всего, о телятах. Глядя на них, хотелось родить самому. Весело гоготали гуси, совсем рядом заливались жаворонки. Они пели на понятном мне метаязыке. И — куда бы ни посмотрел — всюду была растворена Оля. Я смотрел небу в глаза. Медленно, но верно росла трава, распускались почки. Ощущалось движение солярного сока по скелетам деревьев. Мои немые мирно сидели на завалинке и пили из эмалированных кружек сладкий чай с баранками, их подлого разговора не было слышно. Никакого Небритова, никакой Кати. Я ощупал карман, кошелька там по-прежнему не было.
«Не волнуйся, зачем нам деньги?»
И вправду, зачем?
Долго ли, коротко ли...
И вот — голубая вода, посередине — остров, нежно играет волна. Отмель отдавала золотом, казалось, что песок намыл сам Кронос. Выглядело утопически. Этот пейзаж хотелось засунуть за пазуху, а не то исчезнет.
«Как называется этот чудный остров?» — спросил я.
«Никак не называется, как и озеро. Их нет на карте, географы про них забыли. Просто Озеро, просто Остров».
Вот и хорошо.
Держа в высоко поднятой руке аккуратно сложенную одёжку, к Острову грёб подросток. Ольга Васильевна махнула ему белым носовым платочком, он стремительно развернулся и обиженно поплыл обратно. «Терёха, мой ученик, член сборной СССР по плаванию, скоро Олимпиада, а у него с придаточными предложениями не всё в порядке, я ему обещала помочь. Ничего, завтра нагоним», — слегка закраснелась Оля.
К дому вела тропа, петлявшая в гору. Мы поднимались по ней уже гуськом, но думаю, что снизу всё равно сливалось в один уголёк, который бережно раздувал ветер. На ладони, которую только что обнимала Олина рука, были видны водяные знаки судьбы. Карабкаясь вверх, я ощущал, что мой песенный пост переносится выше и выше.
На самом краю обрыва — телескоп, горизонтально направленный в прошлое. Я прильнул глазом: посольство, милицейская будка, мой дом. Всё как на ладони. Во дворе никого — время рабочее. Только какая-то шавка носилась по пыльному кругу. От весны одурела. Видно, что лает, но звуков не доносилось. Может, это кобель Сан-Игнасио де Веласко к боливийцам вернулся? Вряд ли. Уж слишком радостно пасть разевает, а наши собаки — самые брехливые в мире. С этим уже давно никто не спорит. Только отпетые антисоветчики.
Я оторвался от окуляра. Цвели вишни, урчали шмели, носились стрекозы. Со старой яблони я сорвал не тронутый временем увесистый плод. Ветка с благодарностью распрямилась. Хрустнуло, во рту закислило. Антоновка, моя любимая. Я обживал Остров, Остров обживал меня. Наливалась землёй редиска, зеленел лучок. Под берёзой в серёжках таранил воздух красной головой подосиновик. Чуть поодаль — торчал ананас на стройной ножке. Как-то всё тут было не по сезону и не по климату, как будто тут дом творчества. «Здесь микроклимат другрй, — пояснила Оля. — На мой Остров прогноз погоды не распространяется. Здесь и траву есть можно — сладкая, сочная, витаминная. Обживайся, теперь Остров твой». Было понятно, что состав местной почвы Оля знает досконально. Скорее всего, от рождения.
«Что, и снег никогда не идёт?» — испугался я. «Это зависит от настроения», — сказала Оля. «А это не что иное, как бугенвиллия, — указала она на дерево, цветшее волшебным фиолетом. И дополнительно пояснила: — Это так названо в честь французского ботаника Луи Антуана де Бугенвиля, годы жизни 1729-1811. Но он здесь, к его несчастью, никогда не был. Семян не оставил, но я всё равно вырастила». То есть Оля, сообразуясь, с жизненными обстоятельствами, ещё и читала мне историю науки. Потрясающе!
Несмотря на прожитую длинную зиму, претензий к природе я больше не предъявлял. А на Острове этом можно быть хоть камнем. Разумеется, аллегорическим. Настоящих камней здесь тоже имелось немало. Разных форм и в разных положениях: плоские и горбатые, валуны и подножная мелочь, стоячие и лежачие. Будто прибыл на экскурсию в японский сад. Разумеется, никакой Японии здесь не было, просто здесь был ледник.
За крытым обыкновенным шифером домом вился лёгкий дымок. Я догадался, что там был горячий источник, что свидетельствовало об огневой сущности Острова и о той бесконечной работе, которую творит природа, когда мы спим. «Да, в этом источнике я и купаюсь, баня здесь не нужна, и её у нас с тобой нет», — читая мои мысли, сказала Оля. Всегда мечтал искупаться в горячем источнике!
Перед домом — два бюста. «Отец и мать», — сказала дочь. Простые лица, устремлённые за горизонт. Доярка и механизатор. Грудь в орденах, глаза из гипса, но добрые. «Герои социалистического труда, им бюсты по закону положены. Стояли в главной колхозной усадьбе, на лестнице славы, мальчишки там кидались в них снежками и всякой подручной дрянью, вот я родителей и перевезла. Мне так спокойнее. Тёплой кипячёной водой по субботам мою».
Прямо перед бюстами покачивалась детская лошадка. «Нет, детей у меня нет, но я готовлюсь ко всем случаям жизни». — «А для девочек тоже что-нибудь припасла?» — «Девочки у нас не получится».
У крыльца — кадка с пальмой, под ней — крупная чайка, упорно высиживающая яйцо. Покосилась круглым глазом, не всполошилась, вернулась мыслью к птенцу. Он уже постукивал клювиком в скорлупу, перья чайки слегка подрагивали. Оля произнесла: «Ты помой руки, а я постелю постель. День на дворе, но это не важно». Я слегка покраснел, но было поздно. «Это и называется крутящим моментом любви», — ностальгически вспомнил я учебник по школьной физике, который долгое время казался мне не соответствующим моим гуманитарным способностям. Окончательно понял: я пришёл сюда на нерест и ощутил близость ко всему живому и даже рыбам.
Хозяйственная жизнь давалась Оле легко, она порхала с веником туда-сюда, будто занималась под музыку аэробикой. Оля не спрашивала меня, что подать на стол, но каждый раз выходило именно то, что требовалось организму. Солёный грибок щекотал пищевод, капустный пирог ласкал внутренности, чёрная редька щипала язык. Вот тебе борщ, холодец с хренком, вот тебе вареник с вишней. Вот тебе чёрного хлеба кусок. Или ещё что-то нездешнее. Для нашей цели все средства были хороши, нашим средствам все цели были по силам. Чего мы хотели, то и могли. Чай наливался густыми сумерками.
Падали звёзды, но загадать желание я не успевал, не спешил. Думаю, оттого, что никаких посторонних желаний у меня и не было. Я просыпался легко, как зверь, хотелось поскорее послушать Олю, погладить волосы и лицо, самому словечко вымолвить. Мне было хорошо там, где я есть. В телескоп я больше не заглядывал, уж лучше увеличительное стекло. Я имею в виду стихи, которые вылетали из меня, как птенцы из гнезда. Я записывал их на оборотках лекций. Время летело незаметно. Только чиркнешь спичкой — а дня уж и нет. Только затеплишь свечу, как настал рассвет. Время летело незаметно, а запомнилось навсегда. Чудно и чудно. Просыпаясь, Оля приветствовала меня: «Так хорошо, как будто бабочки в голове порхают».
Когда к Ольге Васильевне приплывали ученики, я бродил по Острову. Отчество ей не шло. Оля, Оленька... Длиннее не требовалось. Больше всего мне нравилось сидеть на берегу Озера и наблюдать, как одна волна с чешуйчатым отливом догоняет другую. Догоняет, но догнать не может. Никаких неожиданностей, огорчившихся не было. Озеро напоминало ребристую доску, на которой отстирывалось всеобщее прошлое. Теперь такие доски вышли из употребления, их можно встретить только в антикварных магазинах. Практически не ломаются, что разорительно для производителя.