Ещё пару лет спустя, когда по всей стране объявили обыкновенный апрельский субботник, мы с тестем и тёщей отправились подметать бульвар. Нюшенька же осталась дома смотреть телевизор. Передавали какой-то мультфильм, а потом праздничный концерт, посвящённый субботнику. Нюшенькина мать тоже не пошла на бульвар, сказала, что ей и на свежем воздухе видеть меня противно, что у неё от меня болит голова. Погода выдалась солнечная, народу собралось много, подмели чисто. По возвращении я спросил Нюшеньку: «Почему не пошла? Чем ты лучше других?» Знаете, что она мне ответила? «Я их красивее». Что было, конечно, недалеко от истины. В эту минуту она полировала ногти. Раньше я с радостью думал: «Вся в отца!» А теперь вздыхал: неужели всё-таки в мать? Конечно, я был неправ, потому что Катя и вправду мучилась от мигрени.
Конечно, Нюшенькины глупости и дерзости обусловливались переходным возрастом. Переходным к чему? Организм рос, а душа — нет. Вдобавок ко всему она стала ужасно кашлять и задыхаться. Мрачная врачиха изрекла: «Да у неё же астма!» Её лицо засветилось от счастья. Оно и понятно: врачи здоровых не любят, врачам со здоровыми неинтересно. Докторица выписала ворох рецептов, я сбегал в аптеку и приступил к чтению инструкций. В некоторых открытым текстом было написано о возможном летальном исходе. Что делать? Ничего нет хуже, когда из лёгких дочери вырывается не лёгкое дуновение, а липкий свист, она не улыбается и дерзит. А то и плачет. «Когда я поправлюсь? Хочу на танцы! Зачем вы меня родили?» Аты ничего ответить не можешь. Только в подушку плачешь.
Мы пошли к другому врачу. Он был предупредителен и печален, сразу видно, что ему надоели болезни, которые он не знает, как вылечить. Он грустно произнёс: «Увы, других лекарств не выпускает фармацевтическая промышленность ни в каких странах, даже капиталистических». Я нигде не бывал, пришлось поверить. Тем более что врач был еврей, а я считал, что лучшие доктора — это евреи и немцы. Из ушей и носа у него росли довольно густые волосы. Уже седые. Нюшенька сказала, что он похож на Карабаса-Барабаса, только этот — добрый. Она не могла бегать и заниматься спортом. Куклы её уже не интересовали. Но делать было нечего, и она шила им платья — для бала и свадебные. Освоила машинку «Зингер», платья получались красивыми — как у настоящих невест. Одно мне особенно нравилось: на белом фоне Нюшенька вышила синие ирисы.
Тогда настала очередь третьего врача. Нашли по случайному знакомству, подпольный знахарь, дорогой. Он принимал в своей квартире. Обои были сплошь завешаны иконами, очень плохими. Похоже на иконостас. Музейщики называют это шпалерной развеской. Лекарствами и не пахло, только ладаном и ассигнациями. Знахарь не стал смотреть Нюшу, не попросил раздеться до пояса, вопросов не задавал. Пробормотав молитву, дал баночку с белыми шариками и от души пожелал: «Бог поможет! Желаю удачи!» Он торопился, в прихожей уже ждали следующие идиоты. Я отнёс шарики к приятелю на масс-спектрометр — оказалась ваниль, безвредная для любых болезней.
К счастью, была зима. Я ждал своего дня рождения, потому что мне предстояло получить поздравление от Гашиша. Когда раздался звонок, я подпрыгнул на стуле и, не выслушав фразу до конца, на слове «поздравляем» решительно перебил: «SOS! У меня неотложная просьба!» Голос на том конце осёкся, значит, это был всё-таки настоящий человек. Он скучно произнёс: «Записываю». Тогда я обрисовал ситуацию с астмой. Голос меня просил говорить помедленнее, я даже услышал сопение — значит, и вправду велась фиксация. Я просил Гашиша подумать о каких-нибудь йоговских средствах, которые не будут предполагать летальный исход. Мужской голос отчётливо произнёс: «Сообщение принято» — и повесил трубку. На протяжении телефонного разговора Нюшенька хрипела и кашляла, душа у меня уходила в пятки.
Через пару месяцев пришла бандероль без марок и почтовых штемпелей. Её принёс молодой человек в ладном костюме, который сидел на нём, как военная форма. Я хотел показать ему паспорт и расписаться в получении. Молодой человек вежливо улыбнулся: «Можете не беспокоиться, мы о вас и так всё знаем». Мороз пробежал по коже, но молодой человек наверняка врал. Разве можно знать о человеке всё? Людей этого рода занятий отличает самонадеянность. Если бы он сказал «хочу всё знать», тогда, может, я бы ему и поверил. И то вряд ли. Людям этого рода занятий про всякую новость надлежит написать отчёт. Покажите мне человека, который это дело любит. И они тоже не любят, поэтому не хотят ничего нового узнавать. Учёные из них не получаются, только доносчики.
В бандероли оказалось несколько папиросных листочков с описанием дыхательных упражнений. Бумага — мятая, видно, что путешествовала скрученной в каком-нибудь секретном контейнере. Например, в коленце бамбука. Размашистый почерк его, Гашишов. На каждом из листочков стоял жирный штамп «проверено». Заранее зная это, Гашиш не написал мне ничего личного и не передал никому приветов. Только приписочка: «Упражнения делать часто и вечно». Думать о вечности у меня не получалось, слишком был занят медицинскими переживаниями.
Мы с Нюшей стали вместе дышать по-особому, одна она не хотела. Затыкая поочередно ноздри, вдыхали воздух в одну, выдыхали другой. Надували воздушные шарики. Играли на блок-флейте и губных гармошках. Принимали позу змеи, тигра, слона. Усевшись в позу лотоса, на долгом выдохе пели на диковинном языке похвалу Будде: «На-а-а-а-му-у-у-у-а-ми-и-да-бу-у-цу-у-у». Просто мычали. Потом молчали, мысленно изгоняя болезнь. И так — по три раза на дню. Я чувствовал облегчение в своих прокуренных лёгких. Нюше тоже лучшало, дышала ровнее, кашляла меньше, задыхалась реже, временами стала застенчиво улыбаться, но конца всё равно не было видно, иногда к вечеру подскакивала температура, глаза становились несчастными. Недаром Гашиш мне написал: делать упражнения вечно.
Но однажды я всё-таки придумал то, что Нюшеньку и вправду спасло. Я держал за два верхних угла лист писчей бумаги, нежненько, без натяга, а Нюшенька на манер каратиста лупила в него сомкнутым кулачком. Задача состояла в том, чтобы порвать бумагу. Главное — предельная концентрация. У Нюшеньки не получалось, она злилась и лупила ещё. Она страшно кричала «вот!», и я слышал, как опорожняются лёгкие, как какие-то микрочастицы, бациллы, вылетают в пространство и на вольном воздухе дохнут. Нюша докричалась до того, что рвала листок надвое с первого раза. Это было удивительно — даже бык своими рогами вряд ли с таким постоянством и лёгкостью рвёт мулету. А Нюшенька рвала. Это было наше общее достижение. Для экономии бумаги мы перешли на оборотки. Однажды она по ошибке заехала мне в солнечное сплетение. Я упал от боли как подкошенный, потом долго лежал на холодном полу и думал: будет жить!
Словом, мы проводили с Нюшенькой много времени и снова подружились. Ей снова стали нравиться мои привычки — хоть вредные, хоть бесполезные. В тот день, когда Нюшенька впервые не кашлянула ни разу, я с радости выпил водки. Ещё пару дней назад она бы вызвала во мне раздражение, я стал бы ругаться с Катей, но в тот день я обнял её за плечи и воскликнул: «Что же мы с тобой наделали! Давай попробуем снова!» Но Катю искренностью было уже не купить. Она сказала: «Это ты всё наделал!» Что мне оставалось? Выпить ещё, потом спать. После пережитого это не так просто, как кажется.
В один прекрасный день...
В один прекрасный день Гашиш вернулся из своих джунглей. Неожиданно для меня, неожиданно для него. Он пришёл ко мне без звонка, когда никого дома не было. Такое случалось нечасто, наверное, Гашиш долго вёл наружное наблюдение. Глаза у него выглядели так, как будто были выкованы из перенапряжённого металла. «Заратустру» у меня не забрал, выразился определённо: «Чтобы превратить супермена в кусок говна, много не надо. Бросить бы этого Ницше посреди болота, без жратвы, чтобы малярийные комары, чтобы рация у него сдохла, чтобы с одним твоим перочинным ножичком. Я бы посмотрел на этого сверхчеловечка. Но я-то выдержал! А ведь был момент, когда я уже собрался себе вены резать. А на что ещё твой ножичек годен? Но я сдержался, теперь не жалею. Только я теперь никому не верю, и ты мне тоже не верь. Знаешь, сколько я людей погубил? Я и сам не знаю. Но орден мне вручили в торжественной обстановке, значит, заслужил по праву. Вот так-то. Это тебе не в газетку писать без всякой пользы для родины».
Похоже, Гашишу убитых людей не было жалко. Отчасти это понятно: большинство из них он не видел в лицо, в его задачу не входил рукопашный бой. А лазер бьёт на приличное расстояние, глаз врага не видно, будто в тире по теням стреляешь. Гашишу и самого себя жалко не было. Но я его всё равно жалел. Если бы я познакомился с таким человеком сейчас, отвернулся бы и ушёл. Зачем мне лишний убийца в жизни? Но в случае с Гашишом сказывалось разделённое прошлое. Да, конечно, убийца. Но родной. Как говорил Всемиров-Каш-ляк, с таким человеком можно ходить в разведку. Только зачем и куда? Мне ничего не надо было разведывать. Мне казалось, что я и так знаю достаточно, большего не хотелось. Я и так знал, что отношения с временем у меня не складываются. Это всегда процесс обоюдный.
— Ты теперь кто? — спросил я запросто, как принято между друзьями.
— Всё, отвоевался, — сказал Гашиш, задрал штанину и продемонстрировал коленку, сделанную из каких-то блестящих шарниров и штучек. — Врачи в нашем ведомстве чудеса творят, мёртвого воскресят — уже начали пробовать. Мои начальники хотят вечно жить, вечно командовать, вечно обманывать. И как им не надоест? А коленкой этой очень удобно бить в поддых и навылет. Может, продемонстрировать?
И что это он так озлился? Я ему ничего плохого не сделал. Насчёт же своего нынешнего статуса Гашиш отвечал уклончиво, сразу видно, что подписал бумагу о неразглашении. «Душа у меня, конечно, подсела, но зато теперь у меня другая фамилия. Теперь меня как бы нет, и ты, запомни это как следует, тоже меня никогда не видел. Даже в школе будто в другом классе учился. Будто не в „Б“, а в ,,А“».