Под колокольный шумок приступили к процедуре присвоения звания заслуженного святого Николаю Второму, прозванному дореволюционным народом «Кровавым». Посчитали, что он невинно пострадал за православную веру и принёс своим подданным много чего хорошего. Например, памятную кружку, которые выдавали счастливчикам, не задавленным на Ходын-ском поле. Наверняка эту пиар-акцию Володька Шматко придумал, у него с историей всегда нелады были. Так что он мог просто не знать про Кровавое воскресенье и русско-японскую войну. Но другие-то знали! И ничего ему не сказали! Впрочем, чему здесь удивляться? Ельцин с Николаем были почти земляки: один родился в Свердловске, другого расстреляли в Екатеринбурге и там же спрятали труп. В начальственных кабинетах вместо почётных грамот стали густо вешать иконы в золотых окладах, но стены квартир простых граждан по-прежнему украшали травленные молью ковры.
Ушлые китайцы тем временем закупали эшелонами нашенское добротное азотное удобрение и гнали обратно своё, сделанное из отработанных батареек. Огурчики из-под батареек получались по-китайски жёлтыми и вредными для среднеполосного обитателя. Люди стали кашлять чаще, за Великой Китайской стеной гадко подхихикивали. Передовые умы заговорили о необходимости компьютеризации этого бардака.
Но и это ещё не всё.
Россия, которая исконно гордилась своей мягкой рухлядью и извела её до состояния завезённой аж из Южной Америки шиншиллы, теперь перешла на рухлядь жидкую и воздушную — на самородную нефть и самородный газ. Биржевые кардиограммные сводки воспринимались с сердечным волнением, как отчёт о генеральном сражении в Бородино. Сколько нам завтра из мешка отсыпят? Заводы встали, шестерни не вращались, жизнь пульсировала только в трубах очень большого диаметра. Европейская сволочь улыбалась своему газообразному счастью: на деньги, полученные за нефть, русские безрукие дураки покупали европейские трубы, чтобы гнать по ним газ в западном направлении. Наши девки торговали сдобным телом, а наши настоящие мужики, эти доминантные самцы, эти любители лаун-тенниса, — валютным сырцом. Я с волнением говорил, что это, в сущности, одно и то же — молодость мимолётна, подземных кладов на все времена не хватит, нужно хоть что-нибудь делать руками, следует подумать о будущих поколениях, но голоса рыбы не слышал никто. Однова живём, гони в трубу всё!
Не стыдно стало ничего, люди перестали отбрасывать тени и бояться того, что о них напишут в мемуарах. Этот жанр вообще сделался неактуален. Чего вспоминать-то? Как мы были рабами? Как ненавидели партию и правительство и боялись об этом сказать? Как мы сами себя ненавидели за трусость? Задача состояла в другом: всё позабыть. Даже нувориши не рассказывали про свой первый сворованный рубль. Видно, остатки совести у них всё-таки были — стеснялись.
Когда-то власть страшилась стёба, и потому следовало стебаться. А теперь она стебалась сама. Теперь она боялась порядочности и морали больше огня. Губы не выворачивались произнести: свобода, равенство и братство. Поэтому, по моему разумению, следовало немедленно приступить к массовому изготовлению морализаторских романов: люби ближнего, воровать нехорошо и т. д. А про убить — и думать не смей. Я извещал об этом газеты, взывал к радио и телевидению, но должность читателя писем трудящихся упразднили, да и почта ходить перестала до лучших времён, которые не наступили. Сам я тоже такого романа не написал, образ положительного героя мне не давался. Так что я восхищался природой, ужасался людьми. Вода уходила в песок. Между тем премию «Ясная Поляна», полагавшуюся за гуманизм, присудили писателю — охотнику на крупных млекопитающих, поклоннику Хемингуэя. Он любил животных и в них же стрелял. Стрелял и страдал.
Потом писал. То есть автору удалось вскрыть богатство человеческой натуры. Без комментариев.
Голубой когда-то экран заполнила гладкая полихромная политсволочь — садомазохисты демократической ориентации. Они выдавали себя за невинно репрессированных. «Понимаете, у них там — цветущая сакура, а у нас — чеховский „Вишнёвый сад“. У них транспарентность, а у нас глухая гоголевская „Шинель". У них круассаны, спагетти и кетчуп, а у нас чёрный-чёрный хлеб, серые-серые макароны и гадкий-прегадкий томатный соус без всякого искусственного красителя. Совместно почувствуем разницу! Ваша прошлая жизнь — это горькая опечатка! А Пушкин ваш сраный — жалкий эпигон западноевропейского романтизма. Эх вы, мечтатели из зверски холодной страны! Хотели стать Третьим Римом и завели себе Третий Интернационал? А вместо этого попали в коммунистическое рабство и стали третьим миром! Вас обманывали, а вы, дураки, и обманулись. Но мы-то вас не подведём! Мы, политинформаторы чикагского разлива, мы вот как скажем вам без утайки, как стать настоящими людьми второго сорта!»
Потоки слов очищали желудок, за эти юродивые речи добрые представители иноземного среднего класса слали нам гуманитарные посылочки с этими самыми спагетти, кетчупом и поп-корном. Но на всех не хватало, мало слали. Всё-таки ихний средний класс удивительно жадный. Горожане снаряжались в леса и травились бледными поганками. Под шумок распахнул свои транспарентные двери «Макдональдс». Его осаждали толпы. Котлеты всем надоели, хотелось заокеанского гамбургера. Холестерин ещё не изобрели, никто про него не слыхал. А если б и услыхал, всё равно бы никто не поверил.
Использованные презервативы липли к неметёной мостовой. С неё же неприятные старики с вредными привычками подбирали окурки и жестянки из-под пива. Окурки курили, а жестянки прижимали к уху. В ухе шумело Средиземным морем. Жадная до посюсторонней жизни половозрелая молодёжь больше не мечтала об авиации и космосе — точила ножи, подавалась в милиционеры или налётчики. Милиционеры подрабатывали налётчиками, налётчики — милиционерами. В подъездах били по голове — сначала крепким кулаком и пустой бутылкой, а потом и новомодной бейсбольной битой, которая считалась свидетельством выхода страны из международной изоляции. Сотрясение мозга сделалось привычным явлением, вроде насморка. Квартиру оставлять стало опасно — грабили без предупреждения. Раньше у нас были доморощенные убийцы, а теперь расплодились киллеры. И этих киллеров стало много больше, чем убийц. Словом, довольно быстро обнаружилось, что за душой у нас — хер с копейкой.
От всего этого холодело внутри даже у бывалых воров в законе. Один из них, убивец с наколкой «Не забуду мать родную!», заплатил за телеэфир и взывал к совести: «Нам, ворам, судьба Родины не безразлична! Возьмите у нас то хорошее, что у нас есть!» Он не имел в виду общаг, он хотел сказать, что убивать надо не каждого встречного, а с разбором, что ограбленному фрайерку непременно следует оставлять на проезд домой. Потому что так гуманнее. «Сами подумайте!» — воскликнул вор в конце жаркого выступления. На что ведущий отморозок с презрением ответил: я думаю только за деньги. Сказал, как отрезал. Словом, в новых условиях прежний воровской стиль был признан отсталым и неэффективным, следовало осваивать передовые технологии. В связи с этим передовики недолго думая упразднили сбережения граждан в Сбербанке, сказав, что у народонаселения от них оттопыриваются карманы, а это выглядит с заграничной стороны весьма некрасиво.
Вместо торжественных советских денег передовики наксерили цветных фантиков с бесчисленными ноликами. Импортной шариковой ручкой каждый день пририсовывали новые. В качестве меры по борьбе с инфляцией наиболее нервные граждане покупали себе надгробия впрок. Какая-никакая, а недвижимость. Импортными калькуляторами брезговали, потому что им не хватало разрядов. Что до отечественной промышленности, то она была тяжёлой, калькуляторы и прочие мелкие вещи у неё не получались. Так что пилить бюджет государственным мужам приходилось, деля его столбиком. Тёмными ночами их упорное сопение можно было услышать, приложа ухо к бескрайней равнине. В сараюхах, где фантики меняли на свеженькие доллары, висело объявление: «Получив купюры, немедленно проверьте их на подлинность». Совет был неглупым.
Сбросив ботиночки фабрики «Скороход», бывшие топтуны, перлюстраторы и действующие генералы немедленно переоделись в костюмы от «Версаче» и приступили к возведению заборов вокруг того, что они называли коттеджными посёлками. Раньше они строили колючие ограды вокруг резерваций, которые они называли исправительно-трудовыми учреждениями, теперь поселились в резервации сами. Те же вышки с задумчивыми часовыми, те же псы у кованых врат. За забором — замки с башенками, которые были явно срисованы с моих детских книжек с картинками. Кроме как на постройку зон, не хватало ни совести, ни фантазии.
Для отвода глаз от коттеджных посёлков бывшие топтуны, перлюстраторы и действующие генералы запустили в телеэкран профессиональных гипнотизёров. Раньше они томились в подполье, теперь настал их час. От их речей сладко кружилась голова, а некоторые пенсионерки даже ощущали, как у них вечерами под съёмными протезами режутся зубки, а под допотопными юбками потихонечку возобновляется менструация. Чтобы закрепить её окончательно, бабушки прикладывали к причинному месту портрет гипнотизёра. Самого обольстительного величали Осипом Бескиным, он являлся в каждую квартиру в лучшее эфирное время.
Спокойно засыпали немногие. Наверное, действовала заражённая гипнотизёром живая вода, предназначенная для промывки чакр. От усердия у Бескина раздувало щёки, в чистом стакане пенилась заряженная слюна. На аспирин с валидолом у граждан демократической России не хватало фантиков, врачи советовали пить кипячёную мочу. Они давали клятву Гиппократа и старались ни в коем случае себе не навредить.
Евреи боялись фашистов, демократы — коммунистов, военные — гражданских, левши — правшей, православные — мусульман, заимодавцы — кредиторов. Все русские все вместе боялись гражданской войны, поэтому, наверное, её и не случилось. Враги были всюду, а это означает, что врага не было. Это было приятно и непривычно. Впрочем, довольны остались не все, кое-кто и повесился, кое-кто попадал с балкона, кто-то попросту застрелился. Записок не оставляли, сказать было нечего.