Я же подарил Гашишу свой детский ножик. Вряд ли он ему пригодится. Отныне Гашиш поселился в другом мире и растворился в иной биосфере, где перочинные ножички никому не нужны. Там другие дела, другие перья, другие ножи. На одной странице Ницше, там, где говорилось про избавление от проклятой морали, было размашисто начертано: вот бы и мне так! Зря Гашиш так написал, а ведь был не дурак. И вообще-то — добрый. Просто у него не сложились отношения с нашим общим временем. Но я ему не судья, а свидетель.
После убытия Гашиша из моей жизни как-то раз пронеслась весть, что в небе Анголы непонятно каким способом сбит американский транспортный самолёт с кучей штурмовиков. Радиостанция «Свобода» называла их миротворцами, а наших советников — полевыми командирами бандитских формирований. «Правда» же злорадно сообщила о бесславной гибели платных наёмников, стервятник которых героические партизаны марксистской ориентации подстрелили то ли из обыкновенного автомата, то ли из духового ружья с глушителем. Историки, мол, докопаются до истины, которая при любом раскладе находится в нашей стране. А про советников «Правда» вообще промолчала. Но я-то знал, что за люди работают в газетах и на радиостанциях. Грош им цена. Я-то сразу сообразил, что дело в лазере, это был Гашишов размашистый почерк. Моё поколение научили метко стрелять и писать без орфографических ошибок. Из чего и чем — не имело значения. Чем я был лучше? Чем хуже? Я жил вместе со своей страной и был несчастлив.
Раз в год накануне моего дня рождения мне звонил один и тот же мужчина, чтобы бесцветно произнести четыре слова: «Поздравляем, ваш друг жив». И — всё, гудки, молчание, бросили трубку. А может, это был вовсе и не человек, а записанный навсегда на магнитную плёнку голос. Наука и техника стремительно развивались, человечество находило это удобным.
Гашиш хорошо различал цвета: конечно, я был зелёным — язва желудка и двусмысленность бытия меняли цвет кожи, сосали телесный сок. Но всё-таки с рождением Нюши жизнь моя стала прибавлять в смысле. Поначалу я боялся брать дочку на руки. Ладони — большие, Нюшенька — маленькая. Я боялся уронить её или сделать больно. В этом отношении она походила на перезрелую грушу. Любоваться можно, но лучше не трогать. Она родилась с густыми волосами на голове, глаза — чуть раскосые, на крестце — синее пятнышко. Всё как положено монголоидам. Ба'бка-то у меня рязанская, во время татарского ига кочевники там сильно грешили. Так тогда было принято. Недаром в иных языках это синее пятнышко именуют «печатью Чингисхана». Вскоре пятно у Нюшеньки исчезло, волосы вдруг порусели. Но ресницы остались прежними — длинные, с крутым выгибом. А веки у неё от рождения были двойными — никакие татары не сумели испоганить нашу исконную европеоидность.
Несмотря на текущие внешние изменения, я всё равно именовал Нюшеньку монголочкой. Стал на руки брать, считал неровные зубки и подбрасывал к потолку. А она повизгивала от счастья. Она умела улыбаться любой частью тела—даже пяткой, когда я её целовал. Разве мог я её покинуть хотя бы на время? Я ощущал себя мохнатым зверем, которому следует меньшого зверька вылизывать и кормить грудью. Мне казалось, что Нюшеньку родил я.
Потом Нюшенька неожиданно превратилась в существо членораздельное — настал период вопросов, на которые не так просто давать ответ.
— Папочка, ты ведь плакал, когда меня ещё не было? — Очень часто.
— А когда я родилась, стал весёлым?
— Да, именно так, вот те крест.
Я и вправду перекрестился, хотя это был непривычный мне жест.
— Доченька, как ты думаешь, почему дворовая кошка стала такой упитанной? Может, мышей объелась?
— Это лёгкий вопрос. Она беременна. Ты меня хва-люешь, что я такая умная? Это мама мне про кошку сказала и отчего дети родятся: от любви.
— А что, по твоему мнению, делают у неё в животе котятки?
— Как что? Играют в прятки.
При этих словах Нюшенька залезла под кровать, ноги торчали наружу, она кричала: «Ищи меня!»
— Папочка, а чем растёт человек?
— Может быть, шеей?
— Нет, тогда бы у него отвалилась голова. Раз не знаешь, тогда скажи, зачем тебе на груди волосы?
— Как зачем? Защищают от пыли.
— Не от пыли, а от ос. Помнишь, как оса ужалила меня в пальчик? Я-то знаю, почему осы такие злые. Они хотели стать божьими коровками, но не смогли.
— Да, ты права.
Я тоже не раз замечал, что неисполненные желания плохо сказываются на моём характере.
— А почему совы спят без подушечек?
— Ты лучше спроси, зачем людям подушки нужны.
— Хорошо, спрашиваю.
— Это одному богу известно.
— Тогда познакомь меня с ним.
— Хорошо, познакомлю, но только попозже, он сейчас в отпуске.
При такой тренировке я мог бы легко переквалифицироваться в богослова.
— Папочка, а ты умрёшь?
— Умру, никуда не денусь.
— Так куда ты денешься на самом деле?
— Наверное, вознесусь на облако. Там мне будет мягко путешествовать. Я буду на тебя оттуда смотреть и радоваться, какая ты у меня красивая.
— А я умру?
— Это нескоро и совсем не страшно.
— А я полечу на облаке? Или хотя бы на воздушном шаре?
— Наверняка.
— И мы станем играть с тобой на облаке в куклы? И я буду настоящей королевой?
— Да, доченька, да. Только учти, что лучше всего быть королевой Арктики. Там у тебя не будет подданных, а от них королевам — одни хлопоты.
— Нет, Снежная Королева мне не нравится, она злая. А с мамой на облаке я буду играть?
— Надеюсь, что да. Лучше спроси у неё, это дело личное и очень ответственное^
— Я не расслышала, ты сказал — наследственное?
— Тебе виднее, думаю — да.
Тут Нюшенька замолчала — видно, готовилась сделать важное заявление. Так и оказалось.
— Ладно, про облако я поняла. Только до этого мне надо успеть за тобой поухаживать. Я хочу стать врачом и делать уколы укольником. Перед смертью ты ведь заболеешь насморком или хотя бы раком?
— Это уж как повезёт.
— Кроме того, нужно успеть детей родить. Лучше бы девочек. Мне с мальчишками играть в куклы совсем не нравится. Как ты думаешь, сумею ли я?
— Конечно, сумеешь.
Нюша и вправду была заботливой. Изучив мои нехитрые обыкновения, она следила за хозяйством и временами напоминала: «Папочка, у нас в доме совсем не осталось пива и водки».
В те времена Нюшенька много рисовала. Красная краска мгновенно кончалась, а вот черная оставалась нетронутой. Это и называется счастьем. Мне очень хотелось научить дочку играть в футбол, но мать была против, говоря, что это неженственно. Так же обстояло дело со стрельбой из рогатки, байдарочными походами и прочим. В таких случаях я вспоминал про Кирилла. Тогда я посылал на Остров деньги. Суммы были не слишком крупными, чтобы не страдал семейный бюджет. Деньги не возвращались, слава богу. Я вспоминал про Кирилла, а потом забывал.
Истощившись с ответами, я отдал Нюшеньке свой сломанный фотоаппарат. Она бегала с ним за мной и
всё равно не давала покоя. Одновременно язва тянула меня в постель. Только уляжешься и тут же слышишь: «Папочка, вставай скорее, дай я тебя сфотографирую в полный рост».
— Здесь темно.
— А ты с неба света в ладошку возьми.
— Я не достану.
— А ты на стол поставь стул — вот и достанешь. Я в тебя верю.
И я брал стул, ставил его на стол, карабкался, доставал с потолка ладонями свет. Нюшенька радовалась и щёлкала затвором, а я думал: каково же приходится богу? Если, конечно, в него поголовно верить. Столько протянутых рук, столько просьб, столько слёз...
— Жалко, что кончилось лето, мне нравится в речке купаться.
— Потерпи, вот осень пройдёт, потом зима и весна, а потом снова лето настанет. Всё в этом мире повторяется.
— То есть ты тоже когда-нибудь снова станешь маленьким и станешь баловаться? Тебе ведь хочется?
— Очень-очень. Только маме не говори.
Отвечая и спрашивая, я сильно продвинулся в понимании фундаментальных основ бытия. Я отдавал себе отчёт, что некоторые мои ответы были лживыми, но тут уж ничего не поделаешь. Это тебе не ответы на письма в газете строчить.
— Папочка, позови меня!
— Зачем?
— Как зачем? Ты скажешь: иди ко мне, Нюшенька. А я отвечу: не пойду!
Сказав так, Нюшенька перешла в другую возрастную категорию, где было место для дерзостных рассуждений и возгласов: я сама! Она взяла за обычай прямо в туфельках валиться на чистую простыню. На вежливое замечание ответствовала: «А куда мне ещё ложиться? На стену, что ли?» Вдруг отказалась от любимой газировки с сиропом, заявляя, что она колючая. Сама же готовила варево из мокрого песка, камушков и сорных травинок. «На-ка, поешь, только не обожгись». Не прикасаясь губами к отраве, я чмокал. И получал реприманд: «Возьми ложку, так только свиньи едят». Получив от Деда Мороза подарок под ёлку, Нюшенька проявила научный подход: корявыми буквами первоклашки она с сопением составила каталог конфет и засунула их себе под подушку. Опасаясь ночного обжорства, заворота кишок и раннего кариеса, я попросил угостить меня новогодними сладостями. Ответ был правильным с воспитательной точки зрения! «Иди завтра к Деду Морозу, он даст тебе конфету. А сейчас темно, уже поздно, я хочу спать. Не разгуливай Нюшу». Утром рядом с постелью обнаружился ворох блестящих фантиков. К счастью, вмешательства врача не потребовалось.
Нюшенькины приоритеты понемногу менялись. Она больше не хотела летать на облаке и водить свою дочку в зоопарк. Мечтала совсем о другом: «Когда стану большой, буду писать передовицы в твоей газете и краситься». Мне не нравилось ни то, ни другое. Но что я мог поделать? По моему мнению, Нюшеньке уже следовало отказаться от кукол и записаться в какой-нибудь полезный кружок. Рисования, музыки или шахмат. Как-никак уже пятый класс. Ласково оглядев разбросанных по всем углам медведей и кукол, она обдала меня из-под длинных ресниц холодом: «А зачем? Лучшее — враг хорошего. Коллектив у нас и без того сплочённый, производственные обязательства — повышенные». Я не мог понять, шутит она или нет. На дверях же Нюшенька повесила уведомление: «Капля никотина убивает лошадь. Скажи водке нет! Умей культурно отдыхать!» Это меня раздражало.