Всем телом я в тебя'входил, всем голосом. Всё тело отдавал, всю речь. Вода и глиняный кувшин. Клинок и ножны. Легкие и воздух. Просто мы.
Я читал и удивлялся, что это я сам сочинил. Нет, наверное, это всё-таки кто-то другой мне подсказывал. Уж слишком хорошо выходило. Наверное, и глухарь думал о приятности своего голоса. Другой человек сказал бы, что такое вдохновение есть результат диктанта со стороны космоса или бога, но мне-то мнилось: это мы вместе с Олей сочиняем. Впрочем, я её по-прежнему не видел. И это мне ничуть не мешало. Мне уже никто не мешал, голос обретал независимость. Я стоял уже не на сцене, а на берегу океана. Благодаря воображению у меня отрастали и жабры, и крылья.
Мы жили у воды и были счастливы. Дождь сёк пространство на куски, проглядывало солнце. Приближался горизонт и снова отплывал на игры с небом в поддавки. Тьма была жидка, вязким светом полнилась волна, бегущая на твердь. Она окатывала разом узкий человечий глаз, круглила в рыбий. Я видел глубже — глиняный город стоял на песке. Ревела: я старше и моложе суши, всё отдаю тебе, всю дрожь свою, весь йод и забираю душу. Вся соль земли хрустела на костях и капала с щеки. История влажнела на глазах и уходила в воду с головой, зыбучие пески оставив за спиной.
Побывав на океанском берегу, слова откатились обратно в озеро. Стало заметно прохладнее и грустнее. Будто бы я заглядывал в будущее. Зачем? Разве настоящего было недостаточно?
Если говорить об объёмах, пресная вода — исключение из солёной. Реки, свой путь в океан стремя, вряд ли его разбавят.
Просто погубят себя. Озёра надежнее. Наша земля — не голубенький глобус, а потертая карта, травленная зеленью. Горизонт не уходит, знаешь, куда приплывешь, акул не водится, жажда исключена, рыбья жизнь полна до краёв.
Отчего слеза солона?
Отчего звезда холодна?
А дальше получилось уже просто непедагогично. Да и по отношению к Оле как-то нехорошо. Наверное, она ждала от меня другого. Но я ничего не мог с этим поделать. И кто меня за язык тянул?
Всё, чему учили в школе, за ненадобностью забываешь. Зрачок мутнеет, глаз слезится, превращения атома не увлекают.
Всё уже случилось.
Паровозы остановились — не догоняет один другого. Машинисты спят, токари деталей будто и не точили.
Вокруг равнина. Редкие огоньки — звёзды, удаляясь, гаснут.
Прибавленья света больше не дождаться. Всё уже случилось.
Только вычитанье в жизни пригодилось.
Темная и горькая вода край у льдины крошит.
Да, концовка вечера мне явно не удалась. Всё-таки Оля преподавала не математику, а литературу. Всё-таки воскресение, людям хочется позитива. Стояла гробовая тишина. Похоже, я произвёл сногсшибательное впечатление: слушателей настолько захватила поэзия, что они не желали смазывать впечатление даже жидкими аплодисментами. Вот она, волшебная сила искусства! Именно так я тогда и думал. Сейчас же не испытываю в этом никакой уверенности.
«Товарищи, вопросы есть?» — спросил я осипшим голосом. Поднялась одна рука, с места встал один человек. «Слово из пяти букв, последняя — „а“. Скажите, пожалуйста, какая тварь украшает герб Соломоновых островов?» Я удивился: при чём здесь акула? Это что, проверка на сообразительность? Пахло подвохом. Наверное, москвичей здесь не любят, хотят срезать. Потом встал второй: «Скажите на милость, какое растение, привезённое из Америки, получило свое название благодаря способности расцветать в начале каждого месяца? Девять букв, последняя — ,,а“». Что это у них все слова на «а» заканчиваются? Русские существительные намного разнообразнее. И про календулу я вроде бы тоже ничего не говорил. И откуда такая вежливость? Туг я внимательно оглядел зал. Пока читал стихи, мне дела до него не было, а теперь увидел: все слушатели, все до единого, включая асфальтоукладчиков, смотрели вовсе не на сцену. Они уткнулись в колени и вдумчиво решали кроссворды. На такую ораву одних карандашей сколько надо! Это было неприятное открытие. Сказать по правде, я рассердился. Ехал в такую даль, кошелька лишился, и вот на тебе — никому не оказался нужен. Полный пшик. Люди жили отдельной от искусства интеллектуальной жизнью.
Подбежала пионерка, сделала пружинистый книксен. Кто её научил? Вручила пышный букет. И на том спасибо! Успела пропеть: «Теперь я лучше поняла сущность концепции лирического героя. Он красивый, а вы — так нет». Я и вправду чувствовал, что волосы у меня приклеились творческим потом ко лбу, глаза пустые. Хотел букет выбросить, но потом всё-таки отдал Оле. У неё-то глаза горели, заряженные моим вдохновением. Оказывается, она сидела в первом ряду, просто у меня плыло перед глазами.
Спускаясь по лестнице, увидели Парадизова. Перегнувшись мосластым телом через балюстраду, он блевал с высоты в ночное пространство. Наверное, всё-таки выпил лишнего на пустой желудок. На фоне статного гипсового шахтёра без отбойного молотка он производил особенно жалкое впечатление. Отвлёкшись на минуту, Парадизов сказал: «Куда это вы так рано? Сейчас будут танцы. Никакой разнузданной дискотеки или дикой гармошки — только вежливая кадриль, изящный вальс и игра в „ручеёк". Танцы — занятие для взращивания нежной души, а не для тренировки вульгарных ног. В буфете — только шампанское и бутерброды с плавленым сыром, очень культурно». И снова отвернулся в сторону мглы. Но танцы нас не интересовали. А нежности нам и так на двоих хватало.
Я заскрипел уключинами обратно. Клуб поначалу светился волшебным светом и казался нездешней достопримечательностью. Будто там сейчас и вправду бал. Принцы, принцессы, туфельки, галантные па и тому подобное. Потом клуб погрузился во тьму. Селяне разошлись, завтра рабочий день. Звёзды стали приметнее. Какая-то благодать сошла на озёрную воду, она потеряла в сопротивлении, приобрела в гладкости. К тому же и корзина была пуста. Лодка скользила — как на полозьях по льду. Или как обычная водомерка по самой обычной воде. Словом, чудо. Но это длилось недолго, уж очень мы спешили.
На следующее утро Терёха доставил мне телеграмму. Отличный спортсмен — ни капельки не подмокла. Всё-таки член сборной СССР. Тело плотное и будто в гусином жиру, вода скатывалась с него без остатка. Такого не берёт простуда. Терёха протянул телеграмму, глядя в будто бы виноватую землю: «Ничего, что я телеграмму по дороге прочёл? Мне кажется, здесь не хватает запятых и точек». По его стыдливому румянцу мне показалось, что он немного влюблён в Ольгу Васильевну.
«немедленно подлец возвращайся устроил мне праздничек поговорим по мужски и за аморалку ты мне тоже ответишь твой небритов». Я холодно произнёс: «Небритов — человек грамотный, просто на запятые с точками он пожалел денег. Жадный, сволочь. Тебе же, Терёха, желаю от всей души оказаться на пьедестале почёта».
На Небритова мне было уже вроде бы и наплевать, но я не наплевал. Слишком уж врезались в мягкий спинной мозг правила жизни, придуманные не мной. Что мне оставалось? Что нам оставалось? Только ночь.
— И откуда ты такая взялась? — спросил я в очередной раз. — Мне теперь все женщины кажутся уродливыми.
— Ты меня удивляешь, — возразила Оля. — Мне все люди кажутся красивыми. Тем более теперь. Надо только прищурить глаз. Разве ты не умеешь? В любом случае каждый находит себе пару.
— Точнее, не находит, а ищет.
— Это правда, нам повезло, что уже не нужно искать. Так на душе спокойнее.
Оля взяла пустую пачку из-под моих сигарет, помяла, будто собиралась выбросить. Рассеянно посмотрела в конспект несбывшейся лекции. Первая страница моей рукой была перечёркнута красным карандашом, которым Оля исправляла ошибки: «Люблю тебя!» Обвела взглядом стены — мои стихи были надёжно прикноплены. Удивилась: «И теперь всё это хранить?» Сказав так, стала разглаживать пачку обратно.
— Не беспокойся. Я совершу кругосветное путешествие и вернусь к тебе с другой стороны земного шара.
Ещё не закончив фразу, я уже морщился, метафора показалась мне неудачной. Оля была со мной согласна: «Для тебя слова важнее людей. Ты ведь в своих стихах уже прожил нашу жизнь до конца. А я ведь — как все, мне много требуется. Ты — дерево, я — плющ. Мне больше не надо. Но и меньше — тоже».
«Я о таком сплетении всегда мечтал. Ты — хранительница моих текстов. Вот умру, сдашь стихи в литературный музей, — горько пошутил я. Потом со значением добавил: — Что бы ни случилось, даже если мы вдруг больше не встретимся, молва нас похоронит вместе». В эту минуту я верил, что слова прочнее людей. Впрочем, я и сейчас верю.
«После твоих стихов и вправду умереть не страшно. Я о смерти не думаю, не думай и ты», — серьёзно произнесла Оля.
Что я мог возразить? И зачем? Так что я промолчал, разговор продолжала Оля.
— Никто меня так не любил и уже не полюбит. Тебя, впрочем, тоже. Вдвоём мы красивее, чем по отдельности.
—Да, мы друг другу идём. Правда в том, что ты такая, какой я люблю тебя. А ты — несравненная и нездешняя.
— Это трудно проверить. Я буду тебя ждать, но запомни: у меня короткий период соскучивания.
— Ты хочешь сказать, что у тебя есть претензии к времени, где нам нет места? Страдание — это горючее жизни. Полюби жизнь безответно. Это тоже счастье.
— Потому что для стихов полезно? В таком случае я не смогу быть твоей радостью. Впрочем, испытания должны быть тяжёлыми. Учти, я собираюсь жить долго.
Тут мне пришлось закурить и посмотреть в окно. Небо хмурилось, вот-вот пойдёт дождь. Дождя здесь я ещё никогда не видел, только грозовые облака. Может, всё-таки грибной? Лишь бы не снег, зимней одежды я не захватил, не рассчитывал остаться надолго. Следовало сказать что-нибудь жизнеутверждающее.
— Моё предназначение в том, чтобы ты не изменяла себе. Я отражаю тебя так, как бог на душу положил. Именно такой он и создал тебя. Кое-что исправляю, конечно, но это не принципиально. Я отражаю тебя такой, какой ты сама хочешь быть.
— Ты лишнего про меня не думай. Лишь бы ты оставался верен себе. Не распыляй любовь в пространство.