И мы их тоже не всегда понимаем. Говор у вас, москалей, неприятный, слова произносите слитно, будто спицами петельки вяжете, все одинаковые, одно от другого, бывает, не отличишь. А лингвистика, между прочим, наука интересная, — продолжали гости. По-вашему — жопа, а по-нашему — дула. Наша дупа намного красивее, это всякий скажет. Да и Бандера Степан Андреевич был мужик неплохой, учился неподалёку, в Стрые, зря его москали убили. Слыхали, что будто цианистым калием, в городе Мюнхене. Но сами не видели. Всё равно невежливо получилось, не по-соседски, в одной стране ведь живём, но это ничего, ненадолго. У нас в Грабовце много стран было, и где теперь они, скажите на милость? Какие-нибудь Моравия, Киевская Русь, Трансильвания или Австро-Венгрия? Так что и учиться по-русски нам не имеет большого смысла. И вы наш закарпатский язык тоже не учите, не пригодится.
Скрипач залихватски встряхивал головой, как если бы обладал роскошными кудрями. Наверное, они у него когда-то действительно были. Теперь же — только налепленные на череп липкие ниточки. Но это ему не мешало: взгляд самостийно горел, смычок пилил струну, казалось, что звук вылетал из полуоткрытого рта — дребезжало пространство, дрожало в груди. Это и называется вдохновением. Не скрипач, а настоящий моль-фар! Казалось, что у него режутся рожки, а в широкой штанине запрятан хвост. Сводный оркестрик цеплял за кишки, потолок кружился, как в планетарии, сапоги топали по некрашеным доскам. Наддай ещё! Изба ходила ходуном, брёвна от восторга стонали, сейчас взлетим! Направление полёта не имело значения. Главное, что взлетим, главное, что на гору, а там и до неба близко. Нам, мольфарам, это проще простого. Казалось, вот-вот допьёмся до чуда. Оживут покойники, упадёт звезда, встанет со стола зарезанная свинья, в яслях закричит младенец... Какие там ещё чудеса бывают? Мы — люди простые, скромные, нам для счастья много не надо. Доживём и допьёмся, честное слово! Ещё по одной, на дорожку, на высокий полёт! Но только не по последней! У нас много припасено. Будем здоровы! И вы, москали, чёрт вас побрал, тоже будьте здоровы! Только, пожалуйста, не путайте жопу с дулой, это безграмотно.
Гашиш крутил хозяйку, словно пластинку, ухвативши её за бархатный чёрный салоп, и она крутилась волчком, он ей нравился, этот москаль. Да и сам Гашиш, похоже, в эту минуту уже не обращал внимания на цвет женской кожи. Конечно, он не был чёрным, просто землистым — как и положено жене дровосека, крестьянке, проживающей без телевизора за двумя перевалами. Что ж, для смягчения Гашишова цветового шока эта землистость была не так и ужасна — в качестве промежуточного варианта привыкания к многоликой родине.
Сын Ромка сховался от разгула стихий под стол, от него разило давней мочой, он тряс головой и сморкался в пол. Тоже — своеобразный кайф, не каждый день так бывает, чтобы не брести по тропке в начальную школу, чтобы родители не делали замечаний. Вы, пожалуй, летите, а я, пожалуй, здесь обожду. Мне и здесь без вас интересно.
Иван, как и положено имениннику, напился первым, сидел перед разорённым столом, зиял пустым оком на буйное действо. Изо рта у него торчал хвостик петрушки. Хозяйка протанцевала к нему, заглянула в бессмысленные глаза, петрушку не вынула, налила в лафитник ещё. А в лафитничке том помещалось граммов эдак сто. Чтобы не куролесил. Иван опрокинул лафитник и упал головой на клеёнку. Жена тронула его пальцем, похожим на корешок, — реакция нулевая. Тоже мне дровосек! Такая в ту ночь вышла иммобилизация.
Я устал раньше других и лёг, потом услышал, как прокрался Гашиш. Было холодно, изо рта вырывался ноздреватый пар, после такой дозы печку Иван не топил. Не до печки было, уже не подняться. Гашиш заснул быстро, спал, может, и крепко, но всю ночь вскрикивал. В основном непечатно. Из человеческих слов я разобрал: ноги врозь! руки на голову! убью, черномазая сука! До конца его ещё всё-таки не отпустило.
Наутро Гашиш обошёл избу кругом и остался доволен. «Хороший дом, некрашеный и неказистый, внимания не привлекает. Никто не подумает, что я тут. Стены бревенчатые, автомат не возьмёт, пуля застрянет, окна маленькие, амбразурные, местность простреливается неплохо. Только соседняя изба не на месте стоит, отстреливаться мешает. Ничего, будет надо — взорвём. Взрывчатку я захватил. Какое-то время продержимся». Когда в Москве мы обсуждали, что нам может в дороге понадобиться, про взрывчатку Гашиш не упоминал. Нет ли у него в рюкзаке и ещё чего-нибудь, вроде подарочного набора ядов или портативного лазера?
«Нет, лазера, к сожалению, не захватил. Он не такой большой, но тяжёлый, через два перевала не дотащить. Я по снегу ходить отвык, а ты — филолог, какой с тебя спрос? Ничего, обойдёмся взрывчаткой».
Гашиш заглянул в отдельно стоящий нужник и тут же вышел. «Отвык от родины. Там такая в очке выросла наледь, что нужно её топором колоть. А то дупе холодно». Смотри-ка, напился пьяный, а словечко местное всё равно запомнил. Гашиш полез по вчерашней тропе на склон — по большой надобности. Никакой одышки, не организм, а наградные часы. Чёрная точка исчезла за перевалом.
Когда он возвратился, хозяйка уже развела в очке костёр и растопила лёд. Он стёк в яму, воняло палёным дерьмом, следовало затаить дыхание и зажать пальцами нос. Просто так не войдёшь. Никто и не заходил. Давешние мужики, опившись альдегидами, ещё спали непробудным сном, храпели, портили горный воздух. Пробежала мимо лиса, да и та фыркнула, тявкнула, взметнула снег. Описала хвостом огненный круг и исчезла. Будто никого и не было, никаких следов на снегу не осталось. Не лиса, а настоящий оборотень. На её месте оказалась обыкновенная ворона. Покосилась, каркать не стала и тоже улетела по морозному воздуху в другую страну. То ли в Венгрию, то ли в Чехрсловакию, то ли в Польшу. Туда, где жизнь посытней и встают пораньше. Граница близко, воронам разрешено. В небе никаких следов не осталось. Воронам не положено.
В Грабовце мы отдыхали на славу. Народу на склоне не было никого, возможность столкновения лыжников исключалась, вот мы и гоняли на полной скорости до полного изнеможения. Подъёмник в селе имелся, его построил львовский политехнический институт, но студенты сдавали зимние экзамены, а преподаватели их принимали. Не до лыж было. Так что мы с Гашишом были царями этой большой горы с буграми навыкате. На буграх хорошо трясло, сорные мысли оставались у подножия. С утра Иван включал нам подъёмник, денег не брал, уходил в лес. Уходя, над нами смеялся: вроде солидные мужики, обладатели питьевого спирта, а гоняются по горе, будто парубки, будто студенты. В вашей Москве все дураки или всё-таки имеются люди серьёзные?
Укатывались за день так, что желания пропадали. Только вот кушать очень хотелось. Супчику в сумерках похлебать, тушёночки навернуть или голубцов с варениками. Потом хозяйского травяного чайку поцедить, сгонять шахматную партейку, во время которой мы оба клевали носом. Доигрывание по-гроссмейстерски откладывали на следующий день. Потом на другой. Это была самая длинная партия в моей жизни.
Хозяйка кормила нас отменно, особенно после того, как Гашиш заговорил ей зубы. Она пожаловалась на острую боль, он потушил свет, велел ей снять с головы шерстяной платок, нацепил на уши бельевые прищепки и забормотал на каком-то африканском наречии. При коптящей свече хозяйка выглядела не так неказисто, как днём. От ужаса она упорно молчала, что было нелишним и добавляло ей очарования. Местный выговор был резким и лающим, иногда создавалось впечатление, что эти люди всегда ругаются. А они просто выясняли, привезли ли в магазин хлеб.
После сеанса хозяйке полегчало, в наш рацион добавилось парное молоко и пироги с картошкой. И эта пища тоже усваивалась прекрасно, но местный нужник мы так и не освоили, ходили на перевал, где нас никто не увидит. С перевала открывался потрясающий вид на эту бедную землю, где электричество казалось капризом. Справив большую нужду, мы от восторга кричали. Исключительно для себя. Слава богу, что никто нас не слышал, только ёлки. Слава богу, что мы никого не слышали. Бывало, что и свистели. Гашиш — в два пальца, ну а я — колечком. Выходило заливисто, но звук всё равно растворялся в снежном просторе, ветер разносил его в клочья, на перевале всегда задувало. Мы для себя кричали, для себя свистели и опорожняли желудок на белый снег. Несмотря на наше присутствие, он всё равно сиял и лоснился.
«Что ты хозяйке наговорил?» — спросил я Гашиша. «Всякую чушь болтал, воззвание к незаконным бандформированиям отчитывал — чтобы сложили оружие, иначе — уничтожим лазером или просто повесим. Память-то у меня хорошая, наизусть помню. Что касается мочек, то там расположены важные акупунктурные точки, можно иголки втыкать, но иголки я в Москве позабыл. Можно и пальцами для верности всё ухо изо всех сил теребить — в верную точку обязательно попадёшь — вроде как веником в бане хлестаться, но это уже какое-то рукоприкладство, будто ребёнок себя плохо ведёт. Так что темнота, прищепки и заклинания — это так, для пущей важности. Народ-то тёмный, я к таким привык».
Дом был беден, столы и стулья — самодельные и кривые, посуда — щербатая. Бани тоже не было, от хозяев несло слежавшимся потом. Икона — одна, Николай Угодник. О чем ему молились, я не знаю, вряд ли о богатстве. Но ламповый радиоприёмник всё равно имелся, вечерами хозяева слушали «Голос Америки» на украинском языке. Оба неграмотные. Если уж и эти дикари брезгуют столичными новостями, это могло означать только одно: Союзу Советских Социалистических Республик скоро настанет конец.
Из лёгких день за днём уходил испачканный московский воздух. Неожиданно для себя я бросил курить. Это было не волевое решение, просто не хотелось отравлять окружающую среду. Уж слишком она чиста, слишком нетронута. Воздух — свеж, выдыхать не хотелось. Сны прибавили в яркости. И снилось только хорошее. Обычно лето, обычно Озеро с Островом, где, кроме нас, никто не живёт. Кроме нас с Олей. Словом, обычный рай. Оля выглядела по-прежнему хорошо. Ещё бы — ведь я её с тех пор ни разу не видел. Как она могла состариться? Гашиш помягчал, не бредил, дышал ровно. Засыпая, не светил по стенам фонариком. Про хорошо простреливаемую местность тоже не поминал. Зачем её простреливать, эту местность, если она и так хороша? Взрывчатка осталась неиспользованной, а вот тушёнку съели. Стратегические запасы такого рода на свежем воздухе кончаются быстро.