— Я и икры никогда не пробовал, только в далёком детстве. Да и та была паюсной, мне бабушка покупала, когда я болел. Запомни свою родословную: её звали баба Аня.
— Мне родословная по барабану, это твоя родословная, это лишнее знание, оно мне не надо. Давай я лучше тебя в «Метрополь» свожу! Там даже охрана в цилиндрах и с галунами. Посидим баксов на тысячу. Можно и в казино сходить. Выиграть там нельзя, зато обстановочка как в гостях у шейха. Всё — из сусального золота, блестит как настоящее или даже ярче. Или можно по-простому в приличный публичный дом закатиться. Ты ведь не чужд телесных сладостей? Там тебя со всех сторон оближут, будто ты — дойная корова. Тебе понравится. Да ты, наверное, и за границей ни разу не был? В Париж езжай один, мне некогда, а расходы я возьму на себя, за счёт фирмы. Откормишься, станешь ещё лучше креативить. Договорились, отец?
В первый раз Кирилл назвал меня отцом, но настроение у меня всё равно портилось, мне никуда не хотелось. «А ты когда в последний раз книжку прочёл, сынок?» — с вызовом спросил я.
— Не помню!
— Давай, я тебе вслух почитаю!
Тут-то Кирилла и прорвало. Даже вынул наушники из покрасневших ушей, даже очки снял. Чтобы, значит, свой гнев до меня донести без ошибки. Не выдержал, будто пил водку не я, а он. Фанта, значит, тоже возбуждающе действует. Зря я его так, надо было смолчать. Всё-таки я старше своего сына, надо с этим считаться и быть посдержаннее. Я и так перед ним виноват.
Кирилл закричал: «Раньше надо было читать! За кого ты меня принимаешь? Я же сирота при живых родителях! Ты со мной даже в футбол не играл! Маль-читки надо мной смеялись, у меня удар получался кривой, мне приходилось всему самому учиться. Я даже кораблик из коры мастерить не умею! Я сам вырос! Я сам научился стрелять из рогатки. У меня нет предков. Что ты можешь мне прочесть, что рассказать? Сказку о потерянном времени? Как ты в очередях давился? Как ночами самиздатом захлёбывался? Как на байдарках в поход ходил? Твой опыт выживания — мусор, он никому не нужен. Наше время —другое, тебе к нам вход воспрещён! Может, ты родился и вовремя, но ты вовремя не умер».
Нет, конечно, Кирилл меня не простит. И поделом, он прав, раньше нужно было думать, раньше нужно было книжки ему читать и играть с ним в ножички. Но его аргументы всё равно мне не нравились. Мне бы взглянуть понежнее в его глаза болотного цвета, но у меня не вышло. Язык же всё равно болтал.
— Может, я уже и умер, откуда тебе знать?
— Что ты умеешь? Чего добился? Ты даже в компьютерные игры играть не умеешь! Я думал помочь стать тебе человеком, я хотел тебя звать отцом, а ты и этого не захотел.
Да, он прав, эти компьютерные игры я не любил, мне хотелось тактильных ощущений, поговорить по душам. Может, всё-таки хозяйку за столик позвать? Я посмотрел на неё, она протирала фужеры. Наверное, от стеснения она не ответила на мой отчаянный взгляд. Вряд ли она согласится посидеть с нами, зачем ей лишние разговоры, она и так от клиентов устала. Среди них попадаются такие скандальные. Неужели я и вправду ничего не добился? Я постарался сосредоточиться на прожитой жизни и вспомнить что-нибудь стоящее. Вспоминалось мало, даже тематический каталог в библиотеке остался незаконченным. А что уж говорить про «Паровозный гудок»... Кого я утешил? Сам себя смешил. Не смешно. Тараканов и тех со свету до конца не сжил. Постой-постой! «Я написал несколько стихотворений, посвящённых твоей матери. Разве этого не достаточно?»
Кирилл по-прежнему отвечал не задумываясь обо мне, беспощадно, он выпалил: «А стихов я тем более не читаю, из них креатива не смастерить».
Кирилл знал, чего хотел. Это — полезное свойство. А я разве не знал? Разве я не хотел? До меня донеслось: «К тому же мать увезла твои стишки с собой в Африку».
Значит, всё-таки перечитывает, подумал я с нежностью. Но злость брала своё.
— Да мы с тобой в разных странах живём! У нас — ничего общего, только лица похожи, только тени. Ты для меня — потерянное поколение!
— И ты для меня тоже потерянное поколение. Но, к несчастью, мы земляки.
На край блюда с жирной уткой села муха. Я на нее дунул, от перегара она взлетела, не помня себя я хлопнул в ладоши, она упала на пол. Не каждый раз так метко получается, это же не комар. Но и я ведь много умею, всё-таки я — ликвидатор! Я было обрадовался, но другая часть головного мозга диктовала другие слова: «Нет, к несчастью, мы не земляки. У меня и дочь в Нью-Йорке. Вот и ты мотал бы туда же, к своей сестре, там такие нужны, у вас общий метаязык и вкусы. Она тоже — из партии фанты».
— Ты не рубишь фишку. Зачем мне Нью-Йорк? Там уже всё впарили. Сейчас здесь Запад. Дикий, конечно, но зато здесь совсем другая норма прибыли. А фанта — она и есть фанта, это напиток глобальный, она везде одинаковая. И насчёт потерянного поколения ты не прав. Мы — первое свободное поколение.
— Свободное от чего?
— Как от чего? От обмана. Тебя сколько раз обманывали? А ты всегда утирался. А я сам обманывать хочу.
— Какая ж это свобода? Ты продался с потрохами, вот и всё.
— Ты ничего не смыслишь в рыночных взаимоотношениях. В том и высокий смысл, чтобы всё продавалось, так людям намного удобнее. Ложь хорошо продаётся потому, что она людям нужна позарез. Ты вот уже старый, а еще не понял, что правда — редкость, а правило — это ложь.
—А ты не думал о том, что и родину тоже можно продать?
И зачем я заговорил о торжественном, о высоком? Что я, в доме культуры наладился с лекцией выступать?
Кирилл снисходительно улыбнулся. «Я бы с удовольствием твою родину продал. Беда одна — покупателей нет. Между прочим, ты тоже в газетку писал. Про „Паровозный гудок" ты, надеюсь, помнишь? Мать, между прочим, на него подписыёалась. Экая дура! Чем ты меня лучше?»
— Да, ты прав. Но у меня не было выбора. Кроме того, я очень стыжусь.
— Выбор у тебя был, это у меня нет выбора. А стыдиться не надо. Я, например, ничего не стыжусь. Это некреативное чувство.
Я понял, зачем Кириллу очки. Он не хотел, чтобы видели его глаза. Карточные шулера поступают так же. А сейчас он очки снял, от этого он стал неприятнее. Мне становилось всё хуже, я говорил то, что думал.
— Так, значит, ты ни во что не веришь?
— Да ты у меня словно дитя, всё б тебе во что-нибудь верить. Я старше тебя.
— К настоящей вере приходят только в старости.
— У меня, между прочим, язва, это от плохой наследственности, это ты виноват. Мне до старости не дожить. Да ты посмотри, что вокруг творится! Это же беспредел!
— Пусть творится! Моя привилегия — быть в меньшинстве.
Я был горд тем, что сумел дать достойный отпор, последняя реплика осталась за мной. Но я пришёл в «Белый лебедь» совсем за другим. Собственно говоря, я и не рассчитывал познакомиться со своим несчастным сыном. Кирилл, похоже, думал обо мне приблизительно то же самое.
«Ладно, — примирительно произнёс я, — расскажи мне лучше про Остров, я был там счастлив, но это было давно. Кроме того, этот Остров — твоя малая родина. Я знаю, ты любишь его. А раз любишь — там хорошо. Исправно ли плодоносит антоновка? Высиживает ли яйцо чайка или уже снесла? Горяч ли ключ? Как чувствует себя лимонное дерево?»
Всё-таки хорошо, что Кирилл снял очки, теперь я видел, что в его глазах появилось нечто человеческое, вроде боли. А был бы он в очках, я бы этого не заметил. Кирилл сказал: «Острова больше нет». Глаза его повлажнели. Этого я не ожидал совсем. «Как нет? Куда он делся? Землетрясение? Наводнение? Иная беда?»
Кирилл заговорил внятно и медленно, он стал поэтапно рассказывать, как десять лет назад люди в погонах приплыли без спроса на Остров на катере неприятного крысиного цвета. Они ходили кругами, рвали с веток антоновку, надкусывали и выплёвывали, пинали сапогами бюсты дедушки с бабушкой, прогнали матом чайку, а яйцо разбили. Я, Кирилл, сказал им, что этот вид чаек занесён в Красную книгу, эндемика, а они сказали: сам ты, парень, мудак, наверняка чернокнижник. Потом они, эти люди в погонах, поглушили возле берега гранатами рыбу, сварили ушицы, сжарили шашлычок и остались довольны видом. «Нас здесь никто ни хуя не увидит, берег-то далеко», — сказал генерал с золотыми погонами. Потом прикатили уже другие люди, вроде бы пообразованнее, стали совать бумаги с печатями: мол, никакого законного права Ольга Васильевна с её выблядком жить здесь не имеют. Убирайтесь вон, не то хуже будет, а будет здесь наш коттеджный посёлок улучшенного типа — с джакузи, финской баней, овчарками, автоматчиками и с бля-дями по срочному вызову из Москвы. Можно и из Парижа, но наши всё-таки лучше, роднее, патриотичнее. Всё вместе называется — секретный объект «Островная Рапсодия».
Хождения по вертикальным инстанциям Ольге Васильевне ничего не дали и дать не могли. Депутат сельсовета так прямо и задрожал мелкой дрожью: «Да вы понимаете, кто за этим стоит? — Он обслюнявил указательный палец и почтительно распрямил его. — Чуешь, откуда ветер дует? Оттудова, с самого верху. А ты кто? Педагог, а туда же метишь».
Депутат рангом повыше закричал на Ольгу Васильевну: «Да я тебя посажу, суку! Столько лет в таком раю жила, а нам не сказала! Ты прохлаждалась, а мы коммунизм изо всех сил искали в неопределённо будущем времени. Утаиваешь информацию географической важности! Да мы тебя повесим, как фашисты повесили Зою Космодемьянскую! И на спине у тебя звезду красную вырежем! Раньше мы её побаивались, но теперь-то настала совсем другая эпоха, без предрассудков. Знай наших! Мы вообще теперь ничего не боимся, никакой звезды, никакого масонского символа!»
Третий, самый из них окончательный, был поласковей, но всё равно строг: «Конечно-конечно, мы знаем вас как прекрасного педагога и методиста, а потому не станем уплотнять в собственном доме, а взамен предоставим отдельную комнату в сельском клубе, в гримёрке. Там даже вода холодная есть. На этот беспрецедентный шаг мы идём, потому что заинтересованы в квалифицированных преподавателях, потому что, кроме тебя, дуры, к вам в глухомань никто не поедет. И не думайте, пожалуйста, дальше жаловаться. Дальше будет хуже». На том и порешили, окончательно, обжалованию не подлежит. Кирилл всё хорошо запомнил, я уверен, что он цитировал точно. «Знаешь, как этого человека звать? Последнего, окончательного? Владимир Михайлович Шматко. Помнишь такого? Он сейчас председатель секретного жилтоварищества, этой самой „Островной Рапсодии"».