Газетки запестрели коммерческими объявлениями: куплю, продам, убью... Скромные прежде дома терпимости стали публично и хлёстко именовать «комбинатами гендерного обслуживания». Сам я видел растяжку, на которой красовалась полуголая баба, из её губ, сложенных кровавым бантиком, вылетали словечки: «Ветеранам Отечественной войны — огромные скидки!» «Блядь» перестала быть ругательством, словосочетание «валютная проститутка» зазвучало гламурно и гордо. Нищие старики пристрастились к торговле порнографическими журналами. Когда покупателей не было, они их украдкой листали и чмокали. В их времена за такие фотки полагалась тюрьма. А теперь — всего лишь сума.
Блядство всячески поощрялось, другой работы не стало, зарплату платили, когда у начальства случался приступ благотворительности. Когда денег не было, их заменяли натурой, произведенной на месте. Чайными сервизами, вязальными спицами, носовыми платками. Что наработал, то и кушай. Это и решило дело. Свободой и демократией сыт не будешь, уже по горло наелись, так что на широкую дорогу вышли демонстрации иного толка. Уже не против партократов, а за сытую жизнь. Шахтёры, металлурги, учителя, доярки реализовывали своё конституционное право на свободу шествий — они канючили хлебушка и весёленький отрез на платье в цветочек. Больше они не просили, не так воспитаны. Во время манифестации они походили на хор птенцов, открывающих рты в ожидании червячков. Пищали противно и громко, любители лаун-тенниса засовывали в уши затычки, червячков не хватало на всех. Поэтому митинги сменили молчаливые голодовки. У голодающих сокращалась поверхность лица, выступали наружу носы, торчали уши. Глаза западали, но зрачки увеличивались в диаметре, прибавляли в скорбности. При такой диете страна худела на глазах, штаны сваливались, ушивались юбки.
Точно так же, как шахтёры, металлурги, учителя и доярки, действующие учёные тоже остались без средств к существованию, но они слишком хорошо знали, что жизнь человеку даётся одна — без богословских мракобесных вывертов. Поэтому голодовок не объявляли, просто загибались у спиртовок без спирта и у книжек со спутанной пагинацией. Словом, у учёных мужей колотилось сердце, поднималось давление. Те, кто по-сообразительне, вызывали «неотложку», которая везла их в больницу, где, несмотря на отчаянное воровство, их всё-таки подкармливали перловой кашей без соли и сахара.
Досталось и музейщикам. Честно награбленные большевиками православные святыни малой скоростью, крестным ходом откочёвывали в храмы, которым в качестве компенсации за нанесённую историческую обиду даровали неслыханную привилегию — беспошлинно торговать табаком, шнапсом и фряжскими винами, произведёнными в инославных странах.
Немудрено, что в этих условиях многих аборигенов сильно колбасило. Некоторые граждане проявляли чудеса самоорганизации, и на свет явилось всероссийское общество «В защиту неандертальцев». Его организатор сочинил основополагающий труд, в котором возмущался тем, что кости наших предков лежат под резким светом ламп дневного света, а это оскорбляет его религиозное чувство. Или же эти кости валяются пронумерованными в пыльных ящиках, будто фрагменты разбитых керамических изделий, что тоже оскорбляет. Члены общества носили похожие на шкуры дублёнки, прикуривали от кресала, строились перед антропологическим музеем в пикеты, разворачивали транспарант «Верните наши кости!». «Нет ничего более информативного, чем кости», — резонно отвечали им остеоархеологи, но это вызывало только ещё большую ярость. Тогда музейщики решили вернуть только те останки, которые не представляют большой научной ценности, но и этот номер не прошёл. Стало понятно, что демократия сокровища империи сохранить не может.
Водка по-прежнему двигала сюжетом. И дело было вовсе не в том, что наш свердловский Президент абстинентом не был, а в том, что мы сами не были абстинентами и нам нравились красивые этикетки. Любители лаун-тенниса этим пользовались, изобретали невиданные сорта. Хорошо шла «Амнезия». Розовая этикетка, надпись: «Помогает забыть несчастное прошлое». «Амнезия» была получше «Амброзии», от одного запаха которой ты выворачивался наружу. Видя такую ситуацию, сжалившийся Ким Ирсен слал нам бормотуху, в которой болтался жалкий корешок хрена, выдаваемый им за женьшень. Отважившихся на эксперимент бросало в пот, отнимались члены. На оживлённых пустырях страны водку меняли на крупу, крупу — на шило, шило — на мыло. Ну и дальше — в обратной очерёдности. Научно-технические открытия и условные формы глаголов просили не предлагать. На изобретение вечных двигателей был объявлен бессрочный мораторий. Стоявшие у ватмана инженеры стыдливо переползали к прилавку — торговать чем бог послал. Грамотных было много, сытых — мало. В то же самое время в переводе на хлеб водка сильно подешевела. Или это подорожал хлеб? То есть ситуация была неоднозначной. Сам я никогда не выпивал до одиннадцати утра — такой был у меня внутренний советский запрет, хотя в шалманах на курьих ножках теперь и вправду наливали круглосуточно в любое время года.
В страну потянулась всякая шваль. «Бульонные кубики Галина Бланко из настоящего мяса». Для гарантии язвы — «Кока-кола» в подарок. Для отвода глаз завезли в райцентры бананов, а Ленинград переиначили в Санкт-Петербург. Поползли слухи, что бананы для лучшей сохранности складируют в моргах, но это были происки ананасного лобби. Твёрдые ленинцы возражали против переименования Северной .Пальмиры, но стариков никто не слушал. Что с них возьмёшь? Слабоумные, нафталинные, про «Ролан-Гаррос» ничего не слыхали...
Крошечные косоглазые люди бесцеремонно тащили из наших столовок легкие алюминиевые приборы и переплавляли их в очередное азиатское чудо. Местные косолапые мужики, кряхтя, тащили в утиль что поувесистее: провода электропередач, медали Великой Отечественной, диски тяжёлоатлетических штанг. Те, кто понаглее, — танки, которые на таможне они легко выдавали за плюшевые игрушки. Памятник железному Феликсу свалили арканом, хотели было сдать в утиль, но по дороге передумали — прицельно ссали ему в упрямо сомкнутый рот. Текло и по усам, и по жидкой бородке.
Дзержинский мне с детства не нравился. Тем не менее в связи с этим информационным поводом я сделал через центральную газету рационализаторское предложение: отныне памятники ставить на колёсиках. Чтобы, значит, их легче было туда-сюда катать. Из настоящего — в прошлое задвигать, а потом — обратно. То есть по-взрослому думать о будущем. Можно даже в постамент вмонтировать моторчик, хотя выйдет и дороговато. Самоходные статуи хранить вечно на специальном складе, ибо ход истории предугадать не в человеческих силах, ещё, глядишь, пригодятся. Очень, как мне казалось, выходило экономно, можно много металла и самородного камня сберечь. В конце концов, статуи можно делать и из пенопласта. Среди скульпторов-монументалистов, конечно, возникнет глухое недо-
вольство и безработица, но профессия это не массовая, можно и пренебречь.
Это оказался мой единственный текст, который прочли миллионы. И не просто прочли, а развернули оживлённую дискуссию на страницах газеты. Правда, согласился со мной, да и то с оговорками, только один человек, да и тот оказался из Заполярья: он хотел вместо колёсиков приделать к монументам полозья. Совсем не принимал в расчёт, дурак, что страна-то у нас огромная, кое-где снег — большая редкость. Кто-то предлагал все памятники вообще на фиг снести, больше никогда никому не ставить, жить самим по себе, без догляда. Но таких хулиганов тоже оказалось на редкость мало. Значительная часть спорщиков возмутилась и обвинила меня в святотатстве, почему-то называя при этом фашистом. Наверное, стеснялись в центральной газете матом ругаться. Они утверждали, что без памятников нельзя никак, что памятник — это овеществлённая славная история Отечества, данная нам в визуальных ощущениях. Некоторые читатели отмечали свои заслуги перед Родиной и предлагали вместо бывших кровопийц поставить самих себя. При этом говорили, что согласны поставить себя за собственный счёт, лишь бы при жизни и в посещаемом публикой месте. Например, в сквере Большого театра. Большинство же соотечественников сочли мою идею за удачный юмор. Посмеялись и позабыли. Хотя мне было не до шуток. Жизнь-то рушилась.
В центральной и периферийной печати высказывались и другие интересные предложения. Ни одно из них овеществлено не было. Жизнь уходила под откос. И ничего с этим уже не поделаешь. Газета моя закрылась, жить стало не на что, я становился язвительнее. Но Шматку я всё равно не завидовал. От отчаяния я сочинил:
С пьедестала жизнь представляется месивом, горизонтальной массой. Бронзу не трогают жар, слеза, холод. Летом она покрывается плесенью, зимою — снегом. Ни усталости, ни снисхождения. Словом, памятники меня не узнают, за своего не держат, ибо смотрят в такую даль, в такое прошлое, где уже ничего не меняется, ничего не изменишь.
И слава богу.
Вот и сам я, врастая в землю, не отличаю себя от себя.
На этом психологическом фоне любители лаун-тенниса объявили Пасху национальным праздником и по-навесили растяжек: «Крась яйца!» Они отменили красный флаг, но сочли, что людишки уже попривыкли, чтобы впереди маячило что-нибудь яркое. Заокеанские сладкоголосые пасторы собирали поначалу стадионы, но они оказались худоваты против наших попов, и по трезвяку native speakers им не поверили. К тому же пасторы тараторили с такой нездешней скоростью, что за словами было не угнаться, они свистели над головой. Наверное, пасторы опасались, что не успеют выговориться. Так и вышло. Без всякого совета с гениальным Эйзенштейном пособника татаро-монгольского ига Александра Невского назначили святым патроном тайной полиции. Злые языки говорили, что слово «патрон» сыграло здесь не последнюю роль. Президент же обзавёлся персональным духовником. Интересно, в чём он ему исповедовался? Какие грешки ему отпускались? Расстрел нашенского Белого дома? Штурм Кавказа? Бутылку виски, выхлестанную из горла и без закуски в штаб-квартире ООН? Бабок с протянутой рукой? Наверное, все грехи были успешно отпущены, поскольку Ельцин принял решение баллотироваться на второй президентский срок. Бомж, поселившийся в моём подъезде, тонко заметил: «Да, мне одной бутылки тоже всегда мало. Откупоривая первую, я думаю уже о том, где взять вторую. О третьей же не может быть речи. Засыпаю и сплю в твоём подъезде. Ты ведь человек гуманный, надеюсь, не против?»