ющихся с удачной рыбалки. Столько времени прошло, что уже не догадаться. Лестница была устроена с маршами, на некоторых из них взметнулись ободранные скульптуры. Спортсменка с веслом — нижняя лопасть отломана. Рыбак в кожаной робе и с широко разведёнными руками, в которых он когда-то держал здоровенного осетра. Теперь же он ловил ими огромную пустоту. Обломки гипсовой лепнины разметало по окрестностям. В основном это были незначительные фрагменты виноградных гроздьев, которым не пришлись по вкусу местный климат и нравы. «Теперь ты понимаешь, почему я забрала родителей домой?» — спросила Оля.
Она порхала впереди, я тащил вслед за ней огромную корзину и тяжело дышал в лебединую спину. Непонятно, кто из нас здесь главнее. Наверное, всё-таки она — здоровались-то именно с ней. Бабки в нарядных платках из парашютного шёлка, мужики в непривычных для груди пиджаках. В плечах жало, но они не подавали виду и пуговиц не расстёгивали. Дети с наивными лицами смотрели так, как будто сошли с иконы. То есть мудро и терпеливо. Такие же парни и девки — бриты
и умеренно крашены. Транзисторные радиоприёмники вежливо выключены. В худшем случае можно было услышать Чайковского или Баха. Это слегка настораживало. Густо пахло свежим одеколоном. Погода стояла безветренная.
Оля наделяла встречавших её из корзины — кого яблочком, кого банкой с густым малиновым вареньем, кого липкой карамелью. В нагрузку к каждому гостинцу полагался иллюстрированный журнал — «Огонёк», «Работница», «Сельская молодёжь», «Химия и жизнь». Какое разнообразие! Никогда не думал, что у нас в стране столько думающих авторов и читателей. Шавкам полагалась персональная сахарная косточка. Они не бросались на Олю, как на грузовик с гуманитарной помощью, а спокойно ждали своей очереди, только слегка скулили и заранее благодарно виляли хвостами. Твёрдо знали, что облома не будет.
Одному доходяге досталась четвертинка и журнал «Знание — сила». Выглядел он не как человек, а как восковое пособие. «Жалко Санька, — угадывая мой вопрос, продолжала космическую летопись Оля. — Он ведь первым был, кто Гагарина на пашне в лицо увидел. Первым прибежал по вязкой земле — расторопный, думал, что ему сейчас колхозные посевы попортят, собрался по-деревенски оглоблей махаться. А Гагарин ему и скажи (это я Санька буквально цитирую): «Не бойся меня, мил человек, у меня в кобуре атомный пистолет, но я — тоже советский, партбилет, паспорт и сберкнижка у меня при себе. Просто я прилетел из загадочного космоса, мой позывной — Кедр, но ты зови меня запросто Юрой. Про посевы не беспокойся, я тебе полк космонавтов пришлю, не мужики, а орлы, все как на подбор — статные, будущие герои Советского Союза, на них и наградные приказы уже заготовлены. Мы тут субботник на славу устроим, урожай ломовой соберёшь, вспомнишь Юрку добрым хозяйственным словом». После таких завлекательных речей дал Гагарин Саньку померить скафандр, угостил сухим спиртом и жидкой воблой из тюбика. После взял расписку о неразглашении. Но поскольку субботника проведено так и не было, Санёк разгласил. Я ему не во всём верю, особенно про сухой спирт и атомный пистолет, но канва, думаю, верная. И как после этого не запьёшь? У него алкоголизм в последней стадии, неоперабельный. Жалко его до слёз, хлебороб был отменный».
Уж как Санёк Ольгу Васильевну благодарил! «Век тебя не забуду, клянусь космосом — зачитаю журнал до дыр!» Прямо на колени бухнулся. Видно, совсем чувствительность потерял —"лестница каменная, а коленям совсем не больно. Только я оглянулся — а он уже на ноги встал, махом чекушку прикончил и побрёл без закуски, путаясь в огромных ступнях, куда-то подальше от нарядной публики. Наверное, закатился под какой-нибудь лопух, использовав умный журнал вместо подушки.
Но Санёк был исключением. Все остальные покорно тащились с гостинцами в клуб. На меня же смотрели с недоумением. Ишь ты, столичная штучка! Некоторые на меня крестились, но семечек при этом не лузгали. Правду говорил Иван Иваныч: культура давала в народе дружные всходы. Что посеешь, то и пожнёшь. Во всяком случае, так меня учили. Одна бабуся даже обратилась ко мне в третьем лице. Встала передо мной, смерила внимательным взглядом: «Уж больно довольным выглядит. Будто уже поддал по третьей или даже по пятой. Улыбается без всякого смысла. Подозрительно. Не иначе как в Ольгу Васильевну влюбился. Не обидел бы». Я твёрдо ответил: «Не обижу!» Полагаю, что ответ её удовлетворил.
«Видишь, какую я тебе рекламу сделала — стопроцентная явка и даже больше!» — с гордостью произнесла Оля и сдала меня с рук на руки заведующему клубом. Худ, высок, хорошо разработанный массовыми затеями речевой аппарат, сильно отставленный кадык, какой бывает у людей, с удовольствием пьющих в одиночку. «Парадизов», — угодливо представился он и легко согнулся вдвое, будто бумажный листок. Стало видно, что на сгибе, в заднем кармане брюк рельефно топорщится фляжка. «Рад, очень рад познакомиться со столичным жителем. По совместительству сочиняю афоризмы. Не угодно ли выслушать? А то у нас здесь в деревне такая обретается темень, словом не с кем перекинуться. Разве только с Ольгой Васильевной. А с остальными — будто птицу удочкой ловишь».
Парадизов повёл меня длинными коридорами, сыпал мудрыми мыслями, словно сухим горохом. Некоторые я запомнил. «Читая книгу, не забывай перелистывать страницы». «Разум — лучшее изобретение человечества. Используй с толком, не ковыряй в носу». «Коммунизм наступит вот-вот. Не спи, отдавит ногу». «Гоняя порожняком, ты уподобляешься слепому, стригущему лысого». «Для преступности у нас уничтожена почва. Как же она, зараза, растёт? Гидропонно, что ли?» Я не успевал следить за его мыслью и коридорами. На каждом повороте этого лабиринта его слегка заносило, и он замирал для устойчивости. Потом прикладывался к фляжке, но мне не предлагал, не спрашивал «не угодно ли?».
Один раз мы всё-таки зашли в тупик. «Зданию требуется капитальный ремонт!» — воскликнул я от досады. Парадизов сделал неспешный глоток и посмотрел на меня, как на полоумного. «Вы хотите, чтобы всё здесь разрушили до самого фундамента? — с вызовом произнёс он. — Вы ведь наших асфальтоукладчиков, надеюсь, видели? А Санька? Да хоть на меня посмотри! Это же не люди, а сволочи. Я потому и пью, что мне на себя смотреть противно. Специально для этого и зеркало пропил». Я не знал, что у него так ласково переливалось во фляге, но действовало безотказно, вежливости поубавилось. Впрочем, последние реплики свидетельствовали о том, что мысль, наоборот, становилась трезвее. «Знаешь, отчего я эту дрянь пью? Не из-за единичного несчастного случая, как жалкий Санёк, а из-за великой всемирной скорби по всему человечеству! Понимаешь, жизнь настолько проста, что даже обидно. Если хочешь быть счастлив вечером — пей вино. Если хочешь быть счастлив утром — не пей вечером. А быть счастливым днём — никак не возмож-
*
но. Такая, брат, выходит депрессия, даже похмеляться не хочется».
Да, хорошо забрало его, философствовать принялся, а ведь лекция ещё не началась.
Сцена была ярко освещена, на покрытом кумачом столе стоял графин с родниковой водой. Не бог весть что, но видно, что люди к мероприятию готовились загодя. За кулисами я приметил пионерку с букетом роскошных тюльпанов. Тоже, видимо, для меня. Наверняка нарвала на нашем Острове, на материке таких не водилось. Я эту пионерку у Ольги Васильевны видел, образ Павки Корчагина ей никак не давался. Она говорила, что слепых боится и уж лучше выйдет замуж за Железного Дровосека из страны Оз, если уж без этого никак нельзя. Коса толстая, галстук алый, передничек белый — вырядилась, как положено для встречи столичного лектора. Сидя на табуретке, свободной от букета рукой она не спеша ковыряла в носу. Что ж, это только естественно. Целая лекция впереди, куда спешить? К тому же Парадизов наверняка не читал ей своих афоризмов.
Лиц в зале не разобрать, но видно, что полон до краёв. Может, и Иван Иваныч где-нибудь притаился? С проверкой нагрянул? Но на первом ряду его точно не было. Может, для конспирации засел на галёрке или на откидном стуле расселся? От Небритова всего можно ждать.
С чего начать? Я волновался и трепетал, но одновременно ощущал себя источником светлого разума, настоящим культурным героем.
Дальше я уже ничего не решал, действие разворачивалось самостоятельно. Я набрал электрического воздуха в лёгкие. «Дорогие товарищи!» — хотел громко произнести я, но никакого звука из меня не выдулось. Видно, желание стать похожим на рыбу завело меня чересчур далеко. «Пятилетку в четыре года; Рональду Рейгану дадим в морду!» — так я хотел прокричать, но результат оказался тем же. Вместо этого я тихо, но совершенно внятно сказал: «Иваныч, кочерышка тебе в задний карман брюк, я твой конспект в гробу видал, засунь своего Пиночета прямо за тунику своей Венере Милосской». Прошептал, никто не услышал, кроме меня. Тут я поискал глазами Олю, но она куда-то запропастилась. Надежда — только на силу любви, на силу воли. И тут уж меня потащило прямо на камни. Я зажмурился, ещё чуть-чуть — и вдребезги. Чтобы брызги из глаз! Чтобы оторопь! Слова понеслись в складной последовательности, будто шестерёнка цеплялась за шестерёнку.
Скажи, скажи, хорош ли праздник наш, когда, продрогшие от страсти, мы спину гнуть перестаём
и входим в сад безвременья и счастья?
Скажи, скажи, хорош ли праздник наш, когда судьба нам открывает вены, по капле выпуская свет?
В ладони теплится ладонь.
До неба высоко, земля близка.
В твоих словах есть отклик веры.
Спроси меня: хорош ли праздник наш?
Скажи, скажи...
Голос казался мне чужим, но приятным. Оли я вроде бы и не видел, но она всё равно стояла перед моими глазами. Потом и она исчезла.
Жить на горе, что на острове, слепленном Богом
из спермы вулканов и глины наскоро, накрепко, за день, — всюду воду видать, отовсюду рукой до небес достаешь, в тебя погружаясь.
В те времена я ещё никогда не видел токующего глухаря. Только из книжек такое выражение знал. Много позже мне один раз повезло: собирал грибы, глухарь сидел на поляне, я ходил вокруг да около, а он токовал. Кому-то этот звук был наверняка приятен, мне же он напоминал скрежет затачиваемой пилы. Да, именно таким глухарём я и был в тот вечер. Никого не видел, ничего не слышал и не обонял. С одной стороны, выходило как-то эгоистично, но, с другой, и такого счастья со мной не случалось ни раньше, ни после.