Раз звёздочка, два звёздочка, три звёздочка... Четыре! Не лейтенант, а целый капитан! Неужели подстава? Фуражка, кокарда, синий околыш! Судьба! Он, искомый! Капитан, а похож на настоящего человека! К нему тянулась очередь участников пробега, как будто ручеёк впадал в синее море, как будто к народному артисту за автографом. Пацаны запыхались, перебирали ногами в резиновых кедах. Я норовил взметнуть руку в пионерском привете, но я был уже комсомольцем. Терпение и ещё раз терпение! Пришлось подождать, без очереди не пускали. С нескрываемым отвращением капитан посмотрел мне в глаза и поставил первую галочку. Иных же напутствовал по-хорошему: «Беги, спортсмен, беги! Бурного тебе финиша!» После третьей галочки капитан обморозил меня лагерным холодком, процедил: «А Все-миров твой вовсе и не Всемиров, а Кашляк Давид Моисеевич, 1921 года рождения, уроженец Одессы. А Всемиров — это его педагогический псевдоним. Учти на ближайшее будущее! А теперь вали!» Что-то неродное, ненашенское почувствовал во мне офицер.
Я не понял, что имеет в виду капитан, но рубашка вдруг прилипла к спине, сердце упало в пятки. Но не надолго. Одним волевым скачком оно возвратилось на прежнее место, ибо мне было некогда, маршрут не ждал. Теперь я был должен немедленно сделать какое-нибудь доброе дело. Именно такое задание стояло в обходном листе, но очень хотелось есть. Я забежал в гастроном и выбежал: из него дохнуло человеческим жарким жирком, очереди вились и круглились, тела сплелись. Давали колбасу, атмосфера калилась до состояния горячего цеха. Передние рвались вперед, а задние кричали: «В одни руки — не больше кило!» Чувство ответственности было во мне развито, колбаса требовала слишком больших временных затрат. Вообще-то Всеми-ров обмолвился, что участникам соревнований положено запитываться без очереди. Действительно, иные юные спортсмены махали своими обходными листами на подступах к прилавку, но лично я убоялся народного гнева. Хорошо, что мудрая природа сконструировала мой организм таким умным образом, что желудок располагался вдалеке от головного мозга и не слишком беспокоил его своей назойливостью.
Что же мне совершить доброго? Ноги несли меня Петровским бульваром по направлению к финишу, к Музею революции. Вот старушка с тяжёлой сумкой. Может, поднести? Нет, это как-то обыденно. Вот мальчишка боится улицу перейти. Может, перевести? Слишком просто. Мамаша катит коляску. Не даст же она мне её покатать! Ветер гнал обрывки газеты. Разве догонишь? В боковом зрении мелькнул мужчина на скамейке, я безжалостно оставил его за спиной. Губы лижет, веки опухли, во взоре тоска и бессмыслица. В домашних тапочках. Экзема, фаланги пальцев, деформированные от пьянки. Человек — это звучит гордо? По дяде Стёпе я знал, что этот данный человек мучается с похмелья, ботинки он пропил и жизнь ему не мила. Чем тут поможешь? Свою-то не отдашь. Постой, постой! «А металлический рубль?» — зашевелилась благородная мысль. Я совершил крутой разворот. «Дяденька! Я хочу вам помочь! Очень-очень! Понимаете, я — комсомолец, совершаю пробег, помогаю хорошим людям, которые попали в беду. Вы ведь хороший человек, я знаю!»
У мужчины, карманы брюк которого были вывернуты наизнанку, сделалось умеренно испуганное лицо. Это выражение с трудом поддавалось считыванию — уж больно он опух. Острый нос торчал меж пуховых подушек, в глаза не заглянуть. А глаза, как мне твердили на уроке литературы, — зеркало души. А куда без души? Тем более хорошему человеку. Мимика у хорошего человека была тоже, естественно, вялая. Но голосом его бог не обидел.
«Комсомолец? Вытрезвиловка? Пятнадцать суток? Что я вам, нанялся? Да я ж не пьяный, я только с похмелья! Ты меня восклицательными предложениями перестань пугать! Расстрелять? Взять на поруки? Принудительное лечение? Нет, только не это! Я и сам до ручки дойду!» Чувствовалось, что никто и никогда не делал ему ничего по-настоящему доброго, а непоправимость жизни заставляла его относиться к самому себе с состраданием. Совершая попытку к бегству, он попытался встать, но, похоже, центр тяжести отнесло куда-то вбок, и мужчина снова оказался сидящим. Я честно протянул ему металлический рубль. «Угощаю!»
— Мне бы граммчиков хотя бы сто... — жалобно протянул доходяга. Никакого человекоподобия в нём и в помине не было. Ни во внешности, ни в интонации. Глаза наводились на резкость тоже неважно. Таких даже в армию не всегда берут.
— Зачем сто? Возьмём бутылку, как люди!
Желание быть великодушным понуждало к опрометчивым высказываниям — ещё не налили такой бутылки, чтобы стоила рубль. Но мой клиент пожил много больше меня. Он всё-таки встал, с чувством достоинства откашлялся и слегка склонил голову. В положении «стоя» он стал ещё больше похож на огородное пугало. «Отчайнов, рабочий сцены, почти артист. Вообще-то по паспорту я Лушин, но в кругу друзей я употребляю свой сценический псевдоним. А дальше — по паспорту: Ни-
колай, Петрович, просто Коля. Ты ведь не шутишь? Насчёт бутылки? Пошли!»
Шаркая тапками, Отчайнов повел меня бесконечными проходными мимо бельевых верёвок, недоносков в песочницах, парней в кепарях, развлекающихся расши-балочкой и матершиной. Они напоминали только что вылупившихся сперматозоидов. Развязные и злые. Кого бы побить, кого бы оплодотворить?
«Вот здесь дерево росло, я на него лазил, теперь срубили. Здесь мы голубей гоняли. Разлетелись, Большой театр загадили. Тут мой кореш Толька жил. В тюрьму посадили. А что он такого сделал? Душа горела, фраер-ка грабанул, пять рублей всего-то и отнял. Это разве по справедливости? А вот здесь, прямо в Госбанке, в семнадцатом году юнкера от большевиков отстреливались. Куда они все подевались? Вот тут мы в казаки-разбойники играли. И где мы теперь?» — недовольно комментировал он городской пейзаж. «Вообще-то мы с тобой топаем по руслу реки Неглинки, её в асфальт по политической ошибке закатали, а ведь я в ней мальчишкой купался. Вода холодная, чистая, как слеза». Прозревая мифические времена, Отчайнов даже ненадолго зажмурился от удовольствия. Потом одумался: «Эх, была живая природа, а теперь — натюрморт!»
«Неглинку ведь ещё в прошлом веке в трубу убрали», — попытался я продемонстрировать свои краеведческие познания, но Отчайнов оборвал меня: «Это неуместная правда». Сказав так, веско продолжил монолог: «А в Сандунах, между прочим, проводился первый чемпионат дореволюционной России по плаванию». Чувствовалось: всё жидкое задевает его по-настоящему, берёт за живое. Возможно, что в детстве он мечтал стать моряком или хотя бы подводником. По мере приближения к цели шаг Отчайнова становился увесистее и бодрее. Я ощущал, что и вправду иду на доброе дело.
Мы вошли в подъезд, темнота ослепила меня. Но От-чайнову она была нипочём. Он походил на кошку: в том смысле, что он меня видел, а я его — нет. Не давая глазу свыкнуться с мраком, он повлёк меня на второй этаж.
На квартирной двери висела кривая записочка: «Ушла на ружу», из почтового ящика топырился журнал «Здоровье» с дюжей физкультурницей на обложке.
«Никуда Клавка не денется, время рабочее, авось не помрём», — не слишком уверенно произнес мой подопечный. Нетерпение возымело действие на его организм: сухость во рту сменило слюноотделение. От-чайнов поначалу часто сглатывал, кадык дергался, как отбойный молоток, но потом ему надоело, кафельный гулкий пол заблестел от лйпких харкотин. Мне было искренне жаль этого человека, его мучения передавались и мне. Несъеденная колбаса давала себя знать, под ложечкой засосало. «Не было ещё случая, чтобы Клавку не дождался», — продолжал делиться опытом жизни От-чайнов. От слабости он прислонился к холодной батарее, руки дрожали, на правом запястье ходила ходуном татуировка. Поднапрягшись, я сложил буквы: Людмила.
«Придёт Клавка, никуда не денется. Понимаешь, мы сегодня „Красную шапочку“ даём, все билеты проданы, полный аншлаг, детей я люблю до безумия, надо быть в форме, чтобы поворотный круг не заело, как в прошлый раз».
Минут через десять мы и вправду услышали, как внизу ухнула дверь, эхом отдались в темноте задумчивые шаги. Клавка поднималась с чувством достоинства, хотелось назвать её Клавдией и по отчеству, но отчества Отчайнов не знал. Организм Клавдии был поражён слоновьей болезнью, на лице — никаких следов вредных привычек. Разве только обжорство. Возможно, и сквернословие. Глазки маленькие, но не сонные, а злые. Под косынкой — человеческие уши, мои топырились больше. Клавдия смерила дрожащего Отчайнова взглядом, меня не удостоила. Не говоря ни слова, повернула ключ, едва протиснулась в дверь, исчезла в квартирных джунглях, снова вышла к людям. В презрительно отто-порщенной руке зажата банка с помидорной этикеткой и без крышки. Темноватая мерзкая жидкость, похожая на керосин, волновалась в ней. Откуда-то из рукава выпростала и слегка заплесневелый солёный огурец. «Пацану много не наливай, не то помрёт, мне за него сидеть неохота. И себя заодно пожалей, помни, что живём не в раю. В подъезде, как в прошлый раз, не ссать». По сравнению с её ладонью размером в хороший блин мой целковый казался исчезающе малым. Больше мы её не видели.
Отчайнов прилип задом к батарее, прикрыл веки, стал похож на мертвеца. Помедлил, выдохнул, произвел вдумчивый глоток, стиснул зубы, вслушался в подъездную тишину, поднес огурец к носу. Не крякнул, не застонал, не откусил. Протянул банку мне. «Делай, как я!» Самогона я ещё никогда не пробовал, но не ронять же своё мужское достоинство! Не дыша, наклонил банку в себя. Пыточная струя вонзилась в горло, разворотила кишки, в глазах потемнело, словно вспыхнуло солнце. Добрый Отчайнов сунул в меня огурец. Он плюхнулся на самое дно пищеварительного тракта, в горло брызнуло желудочным соком. Когда спазм прошёл, я вновь увидел отчайновские порозовевшие щёки. И — закружилось, и — понеслось. Будто карусель завертелась, будто космосом обдало.
О чём мы говорили? Вернее, о чём он со мной говорил? Да о Людмиле, о ком же ещё.
«Я с ней на Казанском вокзале познакомился, когда картошку на электричке копать поехал. Из толпы взглядом выделил и рукою пристал. Коленки наглые, волос конский. Она и сейчас неплохо издалека выглядит. Не женщина, а мегалит. Вряд ли ты поймёшь меня. — Отчайнов смерил мои веснушки скептическим взглядом. — Понимаешь, у нее жопа — как у фигуристки. Она ею такие кренделя выписывает — оля-ля, follow me. И ты тоже английский учи, в жизни пригодится. Давала мне без малейшего отказа, у меня в лесу возле дачи аэродром секретный, людей там нет, одни часовые, мы там на взлётной полосе трахались, чтобы шибче было. Звёздное небо, бетонная полоса... Природа! Первозданная красота! Воздух — нектар, только ещё г