Я морил тараканов, они падали с потолка и хоронились в моём синем рабочем халате, нижнем белье, я приносил их домой, они размножались. С клопами — та же история. Кому это может понравиться? Тем более что от меня несло химикатами, от которых Нюшенька кашляла, а от её кашля мы с Катей впадали в страшную панику. Я тоже стал кашлять, но взрослый кашель не вызывает сильных эмоций. К тому же Катины родители уже скончались. Тесть — оттого, что страна сменила флаг. Посудите сами, что красивее: уникальные серп с молотом или три разноцветных полосочки? Порядок следования этих полосок он запомнить не мог. То ли Франция, то ли вообще Кока-Кола. Что до тёщи, то она умерла от скуки. Овдовев, она заскучала, даже Нюшенька её не радовала. Оказалось, что она любила не либералов и трусы в цветочек, а коммуниста-мужа.
Зачем Кате с Нюшенькой было здесь оставаться? Не из-за меня же. Конечно, там было лучше. В том числе и Нюшеньке, она была молода и красива, ей хотелось неизведанного. Тем более что звёздно-полосатый флаг легко узнавался. Катя устроилась в США горничной в отеле, Нюшенька проявила инициативу и шила недорогие свадебные платья для правоверных евреев, православных и атеистов. Вот и ладно, руки-то у неё золотые.
Я же уезжать не хотел. Уж я-то знал, что за достопримечательностями не спрячешься, что перемещение в пространстве не решает проблем, а только создаёт новые. Я хотел видеть из окна прежний пейзаж, будь он неладен. С моего балкона был теперь виден Измайловский лес. Ввиду антропогенной нагрузки почва твердела, трава там росла всё хуже и жиже, но с восьмого этажа этого не было видно. В стае я жить не мог. Ни в той, которая осталась, ни в той, которая перебралась в другие угодья. Ни тем, ни другим я не дамся ни мёртвым, ни живым — так я думал. Конечно, это было сильное и ни на чём не основанное преувеличение. Я не хотел жить в эвакуации, умирать в эмиграции. Впрочем, меня туда и не звали. Жаль, что Нюшенька меня с собой не взяла.
В общем, я остался один. Правда, первое же письмо от Нюшеньки меня обрадовало. Она жаловалась, что в нью-йоркской подземке, прямо на станции «Бруклинский Мост», её грабанули. Симпатичный негритянский юноша вырвал сумочку и был таков. Хорошо-то как! Не только у нас воруют! Но это открытие не отменяло факта, что я остался один. Нюшенька меня в Нью-Йорк погостить не звала. С Гашишом мы виделись редко, я был простым ликвидатором, а он — владельцем перспективного бизнеса, дело росло, он был занят сильнее моего, количество тараканов в столице не убавлялось. На смену убитым приходили живые.
Второго письма от Нюшеньки я так и не дождался, ей было некогда. Она позвонила через год, сказала, что выходит замуж за природного американца, позвала на свадьбу. Её свадебный сценарий предполагал, в частности, катание на воздушном шаре. Я никогда не летал на настоящем воздушном шаре, но ощущение мне заранее нравилось. Наверное, это похоже на то, как мы с Олей парили над землёй, наполненные счастьем.
Оставалось получить визу.
В посольстве со мной беседовал консул. Внешность у него была американская: чисто вымыт, вежлив, деловит, подтянут, но я чувствовал себя, как в кабинете Иван Иваныча. Только здесь вместо почётных грамот с Лениным в профиль стоял, слегка накренившись над I бюстиком Авраама Линкольна, звёздно-полосатый флаг. Кроме того, консул был дюж и рыж, улыбка ослепительная. Пожалуй, он здорово смахивал на того аме-рикана в ГУМе, которого я спрашивал: How do you do? What is your name? How old are you? Сколько лет про-|шло! На сей раз мы разговаривали на хорошем русском.
Для начала консул предложил мне поклясться на Библии, что я не собираюсь остаться в Америке. Я скорчил рожу, но поклялся. Про себя же декламировал: «Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей торжественно обязуюсь горячо любить свою Родину, жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит коммунистическая партия...» Потом консул спросил: Как поживаете? Ваше имя? Сколько вам полных лет? Не давая опомниться, он продолжал: «Состояли ли вы в пионерской организации?»
Само собой разумеется, я и октябрёнком был.
«То есть вы умеете повязывать красный галстук?»
Как не уметь! Показать? Пионерский галстук повязать намного проще, чем тот, который на вас, господин консул. Много лет назад я вам уже один раз завязывал, узел вышел аккуратным. Помните молодость, помните ГУМ? Если забыли, то я вам напомню.
Я рассчитывал на то, что у дипломатов должна быть хорошая зрительная память. Уж такова специфика их шпионской работы. И оказался прав. Не сгоняя улыбки, консул продолжал допрос: «Помню-помню, но это не относится к делу. Лучше скажите, состояли ли вы в коммунистическом союзе молодёжи?»
Само собой разумеется, все состояли, и я состоял. У меня и комсомольский билет сохранился, там стоят штампики, что я взносы исправно платил. «Это не относится к делу. Расскажите лучше, как вы попали в „Паровозный гудок"».
«По рекомендации парторга Иван Иваныча», — произнёс я. А что ещё я мог сказать, кроме правды?
Было видно, что моя биография не нравится консулу, истекшие годы поубавили в нём непосредственности. На мои ответы он морщился и кривился. Вероятно, он думал, что много лет назад, в ГУМе, я вёл за ним наружное наблюдение. Особенно ему не понравилось, что я попал в орган печати по рекомендации свыше. Консул даже не задал вопроса, состоял ли я в коммунистической партии, это было ему и без меня ясно. Вместо это он спросил: «Нравится ли вам Америка?» Я поклялся на Библии, я на все вопросы отвечал честно, поэтому и ответил: «Нет!» Консул побагровел, что очень шло к его рыжей шевелюре. Это был первый случай в его консульской карьере, когда ему ответили честно. Дальше он перестал изображать государственного служащего со знанием дипломатического политесса. «Позвольте тогда спросить — за каким хреном вы туда едете?» Надо же! И где его научили выражать свои чувства таким грубым образом? В Гарварде или Кембридже? Или всё-таки в Оклахоме? Я снова ответил честно: «В Соединённых Штатах Америки я рассчитываю полетать на воздушном шаре».
Консул не принял во внимание совместный факт нашего далёкого пропитого, он попросту счёл, что я над ним издеваюсь. Говоря по совести, я его понимаю. Так что ни в какой Нью-Йорк я не поехал. Жаль, конечно, что мне не довелось полетать на воздушном шаре.
В Америке всё происходит быстрее, чем мне хотелось бы. Несмотря на моё отсутствие, Нюшенька сшила себе красивое свадебное платье, успешно вышла замуж, полетала на воздушном шаре и прислала мне фотографии. Платье мне понравилось: синие ирисы на белом фоне. Потом родила сына. Так я стал дедом, обладателем внука по имени Питер. У нас в родне мужчин с таким именем не было, а Нюшеньке оно понравилось.
Я отправился в головной офис нашей фирмы и отправил по факсу напутствие Петьке. Может быть, он его и прочтёт. Может, выучится когда-нибудь на русиста.
Послушай меня, сынок, пока у тебя уши торчком, а у меня ворочается язык. Дальше будет хуже.
В этом мире родней материнского молока ничего не сыщешь. Разбавить его физиологически невозможно. Дальше будет жиже. Потому позабудь его вкус. Учись дуть на воду.
Как увидишь мяч, бей не пыром, а «сухим листом». В этом мире редок случай, когда в небеса попадают прямой наводкой. Угодишь на звезду, где тебе будут не рады. Держи порох сухим, чтоб от тебя не осталось мокрого места. Это нам надо, сынок?
Из всех видов транспорта предпочтительней ноги. Песок и глина различны на поступь.
Дело не в скорости передвижения, а в том, чтобы успеть посмотреть в глаза своему народу. Тогда узнаешь — что, когда и почём.
Люби родину, но без ложного патриотизма.
Очень прошу: не мешай пиво с водкой. Закусывай огурцом. Это не повредит.
Люби многих, но ищи одну, что без тебя родить не сможет. Никогда не говори: «Хочу!» Этот кусок не впрок, боком выйдет. Если и вправду хочешь — тогда возьми. Разломи пополам. Не ленись.
Дальше будет голоднее, но лучше, сынок.
Мать моя умерла...
Мать моя умерла. Она не покупала мороженого ни мне, ни себе, она копила деньги всю жизнь, но они в одночасье всё равно рассыпались в прах, а она поскользнулась от огорчения на банановой кожуре, сломала шейку бедра, перелом не срастался, я её ворочал, сознание пропадало. Иногда возвращалось: «Не хочется умирать, а надо. Никто за меня не умрёт». Чтобы она не отвыкала от людей, я читал ей вслух. Не думаю, чтобы она хоть что-нибудь понимала. Впрочем, так же как я. Поэтому я читал что попало, просто буквы. Очнувшись, мама спрашивала, стоит ли запятая на правильном месте. Если она не стояла, она с осуждением морщилась. А про орфографические ошибки и говорить нечего. В нынешних издательствах книги вычитывались отвратительно, так что поводов для недовольства находилось много. Я держал маму за руку, а она смотрела свои сны. Утром она рассказала: «Ты был такой маленький и пошёл один за грибами. Нет тебя и нет. Я в лес побежала. Искала-искала, вот и нашла. А ты стал уже взрослый. Хорошо, что я ещё на своих ногах. Я тебе связала шерстяные носки. Наверное, маловаты. Ты уже вырос». Снова заснула и уже не проснулась. Я купил бутылку вина, достал свой ножичек, ввинтил штопор в пробку, стал тащить, но тут он сломался. Металл устал, никто ему не судья.
Бродский тоже умер. Говорят, легко. Говорят, что лежал на полу, улыбался. Но умер он слишком рано, не дожив до зрелости, до простоты. Мне было жаль. И его, и что так получилось. Жить нужно долго. В выводах я был, как и прежде, силён. Как-то разом все люди сделались моложе меня. Дело было, конечно, не в них, а во мне. Когда остаёшься один, стареешь быстрее. Я стал всем неуважительно «тыкать», в том числе и себе. Познакомиться, что ли, хоть с кем-нибудь? Желательно помоложе меня, с какой-нибудь женщиной средних лет. Мы познакомимся, она меня полюбит, я умру раньше её и не буду мучиться от потери. Пускай она слёзы льёт, мне уже надоело.
Выпив