Я был мал и веснушчат, но в географический кружок меня всё-таки приняли. Учитель географии был контужен на ухо. Оттого казался придурковатым и ниже ростом. Прислушиваясь и пригибаясь, он будто надеялся заглянуть тебе в рот и вырвать зуб. Вдобавок носил валенки. Он носил редкую фамилию — Всемиров. Дмитрий Михайлович по имени-отчеству. Человек бывалый, он вздрагивал и кричал: «Огонь!» — когда Вовка Шматко посреди урока на спор оглушительно хлопал крышкой чёрной парты. Чернильница прыгала, фиолетовая капля застывала на кончике раздвоенного пёрышка и, отвисевшись, разбивалась вдрызг о разграфлённую страницу, напоминавшую тюремное окошко в огромный мир знаний. Опять клякса. Набухшая розовая промокашка выходила из строя быстрее, чем кончалась тетрадь. Средний палец разъедало пятно, оставшееся от чистописания. От чернил хорошо помогала пемза, стиравшая кожу до самой кости. Мне мнилось, что пемзу завозили прямо с дымящегося Везувия. Промокашки мы рвали на неопрятные части, сжёвывали в комочки, пулялись из трубок. Чужая слюна горела на неосторожной щеке.
В кружке мне нравилось. Перед началом занятия мы застывали у парт, фальшиво звенели:
Шагай вперед, комсомольское племя, Шути и пой, чтоб улыбки цвели!
Мы покоряем пространство и время, Мы молодые хозяева земли.
Официальная часть кончалась быстро, дальше начиналось главное. Мне нравилось путешествовать не переобуваясь. Кому-то карта представлялась лоскутным одеялом, для меня же она была чудесными вратами, ведущими в мир. У фронтовика имелись дореволюционные открытки и карты, выуженные им из макулатурных куч, которые наваливали пионеры на школьном дворе. По этим картам он и намечал маршрут, и я бродил по улицам Парижа, взбирался на Капитолийский холм, плыл в гондоле и слушал арии. Я не отличался слухом, но это мне не мешало. А всякие там Хотьково-Вербил-ки с их заливистыми гармошками ничуть меня не трогали — свет кремлевских звёзд застревал в грязи. Мой глаз страдал дальнозоркостью. От моего исполнения «Подмосковных вечеров» училка корчила рожи и затыкала уши. Я её понимаю. В те времена я считал, что песня губастого Ива Монтана «Осенние листья», исполняемая на большой перемене без музыкального сопровождения, получается у меня убедительнее, но сейчас я в этом не уверен.
Сам Всемиров в военной жизни служил артиллеристом. Он и сейчас носил гимнастёрку. Как, впрочем, и мы — такая тогда была мода на всё военное, включая латунные пуговицы, ремень с бляхой и фуражку с кокардой. Входя в кабинет, Всемиров всегда оставлял дверь открытой. На случай мгновенной эвакуации в случае бомбардировки. Ни в какой Венеции Всемиров, разумеется, не был, о поверженном им Берлине предпочитал помалкивать. Только раз мы упросили его рассказать про войну.
«Под Сталинградом у нас с Серёгой ноги обморозило, идти не можем, часть наша ушла, нас в деревне бросили. Всё, думаю, конец настал, никуда не дойти. Вокруг— трупы фашистские, как брёвна закоченели. Одел для тепла на себя немецкую шинельку. Жрать нечего. Решили со страху потеху устроить. Прислоняем фрицев к домам. Один замёрз с зонтом в руке, так и поставили. Другой с автоматом стоит. Сейчас, думаем, запалю бикфордов шнур, сейчас/думаем, как жахнет, немцы как попадают, а нам хоть повеселее напоследок станет. Шнур-то уже зажёг, огонёк к взрывчатке бежит, а тут откуда ни возьмись — «Виллисы». Начальство, значит, едет. Мне бы побежать и огонёк затоптать, да ноги не слушаются. В общем, жахнуло, «Виллис» подбросило, а нам с Серёгой — штрафбат. Да, Сталинград — это вам не Бородино, с немцем тяжело воевать было. Так что давайте лучше уж про Лондон поговорим». Только тогда я понял, почему Всемиров носит валенки. Ноги у него всегда коченели.
И то правда — лучше про Лондон. Когда я возил по нему указкой или рассказывал о ватиканском музее, глаза у Всемирова добрели. Контузии как не бывало, взор тупился и обострялся слух. «Ты находишься на площади Звезды и хочешь ещё раз взглянуть на загадочную Мону Лизу. Ваши действия?» И я действовал: «Направление движения — юго-восток, иду по широким Елисейским Полям с их бесчисленными магазинами, где в 1814 г. дефилировали русские богатыри, очаровывая своей галантностью и безупречным выговором падких парижских дам. На Плас де ля Конкорд с её покрытым египетскими иероглифами Луксорским обелиском поворачиваю направо и продолжаю движение по набережной быстрой Сены с её живописными фигурами клошаров, потягивающих сухое винцо и являющихся зримым свидетельством загнивания мирового империализма, а также социальным ресурсом для грядущей всемирной пролетарской революции. Налево остаётся кованая решётка сада Жардин де Тюильри, утопающего в изумрудной зелени. А вот и монархический Лувр с его несметными художественными сокровищами, право наслаждаться которыми бессовестно отнято у клоша-ров. Мона Лиза висит в зале №175. По вторникам музей не работает. Общая длительность маршрута — 25 минут».
— Правильной дорогой идёшь, мальчик! Пятёрка! Вот только успеешь ли ты за 25 минут одолеть такое расстояние?
— Успею, дорогой учитель, у меня мысль острая, ноги быстрые!
— Смотри только, в бутики не заходи! У тебя нет твёрдой валюты, а музеи во Франции закрываются рано!
Вот оно, счастье! Вот она, радость познания и верность избранной теме! Я мог бы без запинки проехать маршрут и на метро, но забираться под землю не хотелось. Мне и московского метро хватало: когда я дожидался поезда на платформе, мне мнилось, что чёрная пневматическая сила вот-вот засосёт меня в туннель, кишащий пауками и змеями. Подземное царство, бывшее бомбоубежище. Парижские воробьи мне были милее.
Неудивительно, что Всемирова мы любили. Говорили про него: «Уматный мужик!» Про директора по прозвищу Шеф мы писали красным фломастером на кафельных стенах туалета для мальчиков ужасные гадости, а вот про Всемирова — так нет. Он этим гордился.
Следует заметить, что пересечь государственную границу в то время можно было только на танке. Например, так случилось совсем недавно, когда эти танки прокатились катком по городу Будапешту. По международной арене дефилировала костлявая холодная война, словечко «детант» выговаривать ещё не умели. Так что Всемиров был несомненным вольнодумцем и даже гражданином земного шара. Когда он пребывал в хорошем настроении, он трепал мою коротко стриженную голову и приговаривал: «А за нарушение приказа — расстрел». Но это была шутка. Он ведь не только про топографию Парижа с Лондоном пропагандировал, он ещё и на посторонние темы рассуждал: «Человек — единственное млекопитающее, которое не умеет двигать ушами. Вот в чём его отличие от животного мира, а вовсе не в головном мозге. Но это, безусловно, не отменяет положения, что человек — это звучит гордо». Это, наверное, он от контузии так говорил.
Поскольку производство туалетной бумаги в СССР как-то не задалось, подтираться приходилось газетами. Они торчали из настенной кожаной сумки, похожей на почтальонскую. Может, минуя почтовый ящик, их прямо туда и носили. Наверное, они оставляли на жопе серые разводы, но зеркала в сортире не висело. Чтобы не терять драгоценного времени даром, приходилось читать нескладухи: «Хотя вокруг нашей страны воют и подвывают империалистические волки и их лакеи, они не смогут закрыть наше солнце, свет которого берёт начало с Востока, от звёзд Кремля». Ни убавить, ни прибавить.
Вот так мы и жили: прочёл — подтёрся, подтёрся — дёрнул за неопрятную цепочку. В письме, адресованном в редакцию газеты «Правда», инициативная работница предлагала делать маски с ещё живых вождей, пока их не изуродовала смерть. Свинцовые лозунги врезались в память, при игре в ассоциации топоним «Америка» до сих пор встаёт у меня перед глазами в виде отвратительной хищной рожи в опереточном цилиндре и с сигарой, зажатой в гниловатых зубах.
Стыдно признаться, но Кремль мне тоже не нравился. Жить за крепостными стенами мне не хотелось, они заслоняли горизонт; царь-пушка казалась неэффективной в условиях длительной осады. Рубиновые звезды напоминали о сладостях из крашеного жжёного сахара, которыми торговали цыганки по большим праздникам на Гоголевском бульваре. Там были и красные петушки, и красные звёздочки, но мама боялась цыганского сглаза, грязных пальцев, широких юбок. Она боялась, что меня отравят или своруют. Продавали цыгане и раски-дайчики — обёрнутые в фольгу приплюснутые тряпочные шарики на тонкой резинке. Этот шарик следовало запустить в землю, но так, чтобы он до неё не достал на палец, а потом откинулся назад, в растопыренную ладошку, набухшую от усердного пота. Можно было и ошеломить таким же манером плаксивую одноклассницу, метя ей в гладкий лоб. Так, чтобы она испугалась, но не успела заплакать. Но раскидайчика мне тоже не доставалось. Это уже из каких-то стратегических соображений, которых мне и сейчас не понять. В общем, цыганских радостей мама не покупала, кремлёвские звёзды тоже теряли в блеске. Дюжие часовые с прим-кнутыми штыками торчали у Боровицких ворот, как забитые кувалдой в гранит, они смотрели голодными волками. То ли дело мои солдатики — они были беспощадны в бою, но безобидны в мирной жизни. То ли дело разноцветные швейцарские гвардейцы, которыми любовался Папа Римский со своего балкона. Папа был стареньким, гвардейцы — нестрашными. Их пики смотрели вверх, а не тыкали тебе в грудь. Или лондонские бифитеры — красный камзол, золотое шитьё, белый плоёный воротник. Все как на подбор — положительные и пожилые.
Кремль мне не нравился, я мечтал жить за границей. Заграница была далеко, зато у нас на Арбате, среди обшарпанной жилплощади, там и сям торчали ухоженные посольские особняки. Посольские тротуары мели дочиста, на посольской крыше гордо реял флаг, на посольских вратах красовались разноцветные гербы, похожие на геральдические щиты. Конечно, тамошние милиционеры выглядели в своей амуниции почти так же сурово, как кремлёвские часовые, но отчего-то мнилось, что если ты вдруг проникнешь в посольские покои, то добрые бифитеры не дадут тебя в обиду. Для легкого и тренированного тела забор не казался непреодолимым препятствием. В конце концов, можно и подкоп подвести.