р
Сейчас эпоха кино и актёров. Быть каждый день разным — проще, чем оставаться самим собой. А я стану смотреть в телескоп. Ты уж гуляй почаще, при сидячей работе это для здоровья полезно.
Всё-таки женщины — существа прагматичные. С ними — не пропадёшь. Я тоже попробовал спуститься на землю и произнёс: «Мы пойдём путём зерна».
— Эк, куда тебя понесло. Это не твои слова, это цитата. Ходасевич умер давно, в бедности и в Париже.
— Я ничего тебе не могу дать, кроме смысла.
— Да, я беременна. Ты про этот смысл говоришь?
— Как это можно знать на пятый день?
— Я уважаю медицину с наукой, но что они знают? Я преподаю не физику, а литературу, мне про себя виднее. Слишком хорошо себя чувствую. Будет мальчик. Ты уже никогда не приедешь, я пришлю тебе его фотографию.
Как не приеду! Вот только разберусь с делами. Дел-то в библиотеке много, надо предметный каталог закончить. Катю, конечно, не брошу, у неё слабое зрение и часто бывают мигрени. Она носит очки, это неизлечимо. Стану в Пустошку периодически наведываться, когда у неё не будет болеть голова. Оля сама меня уважать не будет, если я брошу женщину. Оля ведь сама не захочет себе счастья за счёт других. Она ведь святая! Мне ещё многому надо у неё научиться.
Мы уже стояли на платформе. Сёк пространство дождь, прибавления света не предвиделось. Так и наступает его конец? Вдалеке переминались немые. Они перешёптывались и смотрели на меня с неподдельным интересом. Насмотревшись, оживлённо зажестикулировали в мою сторону. Мои деньги у них наверняка кончились. Прожорливые! Мои деньги кончились, я выветрился из их памяти. Разве всех дураков упомнишь? Но они ко мне не подошли, остановились на полдороге. Наверное, я изменился и вид у меня стал неприступный. Немые отвернулись и стали дожидаться московского поезда.
Оля купила мне билет. Я возвращался в жизнь, где без денег никак не обойтись. Оля сказала: «Ты нашу жизнь уже прожил, теперь моя очередь». Электричка вздрогнула, будто с испугу. Вздрогнул и я. Оля стояла, как в платформу вкопанная.
Напротив меня сидел агроном, я был несчастен, а он — недоволен. Наверное, неприятности с посевной. Возможно, у него кончились семена.
«Давно не виделись, как дела?» — спросил агроном. Разве в двух словах расскажешь? Я медленно рассказал в четырёх: «Я побывал в раю».
— Хорошо там было?
— Хорошо, погода стояла ясная, я был там счастлив.
— А зачем тогда возвращаешься?
— Надо закончить предметный каталог, — обречённо произнёс я.
Агроном рассмеялся: «Это не аргумент». Почему он меня не жалеет? Я и сам без него знал, что у меня нет аргументов.
Отсмеявшись, мой попутчик сказал: «Я смеялся, но мне не смешно. Я вот туда же, в Москву, на совещание еду. Посевная не удалась. Ливни шли, семена вымокли. А потом ударили заморозки. И что мне теперь делать? Я уже всё посеял, а новых семян у меня нет».
По вагону цепочкой потянулись нищие, калеки, погорельцы. Этому подай на протез, этому — на ремонт, этому — просто так. Но денег у меня не было. Агроном заклевал носом, норовил уронить голову мне на плечо. Я отодвинулся и смотрел в окно.
По мере приближения к городу воздух мутнел, утяжеляясь выхлопами столичной жизни и моими печальными выдохами. На прощанье Оля подарила мне тетрадь. «Пиши сюда стихи, если будут писаться». За окном мелькала страна, я листал пустую тетрадь — листы в клеточку, на обложке — пустошкинский клуб. Колонны как бы мраморные, купол — целый, парашюта на крыше не видно. Подарочное издание. Формат правильный — влезает в карман. Блок — на клею. Для верности Оля прошила корешок серой суровой ниткой. Сшито крепко, надо писать, если будет писаться. А ещё она подарила мне серебряную рюмку, дедовскую, ещё дореволюционную, фабрики Сазикова. Оля точно знала, что она мне пригодится.
В общем, так...
В общем, так,—угрожающе произнёс Иван Иваныч, затрясся бульдожьими щеками и оплывшими плечами — громыхнули медали, вот-вот покатятся пятаками на внушительный письменный стол. — На тебя поступил сигнал от заведующего клубом товарища Парадизова. Что ты, мол, отклонился от линии партии и про Венеру Милосскую не сказал ни слова, а селянам того очень хотелось. Навёл, понимаешь, любовную муть, от которой его стошнило. Да какое ты имел право стишки сочинять? Ты что у нас — лучше других? Это раз. А ещё на тебя поступил сигнал от твоей законной супруги Екатерины, с которой ты расписан не в каком-нибудь религиозном храме, а в государственном ЗАГСе. Что ты, мол, манкируешь семейными обязанностями, путаешься с какими-то училками. Это два. Этого вполне достаточно для оргвыводов. Что делать будем?»
Я молчал, сидя на жёстком стуле. Мне казалось, что на деревянном сиденье вырезан глагол «приехали!», который жёг ягодицы. А что сказать? Что вообще-то я беспартийный и не подлежу небритовскому суду? Так ведь ведущая роль их коммунистической партии закреплена в их конституции. Рассказывать Иванычу про нездешнюю любовь? Про Остров с совершенно особым микроклиматом? Про Санька с Гагариным? Про высокий порыв? Цитировать в качестве доказательства свои же стихи? Это ему невдомёк. Вон у него башка какая большая и круглая — словно подводник, облачённый в скафандр.
Опровергая мои невысказанные аргументы, Небритов отрицательно покачал этой самой чугунной головой и продолжил свои грустные наблюдения над жизнью: «Слаб советский человек, очень пока слаб. На передок слаб, включая буйну голову». В этот момент я вспомнил бархатный Качаловский голос: «На передок все бабы слабы...» Неужели Небритов тоже знаком с творчеством Баркова? Как я оказался с ним знаком, я знал, но как удалось это Небритову? Или рассуждение про передок — это общее место? Но Иван Иваныч не давал возможности сосредоточиться на чём-то серьёзном.
«Ты пойми: я же себе только добра хочу, мне скандал не нужен, меня за него по головке не погладят. Знаешь, какие в горкоме партии звери сидят? Ничего человеческого, одна видимость. А с Парадизовым мы вместе в институте учились, парень он неплохой, только с распределением не повезло. Загнали его в твою сраную Пустошку, а он с горя принялся афоризмы сочинять. Будто самый умный, будто без него сочинять некому. Естественно, запил. Эка невидаль! А надо было самодеятельность продвигать, хором революционные песни петь, социалистическим фольклором баловаться, это всегда ценилось и ценится. Получил бы грамоту, потом другую, а там, глядишь, я бы его и в Москву к себе вытащил. Мне в библиотеке верные люди нужны — не то что ты. Жалко его. Детдомовский он, сирота. В общем, Па-радизова я беру на себя, знай мою доброту. Как-нибудь уломаю, как следует угощу, старое вспомянем, пусть свой сигнал в огне сожжёт или в жопу засунет, способ не имеет значения. И не таких обламывали. Он мне, конечно, друг, но на истину мне наплевать».
Слушая Небритова, я и вправду жалел заведующего сельским клубом. Хоть бы издали ему книжечку афоризмов, стал бы автографы колхозникам раздавать, стало бы у него на душе полегче, перестал бы с балюстрады ночами блевать. Но и себя было тоже жаль. Самое главное в жизни — правильное начало, а потом оно само собой куда-нибудь да покатится. А у меня куда прикатилось?
Однако мои внутренние терзания не производили на Небритова никакого впечатления. Он был человек практический и разгуливал по кабинету тяжёлой воинственной поступью, искал выход из окружения. Я же ёрзал на стуле. Теперь уже от вопроса «и что теперь будет?». Интеллигенция, бутербродная прослойка.
«Насчёт Екатерины очень хорошо тебя понимаю. Сам грешен, четверть века в законном браке состою, потому прощаю. Зачем ты только своей училке ребёночка заделал? Вы что там, не предохранялись? Совсем обалдели! Тоже мне, глухарь нашёлся! Я человек с жизненным опытом, со знанием дела тебе скажу: так не годится! Шепнул бы, я бы тебе импортное средство по блату достал. Сперматозоиды от него дохнут, остаётся одно удовольствие. А против матушки-природы не попрёшь. Бабы — они и есть бабы. Чуть что — и понесла. Но и без них нашему брату никак нельзя. Прямо по Гегелю: единство и борьба противоположностей. Это тебе не хухры-мухры, а настоящая диалектика, предтеча марксизма. Так что Ольку свою позабудь, пускай аборт делает. Это сейчас просто, чик-чик — и готово. И в больницах у меня на этот случай прочные связи припасены. Нового мужика пусть себе найдёт, что у них в деревне парней нету? Согласен со мной? Ты ведь, надеюсь, не думаешь, что свет на тебе клином сошёлся. Купи ей подарок какой, платье, что ли, кримпленовое, я с Валентиной поговорю, она хорошо в носильных вещах понимает, дорогого не посоветует. Ничего шикарного твоей Ольге Васильевне и не надо, люди-то свои, деревенские. Что делать будем?»
Как он всё хорошо понимал! И про подарки, и про хухры-мухры... Особенно меня поразил пассаж про противозачаточные средства. Это была такая проницательность, которая свойственна только людям исключительно мелким.
— Может, ничего и делать не надо? — спросил с надеждой я.
— Тогда я тебя уничтожу, — твёрдо произнёс Иван Иваныч и прочно уселся в кресло. — Соберём открытое партийное собрание, пришьём тебе для начала аморалку. Екатерина твоя скажет гневную речь. Это у неё хорошо получится, блеск в глазах в последнее время у неё имеется. Публика её решительно поддержит, особенно женщины. Знаешь, какие они у нас голосистые? Как завоют про моральный облик строителя коммунизма, небесам жарко станет, мало не покажется. Особенно когда Екатерина объявит, что она беременна. При коммунизме у нас все женщины будут прекрасны, как Венера Милосская — я от своих слов не отказываюсь. В то же самое время там будет беспощадная моногамия, а двоеженцев станут кастрировать, это без вариантов. Надеюсь, что лично я до этого позора не доживу.
Мне показалось, что последнее предложение Небритов произнёс с надеждой. Однако в тот момент меня больше интересовало другое. «Как беременна? — пролепетал я. — У неё же на прошлой неделе месячные были, голова болела».
—Ты не знаешь, а мне она сказала. Я ей велел так мне сказать. И правильно сделала, что сказала — парторгу нужно такие вещи знать. А правда это или нет — вопрос второстепенный, поди проверь на ранней стадии беременности. В любом случае с твоей стороны получится отягчающее обстоятельство и неприкрытый цинизм. А ещё она, между прочим, уже по своей инициативе мне обещала, что в случае чего книжное собрание твоё диссидентское, самиздатское она публично изобличит, а тогда уж мне ничего другого не останется, как сдать тебя компетентным органам по полной программе. А это уже не разложение в быту, а государственное вредительство. Может, и срок впаяют, это уж как там скажут. В любом случае вылетишь из библиотеки с треском и без права протирать штаны на интеллигентной работе. Не нравится? Тогда вот тебе бумага, вот тебе ручка. Пиши, сука.