В ресторане «Прага» по праздничным дням устраивали вечерние приёмы для дипломатов. Вокруг разгуливали люди в штатском. Они были на одно внимательное лицо. После сытного ужина из громкоговорителя величаво лилось: «Автомобиль посла Соединенных Штатов Америки — к подъезду! Автомобиль королевства Великобритании — к подъезду! Автомобиль посла республи-
f*
ки Боливия — к подъезду!» Фраки, «Роллс-ройсы», цилиндры, «Линкольны», настоящие декольте.
И тут я увидел, как из высоких дверей вышагнул мужчина моей мечты: вертикально закрученные усы с иностранной проседью, пряничный мундир с золотыми галунами, эполетами и аксельбантами, кривые кавалерийские ноги, сияющие сапоги с блестящими шпорами. Будто это чудо только что сняли с новогодней ёлки. Чем же поили-кормили этого игрушечного человечка, чтобы он стал таким обольстительным? Наверное, ананасами, наверное, бананами, наверное, шампанским. И уж никак не сырниками из школьной столовки. Наверное, он женат на принцессе или даже на королеве. Мелькнул по красной ковровой дорожке и сгинул в чернолакированном автомобиле. Стало завидно, захотелось написать ему письмо на испанском. «Ваше посольское сиятельство!» Ну, и так далее. У самого меня всё лицо было покрыто веснушками — будто его обожгли крупицами марганцовки.
Но испанского я не знал, в школе изучали язык потенциального врага, то есть на смену немецкому пришёл английский. What is your name? — в сотый раз неласково вопрошала меня училка, обучавшаяся английскому в городе Харькове. Время было интернационалистическое, на произношение никто не обращал внимания. Урок был похож на допрос. How old are you? — певуче спрашивала училка, надеясь, что я наконец расколюсь. Но я не отказывался от показаний и твердо отвечал: I ат twelve years old. Я не кривил душой, но горло всё равно пересыхало, от воспаленной лампы слезились глаза.
Испанского я не знал, не знал я и имени того чудного человека с закрученными усами. Когда же я попросил маму через каких-нибудь знакомых узнать его адресок, она сделала страшное лицо и закатила глаза. «Ты что, паршивец, в изменники Родины метишь? У тебя не мозг, а какая-то головная взвесь! Вот тебе книга, оторвись от реалий!» Книжка оказалась Жюль Верном, я пропутешествовал тысячи лье по воздуху, суше и под водой, но больше никогда не делился с мамой своими чувствами.
Оборот веществ у меня в организме уже тогда был медленным, я отличался памятливостью, обижать меня не следовало.
Утешить меня было некому, бабушка Аня умерла. Захворала гриппом, а потом, говорили врачи, кровь у неё стала белой. Про кровь не знаю, но вот кожа у неё и вправду с каждым днём бледнела, становилась похожа на папиросную бумагу. Раньше бабушка была похожа на румяное яблочко, а теперь — на печёное. Я покупал ей в магазине «Диета» печёнку и гранатовый сок, но силы её покидали. Она лежала в постели, укрытая ватным одеялом. Мама уходила на работу, чтобы ковыряться в запятых, дневную посуду мыл я. Бабушка плакала, потому что не могла подмести пол, а ей этого так хотелось. Не могла она и дойти до церкви и послушать ангелов. Хотелось ей и селёдочки, до которой она была большая охотница. «Посолниться бы...» — шептала она, и я нёсся в магазин «Рыба», хотя врачи и не советовали.
В рыбном магазине мне нравилось. Жирные селёдки, аккуратно разложенные по овальным эмалированным тазикам — хвост к хвосту, голова к голове. Икра чёрная, икра красная. Из бочонков её черпали ложками, такое было изобилие. Икра блестела на свету, казалась живой, будто сейчас выведутся мальки. Рыба красная, рыба белая. Гимнастические пирамиды консервов, из которых я больше всего любил частик в томатном соусе. Крабов я тоже любил, тем более что в витрине висел плакат: «Всем попробовать пора бы, как вкусны и нежны крабы!» Но крабы были роскошью — предназначались для годовщины Великой Октябрьской Социалистической Революции или Нового года. День конституции проходил незаметно, праздновать не хотелось. В огромной ванне плавали карпы. Их чешуя отливала подводным золотом. Сомы открывали рты, шевелили усами, но мне не было страшно. А вот сушёных трепангов я боялся. Этот чёрный червяк мог запросто разбухнуть в моём животе, ожить и заползти в слепую кишку, откуда его уже не выковырять. Я ел селёдку вместе с бабушкой и ни разу не подавился костью. Мне доставалась большая часть, жизнь из бабушки уходила.
На похороны меня не пустили, мама посчитала, что мой растущий организм слишком хрупок и нервен. А зря — бегал я быстро, прыгал далеко, за обедом просил добавки. Зря, что у меня нет отца, он бы взял меня с собой. Но отца у меня не было и не предвиделось. Мать говорила, что он нас видеть не хочет. Ладно, он не хочет видеть её — мне, как мальчику и будущему мужчине, это было понятно. Но почему он меня видеть не хочет? Я учусь хорошо, я бы ему показал, как я здорово умею играть в футбол на позиции центрфорварда. Мама сказала, что он ветеринар, а ветеринары —люди добрые.
На метро, а потом на троллейбусе я поехал на Калитниковское кладбище. Подмёл могилку, воткнул поглубже крест в мягкую землю. Больше я ничего не умел. Цвела бузина, белые душистые облачка колебал ветер. Ножичком срезал ветку и положил на могилке в консервную банку из-под тихоокеанской сельди. Прислонился к оградке, сглотнул горький комок, потёр кулаком веки. Глаза слезились, это, наверное, от цветения, от душистого ветерка. Мне послышалось: «Милый внучок, забери отсюда меня, я без тебя скучаю». И больше ни слова, замолкла навеки.
Я побежал со всех ног, потому что забрать её оттуда не мог. Только меня и видели. Вообще-то на сегодня мы договорились играть в футбол — класс на класс. Матч был принципиальным, следовало торопиться. Играли на территории детского сада, после обеда малыши спали. Штангами служили деревья, которые, как и другие советские вещи, умели многое. Я забил два гола, один из них головой. Мы выиграли, радость была неподдельной, уши горели от счастья. Наши битвы всегда кончались одинаково — кореша просили: «Пожрать вынеси!» Они знали безотказность бабушки, которая посылала им воздушный поцелуй, сушки и пастилу. Но теперь она ничего им не заготовила. Пришлось для разрядки поиграть в ножички, мой был лучше других, он попадал точно туда, куда я метил. Сверкнув эмалью, как птичьим крылом, он переворачивался в воздухе и прочно вонзался в землю. В общем, я снова выиграл. Но вишнёвой наливки я больше никогда в жизни не пробовал.
Вместо дележа чувствами...
Вместо дележа чувствами с матерью я стал собирать почтовые марки. Их продавали в магазине «Плакат», в двух шагах от ресторана «Прага». «Развивайте свиноводство! Нет на свете краше птицы, чем свиная колбаса!» «Миру мир!» «СССР — могучая спортивная держава!» «Человек человеку — друг, товарищ и брат!» «Пусть всегда будет солнце!» Не возразишь... Небо сияло нездешней голубизной. «Выполнил норму?» «Заготовил корма?» «Руки вымыл?» Разве ответишь «нет»?
Плакаты были большими, марки — маленькими. Но марки СССР мало чем отличались от плакатов. Наверное, их рисовал один и тот же художник. Маленький Ленин походил на херувима, но от запаха ладана в церкви меня подташнивало. Из иностранных марок в магазине имелись только изделия из унылых стран народной демократии. Несмотря на дешевизну, их названия не вызывали фонетического восторга: ПНР, ГДР, НРБ, КНР. К тому же марки предусмотрительно продавали гашёными, так что никаким коммуникативным потенциалом они не обладали. Сами марки были под стать эмитентам: скучные мужчины, носители передовой идеологии. Даже роскошная борода Фиделя исправить положение не могла. Поэтому и вялые рекомендации Всемирова обзавестись друзьями по переписке из стран, образованных согласными звуками, успеха не имели.
То ли дело марки британских колоний! Ямайка, Фолкленды, Северное Борнео. Какая-нибудь Мальта на худой конец. Острова, острова... Пальмы, кокосы, бананы и синее-синее море с королевой Елизаветой на его фоне. Моё поколение уже созрело для поллюций и галлюцинаций, голос ломался, донимали прыщи, над губой пробивался пушок. Профиль Елизаветы сулил нездешнее блаженство. Она была прекрасна и фертильна. Отсутствие штемпеля делало её особенно нежной и доступной для воздушных поцелуев. Забравшись под одеяло, подсвечивал альбом фонариком. Следуя за лучом, обводил острым взглядом зубцы короны и выбившийся локон. Проявленные светом, водяные знаки казались ещё обольстительнее. В одной книжке я прочёл, что гепард способен спариваться только с самкой, которую он видит в первый раз. Этой психологии я не понимал. Сейчас же я думаю о королеве с сочувствием — ведь она так и не узнала, какая бывает на свете любовь.
Ребята бегали на сеансы стриптиза к Борьке Дёгтеву. Цена — пятачок. Борька провертел в комнатной стене дырку, которая вела прямо в ванную. Следовало дождаться, когда грудастая Любка назначит себе банный день. Любка работала в нашей школе пионервожатой, мы с ней здоровались. Когда она начинала громыхать тазами, Борька звонил Андрюхе, Андрюха — Кольке, ну, а там — по цепочке и веером. Жили все близко, иногда успевали, Борькина копилка в виде розовой свиньи становилась всё тяжелее.
Раз и я домчался до Борьки вовремя, но зрелище меня разочаровало. Желающих набилось много, смотреть мешали, видимость — неважная. Прядь от рыжей косы, кусок кожи в мыле. Эта пена оставила меня равнодушным. Тоже мне Афродита. Чего я там не видел? Я немедленно отправился в кинотеатр «Юный зритель» на «Трёх мушкетёров». Смотрел в четвёртый, между прочим, раз. Миледи с её декольте нравилась мне больше Любки. Видимость хорошая, изображение чёткое. Стоило, правда, в два раза дороже.
Отсутствие тактильности, однако, переносилось с переживаниями. Напротив моего дома располагался парикмахерский салон. Вместо стен — гладкое стекло. Удобно, можно никогда не красить. Усевшись на свой широкий подоконник, я рассматривал внутренности этого аквариума. Фифочки, сумочки, дамочки с остатками дореволюционного самоуважения в виде горжетки из чернобурки, надменные современные юноши со взбитыми чубами. Завидно. Посетители и персонал что-то обсуждали, беззвучно открывали рты и даже временами для убедительности по-рыбацки широко разводили руками, но читать по губам я не умел. Несмотря на это, немая фильма всё равно волновала меня.