Анетта оглядела меня, практически лысого, — сверху вниз. «Вы заказывали модельную стрижку, но мне показалось, что так будет лучше. Так что делаю я тоже всё по-своему. Надеюсь, вы довольны?» Визажистка закачалась на шпильке. Она была отвратительна. На образ Создателя не походила совсем. Всё-таки Анетта, всё-таки женщина.
В общем, я сбросил лохмы, заметно помолодел, теперь мне было можно дать лет пятьдесят, но всё-таки скорее пятьдесят два. Словом, столько, сколько мне было на самом деле. Я заплатил по таксе в кассу, добавил персонально Анетте на силикон. Она, похоже, осталась довольна. «До седин не доживёшь — раньше облысеешь!» — сказала она на прощанье. Анетта ничего не имела в виду, просто такое благопожелание, просто такие слова, чтобы жить веселее. Так и мать её говорила. Только мать говорила другому, а эта — мне. Точно помню: тот был пожилым. Впрочем, а я разве другой? Обидно. Да, время бежит. Вы пробовали бежать вверх по движущемуся вниз эскалатору? Я пробовал, но ничего не вышло. Во второй раз в жизни шутка про лысину показалась мне неудачной. Я не стал смеяться и был таков. Благо идти оставалось недалеко. Ноги уже отдохнули, пересечь переулок не составляло труда. Эти ноги скользили, конечно, по раскатанному иномарками льду, но я смотрел не вниз, а назад и вперёд. Шея поэтому ныла.
Я толкнул чужую железную дверь...
Я толкнул чужую железную дверь и оказался в «Белом лебеде», то есть в своей комнате, в своей квартире. Помещение небольшое, я насчитал столиков пять-шесть. Внутренние стены между комнатами снесли, к моей прибавилась та, в которой проживала тётя Нина по фамилии Дикова. А что предприниматели сделали с другой жилплощадью? Там, где Фёдор Францевич, дядя Стёпа и тётя Тоня? Куда они подевались? Что теперь устроено там, где они коротали жизнь? Кухня, склад продуктов, мойка посуды? За барной стойкой располагалась дверь, но она была плотно закрыта, не видно, что за ней делалось. Наверняка нынешний персонал использует мой туалет по назначению. Этого ещё не хватало! Он же мой, не для посторонних людей! Впрочем, они наверняка сменили сантехнику, прежняя никуда не годилась. А что, между прочим, сделалось с чугунной ванной? Неужели выбросили? Она, конечно, находилась не в идеальном состоянии, но вещь-то вечная. К тому же напоминает о Мраморном море. Море, конечно, тоже загадили, но и выбрасывать никто не собирается. Разве отдаст его Турция какой-нибудь Греции?
Время было послеобеденное, офисные служащие уже насытились, я сел у своего окна. Переплёт и батарея остались прежними. Раму, правда, покрасили, а вот с батареей ничего не случилось. Такая же раскалённая, так же облуплена, по ребру — кривая бороздка, проведённая по белой масляной краске — процарапана моим гвоздём. Навесной потолок делал помещение фальшивей и ниже. Мой был с сырыми разводами, я любил разглядывать на нём узоры, которые соединялись в чудищ и диковинные растения. А теперь что? Гладкий гадкий пластик, взгляду не за что зацепиться, абажур не повесишь.-.Я посмотрел в окно и увидел Анетту. В ту минуту она оказалась свободной и приветливо смотрела сквозь стеклянную стену и сквозь меня.
Вот здесь стоял мой стол — я за ним делал уроки, здесь стоял диван — я на нём спал, на стене висели часы с боем — я их заводил большим скрипучим ключом. Моих вещей не было и в помине, зато здесь был я. Впрочем, какой это я, если мы — совсем разные люди... Я достал из кармана свою детскую фотографию: уши торчат, веснушки, не обременённые жизнью живые глаза. Нет, не узнать, не похож. Я прислонил фотографию к солонке, будто собирался помянуть покойника.
Подошла хозяйка — моих убывающих лет, улыбнулась приятно, как кормящая мать радуется младенцу. Подала меню. «Что будем кушать? У нас чудесный выбор японских и французских блюд». Чувства переполняли меня. «Видите ли, я здесь жил, много лет назад, в этой самой комнате...» — с какой-то надеждой произнёс я. «А сейчас я живу — пожала плечами она. — Сдвигаю столики, ставлю на ночь себе раскладушку. Потом сплю. В основном хорошо, устаю за день».
«Видите ли, — продолжал я гнуть свою линию. —
Когда я учился в младшем классе, нас стригли наголо, готовя в арестанты и в солдаты. Война только кончилась. Уши торчали, чтобы лучше слышать преподавателя клёкот.
Его контузило, ответ ему был невдомёк. Мечтая стать авиатором, я ушами хлопал, чтобы взлететь. Растительность, правда, брала своё и под всхлипы „Битлз“ отрастала до узких плеч, до мокрых простынь. Страна боролась за мир, добывала песок. Я был ей не нужен. Первый портвейн сплавлялся по пищевому тракту: под капельницей склеивались слова в земные заёмные речи.
С годами страх перед самим собой
жал уши к голове всё ближе.
Бес ударял в ребро, бог — в поддых, седина в висок. В небе летали другие».
Хозяйка призадумалась. И не зря, потому что, подумав, она сказала буквально следующее: «Что ж, стихи получились неказистые, но правдивые, я и сама в те годы жила и тоже увлекалась инструментальным ансамблем „Битлз", теперь мне стали понятнее ваши непритязательные вкусы. Наверное, вам хочется чего-то не нынешнего, а тогдашнего. Закройте меню — суси, сасими, французская кухня и всякие прибамбасы вряд ли вам подойдут. Зачем вам крокодиловое мясо под бургундским вином? Или сушёные кузнечики в рисовом кляре? К чему переводить заграничный продукт? Лучше я приготовлю вам что-нибудь ретроградное. Хотите давешнюю котлету? Жёсткую курицу с краснодарским рисом? Жирную утку с антоновскими яблоками или кислой капустой?» Хозяйка перечисляла блюда и ни разу не попала впросак — мне хотелось всего этого сразу. Так мы соорудили заказ. Вот только вишнёвой наливки у неё не оказалось. Ну и ладно, в следующий раз окажется. Пришлось ограничиться водкой, что было тоже совсем неплохо. Олину серебряную рюмку фабрики Сазикова я прихватил с собой.
Я поднял рюмку. За что бы выпить? Глупо произносить тост, если слушать некому и чокаться не с кем. Не с фотографией же. В те далёкие годы я ещё не пробовал водки. Промолчим. Только подумаем: «За всё хорошее!» Я выдохнул, закрыл глаза и с удовольствием опрокинул. Горячую струйку закупорил маслёнком. Он ловко заскользил, повторяя конфигурацию пищевода, — словно бобслеист по жёлобу. Теперь — по второй, под селёдочку. Из-за барной стойки хозяйка глядела на меня с умилением. Чувствовалось, что отечественный грибок ей милее заморской устрицы. Ей, что ли, налить? Чтобы поговорить по душам? Души у нас обоих явно имеются.
В эту минуту в кафе вошёл молодой человек. Несмотря на зиму, он был в тёмных очках. Он их снял, и я сразу понял, что это Кирилл, хотя я его никогда не видел, даже в младенчестве, даже на фотографии. Уж слишком мы были похожи. Глаза болотные, слегка обуженные, утоплены глубоко, кожа неплотно обтягивает лоб, словно жёваная материя, скоро здесь будут морщины. Переносица узкая, потом она расширяется и набухает в мясистую сливу. В его возрасте мои усы были точно такого же пшеничного цвета. Волосы на правом виске у Кирилла тоже будут пожиже, чем на левом, повытер-лись, это от спанья на правом боку. То есть выглядел он по-родственному. Но и отличия тоже имелись: косичка, серьга в ухе, да и одет чудно. В моё время не носили пиджаков с золотыми пуговицами и ботинок с такими острыми носами.
Кирилл тоже сразу узнал меня. Как он сумел? Он ведь даже не видел моей фотографии. Или это Оля так хорошо меня описала? Мы же с Олей так и не снялись на память. Я тогда думал, что и так всё запомню, такое не забывается. Кто же знал, что второго раза не будет? В любом случае я был рад, что постригся и стал опрятнее. Нехорошо, если Кирилл подумает обо мне плохо. И о матери тоже: удивительно, мол, что ты такого неаккуратного человека до себя допустила.
Как же я мог столько лет не видеть сына, не носить его на руках, не кормить с ложечки манной кашей, не играть с ним в футбол? Я не учил его буквам, стрелять из рогатки, не рассказывал сказок, не читал ему книжек. Я, положим, тоже не знал своего отца, но мама-то говорила, что он не хочет нас видеть. А я — разве я не хотел видеть и сына, и Олю? Но получилось так, как вышло, обстоятельства выдались непреодолимые, может, Кирилл сначала меня выругает, а потом простит? От смущения мне захотелось сигануть в форточку, но в моём возрасте желания такого рода обычно остаются неудовл етв орёнными.
Кирилл же оказался сноровистее меня. Он сел напротив, снова надел очки и приступил к делу: «Ну что, познакомимся?» Я хотел налить ему из графинчика водки, но он бросил хозяйке: «Фанты, пожалуйста! И поскорее, мы торопимся, у меня запланировано важное деловое свидание». Голос уверенный и востребованный, не то что у меня. Это хорошо, пригодится в жизни. Немного смущали часы «Ролекс», по которым он постучал длинным полированным ногтем. Я таскал свою «Славу» уже лет тридцать, и ничего — тикают себе и тикают. Ногти у меня, правда, пострижены неровно, это оттого, что мне на себя наплевать. Ничего, привыкнет. И вообще всё это не страшно, и к «Ролексу» притерплюсь, и к наушникам, из которых доносилось: бум-бум. Лишь бы человек был хороший. Конечно, я его ничему не учил. Я вообще никогда с ним вместе ничего не делал. Что ж удивительного, что я пью водку, а он — фанту? Ничего, ещё не всё потеряно, ещё есть время заняться воспитанием вкуса и чувств. Он ещё молод, да и я ещё, может быть, поживу.
Кирилл поднял стакан с красочным содержимым: «Ну что ж, не знаю, сколько тебе стукнуло лет, но всё равно поздравляю тебя!» Что мне оставалось делать? Мы чокнулись, я тоже выпил. От волнения вторая порция показалась мне лишённой вкуса. Даже не обожгло. Мне даже показалось, что от напряжения кожа плотнее обтянула череп. Неприятное ощущение, будто эта кожа не подходит тебе по размеру. Кирилл же тянул свою фанту, не вынимал изо рта жвачку, из ушей — наушников, ему и закусывать не требовалось, не хотелось. Он оглядел накрытый стол и скривил губу так, как я не умею. «А ты замечал, что русским художникам из всех натюрмортов лучше всего удаются початые бутылки и селёдочные головы? У тебя печень, случайно, не барахлит?»