Он ведь у меня ракетчик был, а они завсегда по лесам и оврагам от врага хоронятся. Кошек тоже никогда не жаловала — уж больно они норовистые, вроде мужчин. И вот на тебе — кормлю каждый божий день. Страна-то у нас холодная, соку в ней мало. А кого ещё кормить-то? Одна я, хоть белую мышь заводи. А то против кошки соседка возражает. Она и против меня возражает, никого не жалеет. Скучно мне, надо бы помереть, пока Пелагея жива. Она лучше всех отпоёт. Вот умру, люди меня в землю закопают, буду по сыночку скучать, звать его. Жалко, что я больше рожать не могу. Может, и ты голодный? — с надеждой спросила, в глазах азартно хлестнуло. — А то ко мне пойдём, пенсия у меня достаточная, я как раз сухарей ржаных насушила, а воду, слава богу, вчера в водопровод напустили, жаждущимся не останешься».
Наверное, я выглядел ровно так, как ей того хотелось — на сухарик с кипяточком. Хотел дать горбунье на прокорм хоть сколько-то денег, да застеснялся. Она-то о себе вообще не думает. Зачем деньги русскому святому человеку? Она ведь их всё равно неизвестно кому отдаст. Заведёт себе, к примеру, свору бездомных собак. Так что я ограничился тем, что крикнул через плечо: «Удачи!» Ведь не заорёшь же: «Пошла к чёрту!» На щеке застывала выжатая морозом едкая солёная капля. На ветру у меня всегда слезились глаза. Это было, видимо, сильно нервное от рождения.
Я шёл всё быстрее, уже задыхался, голос старухи становился всё дальше, всё глуше, всё безнадёжнее. «Эх ты! И ты туда же! Уходишь, а не взял ничего... Мне бы жизнь с начала прожить... Хотела давать много, а брали мало... Разве это по правде...» Я шёл всё быстрее, почти бежал, одновременно думал: «Да, тяжела доля родственников святого...» А ещё я подумал: «Может, это была моя Оля?» Да нет, вряд ли, не могла она так страшно состариться. Оля находилась совсем в другом месте, её так просто по дороге не встретишь.
Невыпитый кипяток с несъеденным сухарём произвели на мой организм впечатление. Следовало улучшать свой имидж, а не то, глядишь, и милостыню подавать станут. Кроме того, я чувствовал острый тактильный голод, мне хотелось, чтобы меня потрогали. Хоть кто-нибудь. Совсем в детство впал. Это-то и привело меня в парикмахерскую. В ту самую, за которой я когда-то вёл наблюдение со своего детского подоконника. Теперь я смотрел из парикмахерского кресла на свой дом. За истекшие десятилетия стёкла так никто и не вымыл. Это открывало простор для фантазии. Тем более что теперь это была не парикмахерская, а «Салон красоты».
На голубом накрахмаленном халатике парикмахерши был пришпилен бейджик — «Визажистка Анетта». Она была юна и годилась мне в дочери или даже внучки. Плоскогруда, узкотаза и совершенно не предназначена для деторождения. Глаза — на круглом выкате, водянистые, рыбьи, блядьи. Она кружила вокруг меня медленно, как кошка обходит полузадушенную мышку, которой уже не уйти. Я и вправду вжался в кресло. Совершая обход, Анетта шуршала халатом и чиркала чреслами, в которых гулял героиновый сквознячок.
Хотелось, естественно, большего, но я не знал, о чём с ней заговорить. Рассказывать ей байки из той эпохи, когда её ещё не было на белом свете? Про то, как мы с Гашишом взрывали порох и катались на байдарке с ткачихами? Девушки не любят истории. Отправиться с Анеттой в светлое будущее, на дискотеку? Пожалуй, засмеют сверстники. Прежде её, а потом и меня. Может, одновременно. К тому же нынешние танцы требовали усиленного питания. И где оно? К тому же я никогда не пробовал хотя бы марихуаны. Может, мне от неё нехорошо с сердцем станет? А честную водку Анетта вряд ли пьёт, наверняка предпочитая похожие на компот слабоалкогольные коктейли, от которых у неё, надеюсь, не разламывается голова. Я-то коктейлями брезговал. С детства усвоил, что по-русски коктейль называется «ёрш». У нас в редакции только самые пропащие люди мешали в один стакан всякую всячину. Лично я так никогда не делал, жалел свою голову.
Ювенильными коготками впиваясь в кожу, Анетта скребла ножницами мой заскорузлый затылок. Казалось, что она хочет добраться до самого мозга. Будто хирург в анатомическом театре. Хорошо ещё, что в нынешних парикмахерских, опасаясь СПИДа, уже не брили. А то бы и до горла добралась. Вампир. Седые космы планировали на линолеум, складывались в мягкие могильные горки, череп обретал бугристость, лицо — рельеф. В местном зеркале я смотрелся всё чётче и чётче, изображение не пропадало. Не слишком ли много она с меня состригает? Волос было жалко. Какие-никакие, а всё равно свои. Прикосновения Анетты отдавали в ногу, сердце ныло. Она склонялась надо мной и дышала в ухо чем-то нездешним. На научном языке это называется феромонами. Я ощущал их сквозь завесу из её душных французских духов, всё вместе это производило отталкивающее впечатление, хотелось катапультироваться. Но деваться было некуда.
«Давно головы стрижёшь?» — выпалил я.
Анетта хрустнула халатом и плечиком. «Давно, года два».
Я задумался над следующим вопросом, Анетта юлила сзади. «И не надоело тебе?»
«Надоело». Анетта ответила без раздумий, но через губу, двинулась только выщипанная бровь, впечатление было такое, что именно бровью она и выжимала из себя членораздельный звук. Похоже, никто не приучил её распространять предложения.
— А чего сюда пошла?
— Алка, дрянь, надоумила.
— Алка?
— Алка, мамашка моя. Сама жизнь здесь профукала, волосы перекисью до корней сожгла, и меня — туда же. А ещё называется мать, а ещё называется родина.
Я умеренно покраснел и посмотрел в зеркало совсем другим взглядом. Неужели Алка — это та самая, родная, шестидесятница? Действительно, под носом у Анетты тодсе круглилась родинка. Только поменьше, чем у Аллы, поаккуратнее. Будто мушка у дамы из галантного восемнадцатого века. Да, мельчают люди, мельчают мухи.
— А ты чего от матери с родиной хотела? Я имею в виду по жизни, вообще?
— Я? В рекламе по телевизору красоваться. Бабки, говорят, офигенные.
— А что рекламировать станешь?
Тут Анетта воодушевилась, речь её потекла полноводной рекой. «А мне по барабану. Хоть пиво, хоть колготки, хоть прокладки. Удобно, да и показывают их вежливо, только лицо и видно. Могу и наркоту, кофе какое или „Пепси-колу“. Блядовать тоже хорошо, Нюшка вон гуляет, горя не знает, на иномарке в манто с водилой ездиет. Между прочим, педрила. Водила, то есть».
«Нюшка — это от слова ,,ню“?» — поинтересовался я. Мне показалось, что вопрос был задан достаточно внятно, но он всё равно остался без ответа. Наверное, Анетта не привыкла, чтобы её перебивали. Одновременно я подумал, что моя-то Нюшенька далеко пошла, шьёт свадебные платья людям в Нью-Йорке. Вот ведь странно — имя одно, святая покровительница — тоже одна, а вот люди — разные. Что тебе Нюшка или Анетта, что тебе Нюшенька или бабушка Аня, пусть земля будет ей пухом. На самом деле нынешний человек не верит в ангелов, так что ему всё равно, как его назвали. Дело не в имени, а в чём-то другом. Что до Анетты, я, видимо, был ей как минимум симпатичен. Не как мужчина, а как человек. Она продолжала повествование, делилась опытом.
«Я тоже блядовать пробовала, но у меня слизистые сильно нежные, натираются быстро. Да и вход в тебя такой делается, что хоть на санках въезжай. Вы же на санках в глубоком детстве, наверное, ездили, так что понимаете, о чём речь. Кроме того, у меня грудь маловата, в газетах пишут, что можно силиконом заправить, а силикон только импортный годится, мне не по средствам. А от отечественного только жопа растёт. Страна у нас бедная, настоящего силикона ждать да ждать».
«Да, дорогая Анетта, при таком пессимизме ты своим телом денег много не заработаешь», — подумал я, но это не помешало ей продолжить свои размышления.
«Минетом же я однозначно брезгую: Нюшка говорит, что от него прыщи на носу вскакивают. Оно мне надо? Впрочем, можно с интересными людьми познакомиться. Вон, на кинофестивале подваливает к Нюшке за столик видный мужчина, лицо вроде знакомое, но одет в драные джинсы. Она его по-простому и спрашивает: «Я с тобой уже спала или ещё нет? Если нет, может, попробуешь? А не то проживёшь жизнь свою зря». А оказался, между прочим, Грегори Пекк. Наверное, врёт. Это она для меня Нюшка, настоящим же людям представляется Александриной. Себя жалеет, даёт с разбором, зашивается, между прочим, после каждой встречи. Изображает девственницу, а за это отдельный прейскурант. И это при живой-то дочери! И это называется мать? А вообще-то, я не люблю, чтобы меня чужие мужики лапали. Мужики, они что? Щетиной колются, водку жрут, ноги волосатые, воняют по-зверски. Обоняние портится. Педикюр им наводить? Или перманент на лобке? Грудные мышцы — жёсткие, как у природной курицы, живущей на воле. Такую не прожуёшь. А грудь нежная должна быть, чтобы младенцам не больно. Я уж как-нибудь сама с собой справлюсь, вот и фаллоимитаторы заметно подешевели, у нас в Бескудниках — так просто акция».
«И вот всё это ты говоришь мужчинам?» — с ужасом спросил я.
«Кто, я? Говорю мужчинам? Никогда! Я мужчинам говорю только приятное. Например: „Как возбуждает меня твой пот из подмышек! Только не посягайте, прошу вас, на мою нравственность!" Или „Дай мне потрогать твой потрясающий брюшной пресс!" Некоторым нравится фраза „Ты не мужчина, а настоящий самец!". Некоторые предпочитают альтернативный вариант: „Ты не самец, а настоящий мужчина!". Так что дело наше творческое, требует знания психологии. В общем, я говорю приятное, но думаю всё по-своему».
«Приведи-ка пример», — попросил я.
Анетта посмотрела на меня в зеркало, слегка нахмурилась. «Например? Да у тебя не хуй, а чучело».
Судя по всему, Анетта не воспринимала меня как дееспособного мужчину. Наверное, она была права. Она, вообще-то, была по-своему неглупа и по-своему откровенна. Продолжая предыдущую мысль, Анетта произнесла: «А вообще-то, я за границу хочу. Я её в кино видела, и мне там понравилось. Там обменников нет, зато у всех есть доллары. Чудеса!»
В очередной раз я подумал, что женщина не имеет отечества. Женщина — она и есть женщина. Она — сосуд: что нальёшь, то и будет. Было б только кому. Желание катапультироваться обожгло с новой силой.