А про прошлое мы с Володькой не вспоминали. Наверное, потому, что у нас оно было разным. Когда я собрался поехать по путёвке в Болгарию и попросил его дать мне производственную характеристику, он совершенно официально заявил в курилке: «Сиди тихо и никуда не рыпайся. Прошлое у тебя мутное. Начиная с соревнований по ориентированию. Раньше надо было думать, Иван Иваныч мне кое-что про тебя рассказывал. Помни мою доброту: я всё это время держал язык за зубами. Но ты-то хоть не наглей. Посмотри на меня, посмотри на себя. Ты человек не нашенский, нутро у тебя гнилое, никакой характеристики я тебе не подпишу. Там же есть фраза: политически грамотен, морально устойчив. Это разве про тебя сказано? Нет, это про меня, потому что я не только член партии, я ещё и её мозг. Ни в Болгарию тебя не пущу, ни в партию».
Лицо у Шматка было широкое, а глаза маленькие и налитые кровью, бычьи. И это несмотря на то, что рубашка на мне в тот день была вовсе не красная, а успокаивающего салатного цвета. Что поделаешь — все люди разные, дело не в них, а в генах. И человек без этих генов — никто. В любом случае я не хотел состоять в его партии. Гены у нас были разные, и Володька это тонко чувствовал. Мне же хотелось только одного: чтобы меня не трогали. А в «Паровозном гудке» потеряться было проще, чем в другом месте. Он катил без всякого паровоза, по инерции, по заезженным рельсам. Передовые люди летали на самолётах и ракетах, мечтали о Марсе, путешествие по железной дороге казалось им скучным и не вызывало поэтических чувств. Именно поэтому и БАМ строили так долго и скучно, а футбольная команда «Локомотив» никогда не становилась чемпионом СССР.
Лишнего я не сочинял, Олина тетрадь оставалась чистой. Посудите сами, до стихов ли мне было? К тому же жена Екатерина взяла с меня страшную клятву: никогда с Олей больше не видеться. Вот я и не виделся.
Я старался возвращаться с работы попозже, а по воскресеньям уматывал на бульвар играть в шахматы. Игра тихая, всепогодная и для здоровья невредная, места много не требует, хорошо отвлекает от праздных мыслей. Придумана в стране мудрецов, дружественной Индии, где времени скопилось навалом и тратить его не жалко. Инвентарь — минимальный, это тебе не хоккей — ни клюшек, ни щитков, каток заливать не требуется. Лавочки на бульваре — с лебединым выгибом, удобно для спины. Партнёры — интеллигентные, в душу не лезут, про себя не рассказывают, говорят тебе «Вы». Угрожая, говорят «гарде!», а не бьют бутсой в морду. А если на деньги играть, можно и заработать на стакан чего-нибудь крепкого.
Зимой, конечно, бывало холодно, тогда играли блиц. Спроворить блиц, потом попетлять по бульвару, попугать голубей. Раз блиц, два блиц, три блиц... А там и сумерки. Холодно бывало рукам и ногам, мозги же всё равно плавились от умственного напряжения, сердце прыгало от близящегося конца партии, отвратительно замирало от неизбежного возвращения домой.
Играл я неплохо, штудировал учебники дебютов и эндшпилей, партии выдающихся мастеров: Ботвинника с Талем, Корчного и Карпова. Советские гроссмейстеры были первыми в мире, праздные мысли их не одолевали всерьёз. Вот они у всех и выигрывали. Фишер от этого сошёл в результате с ума.
Часто я, правда, настолько задумывался во время партии о тщете жизни, что забывал сделать ход, и мне не хватало для выигрыша времени. Часы неприятно тикали, флажок валился, с этим в нашей среде обстояло строго. И тогда в магазин бежал я. Он располагался рядом, только дорогу перейти, тоже удобно. Продавец меня узнавал. Он предпочитал домино, но понимающе подмигивал: «Опять цейтнот?» — и с широкой улыбкой протягивал бутылочку беленькой. Доминошники тоже уважали водку, как-никак соотечественники. Катя однажды меня на бульваре выследила, я подслушал, как она жаловалась кому-то по телефону: «Я думала, он мне снова изменяет, а он, дурак, в шахматы режется и „Столичную" на скамейке с такими же идиотами трескает». Увы, это было правдой.
Но в редакции меня было никак не достать. Однажды я не выдержал и написал от Олиного имени письмо в «Паровозный гудок».
«Уважаемая редакция! Я полюбила женатого человека и родила от него сына Кирилла. Я его так назвала в честь деда. Я понимаю, что браки заключаются не на небесах, а на грешной земле, и потому ни на чём не настаиваю. Но мне-то что делать? Понимаете, я разучилась летать. Раньше я не боялась смерти, а теперь меня страшит жизнь. Я была так счастлива, но из этой чаши снова напиться нельзя. Я жила на райском острове, а теперь там другой микроклимат: дождь за дождём, заболачивается почва, антоновка не родит. Горячий источник затянуло илом. Чайка — и та улетела. Остро чувствуя это, мои ученики стали учиться хуже и не в состоянии отличить причастного оборота от деепричастного. „Войну и мир“ одолеть не могут. А как им без этого жить? Кого я воспитываю? Кирилл растёт злым, стреляет из рогатки птичек и разбил молотком телескоп. А без него я как бы ослепла. Вот только лимонному дереву, который посадил мой любимый, ничего не делается. Я уже однажды попила с ним чай».
Нет, пожалуй, это не я написал письмо, это Оля сама написала. Я ведь не знал, что сына зовут Кирилл. И откуда Оля узнала про бездарный «Паровозный гудок»? Наверное, печку растаплийать стала, вот и наткнулась случайно на рубрику «Письма». Видно, грустно ей сделалось. Ответ же ей сочинял точно я, здесь ошибки быть не должно и не может быть.
«Дорогая Ольга Васильевна! Да, нам известно, что Вы — женщина, придуманная для мужчины, которого Вы полюбили. Вы знали, как сделать счастливым его, он знал, как сделать счастливой Вас. Природа придумала так, чтобы вы оба об этом знали. Но судьба распорядилась иначе. Судьба сильнее природы. Раз по-другому нельзя, лучше быть несчастными поодиночке.
Ноздреватые сумерки. Поле белеет.
Черные палки потерявших породу деревьев. Окрик вороны. Ни тебя, ни меня.
Сгущается тьма. Есть дорога, но нет поворота, за которым лай дворняг, дым печной и свеча.
С наилучшими пожеланиями...
Р. S. А у Вашего любимого подрастает дочка».
Этот ответ я написал от руки и даже не стал регистрировать ответ, так что Олино отчаянное письмо осталось как бы не отвеченным, за что получил от Шматка нагоняй. Потом от Оли пришёл ещё один конверт. Но внутри него уже ничего не было. Просто белый листок. Нет, не так, память подводит. Действительно, листок белый, а на нём выведено: «Хорошо, что ты меня не забыл. Чайка вернулась, цветение возобновилось, источник ожил.
Кирилл забросил рогатку, ученики прилежно читают произведения по школьной программе». Я и тогда в глубине души понимал, что, возможно, всё не так, просто Оля хочет успокоить меня. Но — в глубине, не снаружи, мне очень хотелось верить. Вот я и поверил, хотя фотографии Кирилла приложено не было.
Про дочку я не врал. Назвали Анной. В честь моей бабушки, спасибо жене, что согласилась. Нюшенька появилась на свет случайно, по пьяни, ибо мы спали с законной женой в одной комнате, но в разных постелях. Это я так настоял и прикупил для себя в комиссионке жёсткий диванчик с валиками и полочкой на гребне спинки. Он пропах чужой историей, я поначалу чихал, но потом отпустило. Хорошо, что он был сработан из настоящего дерева, от ДСП с его феноло-формальдегид-ной смолой мне становилось по-настоящему плохо.
Катя меня великодушно простила, но мой организм разладился. Днём мы ещё разговаривали, но ночью я её видеть не мог. Она кусала мне губы и пыталась взять силой, но занятие это не женское. В глубине того, что иные люди называют душой, я ей сочувствовал. Я тоже кусал себе губы и отворачивался к спинке дивана. Полочка нависала надо мной. Психологи это называют «эффектом капюшона». Спинка была обита жёсткой материей и царапала нос.
Самиздат я тоже забросил, к переплётчику Васе больше не захаживал. Да и Кате инопланетяне как-то разонравились. Ещё бы, стала матерью. Не до них стало, а то от космических переживаний молоко пропадает. Кроме того, какая мать захочет, чтобы в жилах её дочери текла нечеловечья кровь? Наверное, это и есть взросление. Пишущая машинка стояла без дела, не тревожила Нюшеньку беспокойным треском, я закинул её на антресоли. А вот в Нюшеньке я души не чаял. Надо отдать Кате должное — она не сказала мне: убирайся вон! Я ей благодарен.
Гашиш предложил мне сносный вариант выживания. Ему надоело мусолить Заратустру и сбивать гипотетические ракеты противника, ему самому захотелось стать сверхчеловеком. Уж больно он был впечатлительный, шёл, куда позовут. Он завербовался в какую-то секретную организацию и уехал куда-то далеко-далеко оказывать братскую помощь каким-то повстанцам или террористам. В общем, аборигенам. Куда и кому — не сказал, стал задумчив и неразговорчив, коротко бросил: «Тёплых вещей не беру, там очень жарко». Курить он бросил, в эту организацию брали только некурящих и неженатых. За это ему предоставили хорошую отдельную квартиру в кирпичном доме с вооружённой до зубов охраной. Я там пару раз был, меня пропустили по предъявлению паспорта, но не слишком охотно, записали в толстый журнал фамилию, имя и отчество. Скалила зубы овчарка. Никаких намордников. Мало ли что. Может, я подосланный диссидент или агент иностранной разведки. В подъезде — чисто, как в настоящей больнице. За дверями — тихо, как в настоящем сейфе, как в настоящей одиночной камере, как в морге. Чувствовалось, что люди в этих квартирах не собирались здесь долго жить. Не сорили словами, громкую музыку не слушали, не скандалили по-человечески. А может, за этими дверями вообще никаких людей не было. Откочевали в другое полушарие — то ли земного шара, то ли мозга. Или, наоборот, ещё не приехали.
Перед отъездом к аборигенам Гашиш предложил мне пожить у него — год, два, три... «Здесь тебе спокойнее будет, посмотри на себя — весь зелёный. А Нюшенька твоя никуда не денется, по воскресеньям будешь её выгуливать», — сказал он, но я не согласился. Что она, собачонка? Я хотел быть рядом с дочкой несмотря ни на что. Мне казалось, что без меня ей будет худо. «Ну, как знаешь...» — протянул Гашиш. На прощанье даже не выпили на посошок, такая теперь у него была работа. Вместо этого сунул мне затёртый том Ницше с карандашными пометками на полях. «Пусть у тебя побудет, может, ещё вернусь. Я буду давать о себе знать, по моей личной просьбе тебе это позволили. Обычно не разрешают, только родителям. В крайнем случае пошли мне SOS. Если останусь жив, он до меня дойдёт».