ая в одиночку, пьянел я тоже сильнее обычного. В компании спиртное так не забирает, хмель вылетает из головы вместе со словами, пропитавшимися винным угаром.
Мы виделись с Гашишом редко. Зато, видя моё бедственное состояние, он предоставил мне отпуск. «Гуляй, сколько хочешь, хоть пожизненно. Дела на подъёме, деньги есть, твоих тараканов убьют другие. Повесь противогаз на гвоздь, попиши стихи, подыши воздухом, а не ядом. Нужно бы мне с тобой поехать в Грабовец, как ты ездил со мной, чтобы меня отпустило. Но дела держат, ты уж меня извини». Поэтому мужская дружба получалась у меня только с компьютером. Шарил в Интернете, искал сведения о своих давних знакомых, но ничего не находил. Мне-то они казались людьми интересными, но другие так не считали.
Гашиш был человек добрый, но к этому времени у него поехала крыша. Подумав, что слежки для укрепления корпоративного духа недостаточно, он велел мне сочинить гимн фирмы. «Ты же у нас поэт», — веско сказал он. Что тут возразишь? Сочинение и вправду не отняло у меня много времени. Я вспомнил, что в кружке географии мы перед началом занятий тоже пели. Вспомнил и опыт Васи-переплётчика по порче советских песен. Вот я Гашишу на следующий день и спел:
Шагай вперёд, ликвидаторов племя,
Шути и пой, чтоб улыбки цвели, Мы истребляем тараканово семя, Не отдадим им ни пяди земли.
Назад подавайся, клоповная нечисть, Кровь стариков и младенцев ты не соси. Встаёт впереди счастливая вечность, О радости той ты нас попроси.
Гашишу гимн понравился. Он только спросил: «А это ничего, что у тараканов не семя, а яйца?» «Ты мысли аллегорически», — посоветовал я. Гашиш не стал со мной спорить. В общем, с утра мы теперь строились в линеечку и горланили. Мне даже нравилось — напоминало о счастливом детстве. Мне было приятно, что мой талант нашёл практическое применение.
Но это бы ещё ничего. Гашиш стал думать, что может купить всё на свете. Раз убедившись, что и от меня может быть польза, он снова вызвал меня к себе и сказал: «Вот тебе текст на японском, мои ребята в Стране вое-ходящего солнца стырили. Здесь про убийственное вещество написано, новейшая разработка. По слухам, не вызывает у тараканов привыкания, озолотимся. Ты же у нас филолог, переведи. Дело срочное, за ночь успеешь?»
Я удивился: «Я японского не учил, только английский». Гашиш слегка рассердился: «Как не сумеешь? Я тебе заплачу».
— За ночь мне японский не осилить.
— Как не осилить? Хорошо, пусть не за ночь, а за три дня. Я тебе много денег дам, сколько тебе нужно? Десять тысяч баксов хватит?
Я ответил, что десяти тысяч не хватит. Тогда Гашиш пришёл в азарт, стал поднимать цену. Двадцать? Пятьдесят? Сто? Он привык торговаться и не привык, чтобы ему отказывали. Остановились на миллионе, я сказал: «Хватит!» В общем, мы оба тогда расстроились. Хорошо, что Гашиш быстро забыл про тот разговор, дел у него было много, я не хотел его обидеть.
Во время бессрочного отпуска я просыпался ночами, ловил не тронутый электричеством воздух, в которым чувствовалась непоправимость. Курил в постели, вспоминал прожитую жизнь, мечтал об импотенции. Рецепторы окончательно теряли чувствительность, самое хорошее в моей жизни уже случилось. Как, впрочем, и самое плохое.
Нижнее бельё менял нечасто. Петь не хотелось, выть — тоже. От жажды познания не сохло горло. Мне мнилось, что я и так всё знаю заранее. Знал заранее. Конечно, это иллюзия. Кожа на тыльной стороне ладони покрывалась изящной сеточкой, под которой угадывались доисторические отложения. Средний и указательный пальцы правой руки задубели от табака. Временное пребывание в живых тяготило меня. Меня уже ничем не обжигало. Было отчётливо жаль прошедшего времени. Я напоминал себе снулую рыбу.
Женщины не занимали в моей нынешней жизни никакого места, но всё больше — в снах. Я видел юных див, они заглядывали мне в глаза и манили в нежные кущи. Я покупал им цветы и назначал свидания, но они путали место встречи, сходили не на той остановке, растворялись в толпе, опаздывали навсегда. Я звал их, но они всё равно не слышали. Просыпаясь от обиды, я звал их наяву, но голос мой утопал во времени и пространстве, ночь поглощала звук, рассвет был похож на театр теней, на жизнь, где действующим веществом был только я. У меня ничего не было, но снов у меня не отнять. Кроме меня, никто их не видел. Подлое свойство снов — просыпаться и оставаться ни с чем. Растопыренными ладонями я ловил воздух, хватался за тень, надрывался в борьбе с самим собой.
Меня ретроградило. Нынешняя докторская колбаса казалась безвкусной, вода — вязкой, зима — слякотной, лето — коротким и чересчур жарким. Мне даже мнилось, что спички — намного практичнее новомодных зажигалок. Зажигалки предательски задувал ветер, а спичечный огонёк я ловко согревал озябшими ладонями. Теперь так уже никто не делал. Одному парнишке я дал прикурить таким образом, и он сказал: круто! Сказал и исчез в толпе, больше я его никогда не видел.
Брился я теперь редко, в зеркало старался не смотреть. Когда же всё-таки смотрелся, изображение временами пропадало. Если не пользуешься вещью, она забывает о своём предназначении и портится. О чём это я? Может, всё-таки стоит намочить тряпку и стереть грязь? Не хотелось. Прожитая жизнь лежала на зеркале сгустком пыли. Если прищурить глаз, я отчётливо видел на ней имя — Оля. Наверное, это я сам написал пальцем. Только забыл зачем и когда. Это и есть близость.
Я жил всё хуже, а писал всё лучше. По крайней мере, мне так казалось. Разве это справедливо?
Время трелей и птичьей любви.
Потом — бремя прозы: безголосье, яйцо, жадный писк, подъём на крыло, первый червяк. Ты видел это не раз и не два.
Отчего же, застилая года, так важно мутнеет слеза?
Зачем катаешь с боку на бок
мясной свой мешок, будто в сердце застряла кость?
Кровь толкает твой плот, где теченье сильней и быстрее к истоку стремит.
Смерть по колено, жизнь до небес.
Была зима, а я писал про весну. Так я пытался спастись. Помогало, но только на короткое время. Поэтому и написал отчаянное письмо Оле. Подробно описал прожитую без неё жизнь, спрашивал про Кирилла, винился. Перечитывать написанное не стал — уж слишком горько. В письме я, в частности, намекал, что близится мой день рождения, год выдался високосный, так что наконец-то можно его отпраздновать не приблизительно и не заочно, а по григорианскому календарю. И можно это проделать вместе. Вспомним былое, поговорим о настоящем и будущем. И даже место встречи назначил: мой детский дом. Там, в той квартире, где я был так счастлив, теперь устроили кооперативное кафе «Белый лебедь». Отзывались о нём неплохо. Вкусно и не так дорого. То, что надо для свидания с любимой женщиной, которую не видел два с половиной десятка лет. Тоже, между прочим, своеобразный юбилей, вроде серебряной свадьбы, которая напрочь расстроилась.
В конце длинного письма я поставил PS, приписал:
Дождь шелестит по небу и крыше. Остывая, печь согревает тело и из пространства выжимает воду. И время вспять течёт.
Я так тебя любил, что стыдно промолчать.
Но вот и тучи ушли на ночлег. Влажная звезда выжигает глаз. Моргаю в тьму, молчу. Я так тебя люблю, что стыдно говорить.
Это стихотворение я написал давно, прошлой осенью. Но с тех пор ничего не изменилось, хотя была зима. Одного стихотворения мне показалось мало, предвкушая встречу, я немедленно сочинил:
Запомни меня
в этот день, в этот час, в эту жизнь на фоне обломков
кирпича, империи, страсти.
Запомни себя
в этот день, в этот час и в это столетье на берегу Млечной реки.
Запомни желток в плену у белка.
Уже выросли дети, пробившись сквозь наст наших слов, наших губ и объятий. Назначаю тебе быть со мной на этой земле
в этот день, в этот час, на этом наречьи.
Для верности я отправил письмо заказной скорой почтой. На почте усталая от рождения женщина не глядя бросила его себе через плечо. Письмо попало в какой-то контейнер, похожий на мусорный бак. Делая паузы между словами, приёмщица внятно произнесла: «Обычно мы доставляем почту за неделю-другую, но гарантий сохранности не даём. И вообще — я тебе не советская власть, чтобы письма на себе таскать». У неё было включено радио. Не зачем-нибудь, а так, для фона, чтобы не так скучно было. Слегка удивлённый мужской голос произнёс: «Завтра будет минус двадцать градусов. Но это ещё не факт».
Вообще-то, я был готов, что не получу от Оли ответа. Столько лет минуло, ничего уже не поправить. Так и вышло, ответа не случилось. Всё равно обидно. Но я всё равно решил не отклоняться от плана и устроить себе праздник. Гашиш меня не поздравил, забыл, тараканами занят, ну и ладно. Прожитого, разумеется, не вернёшь, но всё равно так хотелось очутиться в нём. Чтобы подготовить организм к умильным впечатлениям, всю столицу насквозь я пробрёл пешком.
Было солнечно и морозно, но шёл медленно, ноги боялись. Им было понятно, что я жду встречи с прошлым, но меня не ждёт там никто. Впрочем, и в любой другой точке пространства меня тоже никто не ждал.
Я не узнавал родного города, один котлован соединялся с другим, у подножия небоскрёбов теснились времянки. Азиатские работяги азартно шевелили лопатами, проворачивали цемент. Лица русской национальности величественно покуривали в сторонке. Всё-таки это их земля. Время от времени они оживали, выдёргивали из производственного процесса какого-нибудь таджика, хватали его за грудки, орали: «Ноги врозь, руки за голову!» Азартно хохотали, обнажая импланты, которыми они явно гордились. Свои зубы им давно выбили, а у отсталых таджиков рот сиял золотом. И ведь закладывал таджик руки за голову и падал почерневшим от пустынного солнца лицом в снег. Лица русской национальности снова хохотали и закуривали по новой. Они радовались, что с ними не забалуешь.
Другие же русские степенно шествовали с портфелями, набитыми только что нарезанными долларами и рублями. Их дублёнки оттопыривались от скорострельного оружия за пазухой. Временами я спрашивал у них дорогу, что ущемляло моё мужское достоинство. Тем более что дороги они не знали. Прискорбно смотрели на моё пальтецо и недоумённо оглядывали окрестность. Чувствовалось, что с рельефом и землёй моих предков они знакомы лишь понаслышке. Я шёл и думал, что стране моей крышка. Я шёл и шептал: