ки отоваривались и там. Я тоже купил там Агату Кристи на польском наречии. Читать было не так трудно, но мне показалось, что на английском она пишет всё-таки увлекательнее. Даже официальная советская периодика требовала усилий и дополнительных денег: чтобы подписаться на «Новый мир» или «Юность» тебе навешивали в нагрузку газету «Правда» или журнал «Коммунист вооружённых сил». Годились лишь на растопку, но откуда в мегаполисе печи?
Я свёл знакомство с продавцом в букинистическом магазине. Тогда он мне казался стариком, теперь — мужчиной в соку, средних счастливых лет. Кажется, Александр Николаевич. Может, наоборот. Перстень с печаткой, благородная проседь, пустой рукав ковбойки, кое-каких зубов не хватало. Книгу клал на прилавок, ловко листал, перстень ему не мешал. Я проникся к нему симпатией, попросил достать кого-нибудь из расстрелянных или хотя бы неблагонадёжных. Мандельштама или Хармса, к примеру. Сейчас их не печатали, но ведь были же и прижизненные издания. Хотелось понять состав их преступления. О Бродском я тоже слышал. И получил мудрый совет: «Молодой человек, Мордовия — не Колыма, но до Крыма и ей далеко. Имею личный опыт, настоятельно Вам не советую. Всё равно колючая проволока и баланда. Лучше читайте девятнадцатый век. Оригиналы недёшевы, зато безопасны. А уж про издания нашего счастливого времени и говорить нечего. Люди были не глупее нашего, зачем вам другие? Возьмите „Бесов“. Там уже всё написано! Пара номиналов, зато какое удовольствие!» Умница, понимал не только в книгах. Смотрел в глаза, видел насквозь, прямо знобило. Он был первым, кто говорил мне «Вы». Такое у него было чувство противоречия с окружающим устройством жизни. Поначалу я озирался, приходил я всегда один. Потом привык.
Александр Николаевич был человеком квалифицированным, на мутной сетчатке — следы от разнообразных литер и полупрожитой жизни. Первое издание, последнее издание... Знал назубок. Пожеланий моих не записывал, книгу откладывал без всякой ошибки в заветную стопочку, но драл втридорога. Судьба есть судьба, бизнес есть бизнес. Я же подворовывал из материнского тощего кошелька, но это так, медяки. Пришлось продать марки. За исключением королевы Елизаветы. Всё равно в дневнике появилась красная запись: «Торговал в туалете марками с учениками младших классов». Написал Петруша своим образцовым почерком. Чтобы матери было проще прочесть. Откуда ему было знать, что деньги мне нужны на покупку художественной литературы? Правда, той её части, которую он не преподавал. Про «Бесов» я ему не докладывал.
На книгах, купленных у Александра Николаевича, отсутствовала печать магазина. Рисковал, выручка шла мимо кассы прямо ему в карман. Наверное, у него была жена, не говоря о детях. Он говорил: «Эх, мне бы свой магазин, хотя бы крошечный... Вот бы я развернулся! Но до этого не дожить, коммунисты мне никогда не позволят».
Как-то раз клиентов в магазине не оказалось, он позвал меня на улицу покурить. Угостил дешёвой «Примой». Я уже покуривал, но «Столичные» или же болгарский «Опал». С фильтром. Так что от «Примы» я закашлялся, Александр Николаевич вежливо постучал меня по спине. Тут подкатил какой-то людской огрызок, в глазу нехороший огонь: «Ну что, дед, с тебя руль или быть тебе битым». Александр Николаевич показал ему шиш и чистосердечно сплюнул сквозь редкие зубы. Длина плевка изумила не только меня. Мы с огрызком посмотрели друг на друга. В его взгляде я прочёл уважение, он в моём — только испуг. Я подумал, что Мордовия, может, и не Колыма, но и там порядки совсем не курортные — воспитывают человека в правильном направлении.
После совершенного плевка Александр Николаевич стал заплетать такие затейливые предложения, в которых при всём желании нельзя было обнаружить ни одного печатного слова. «Надо же, и библиофилы тоже могут!» — с лингвистическим восхищением думал я. Длилось это довольно долго. Огрызок даже покраснел, возможно, впервые в жизни. Наверное, от обиды, что ему слабо. «Понимаешь, бля, я не нарочно, я думал ты фраер, а ты — пахан, прости суку, я так больше не буду...» Так по-мирному и разошлись. Огрызок отправился искать чувака попроще, а мы — в магазин, под крышу. Напоследок Александр Николаевич еще раз сплюнул, но уже мирно, под ноги. Споря с кем-то, сказал: «А что делать было — читать ему Афанасия Фета? Или „Божественную комедию"? Мы же гуманитарии, надо уметь с каждым разговаривать на его языке. А не то зарежут».
Кое-какие восклицания Александра Николаевича я запомнил, в дальнейшей жизни они сослужили мне неплохую службу. В тот раз я унес от него абсурд Хармса, но, добравшись до дому, с удовольствием перечёл «Евгения Онегина».
Чтобы приблизиться к источнику знаний на расстояние вытянутой руки, решил не мудрить и поступил в библиотечный институт. Конечно, я не прочь был бы выучиться на лётчика или космонавта, но меня тревожила мысль, что я полечу, а Гашиш меня собьёт лазером. К тому же во все технические институты требовалось сдавать математику, а я в ней был не силён, домашние задания списывал у того же Гашиша. Конкурс же в библиотечном оказался нулевой, парней, правда, совсем не было. Может, это и к лучшему. Когда на школьных вечерах я декламировал:
Мне бы только смотреть на тебя, Видеть глаз златокарий омут, И чтоб, прошлое не любя, Ты уйти не могла к другому...
—девчонки притворно млели, а мальчишки гоготали и девчонок лапали. Цвет глаз не имел при этом значения. Поскольку я в это время находился на сцене, мне доставались лишь жидкие аплодисменты. В эту минуту комок подступал к горлу — я вспоминал японскую книжку, в которой герой мечтал умереть молодым — пока ты ещё чист и свеж, пока люди ещё станут жалеть тебя и оплакивать твою смерть. «Таков истинный путь воина», — резюмировал автор. Справедливости ради отмечу, что эта жалостливая минута длилась секунд сорок.
Когда я обучался в институте...
Когда я обучался в институте, на демонстрации меня гоняли безжалостно. И на 7 ноября, и на 1 мая. Бывало, что и помирал кто-нибудь из ленинской гвардии. Обычно зимой, сказывался климат. Я одевался тепло, но руки с транспарантом «Наша цель — коммунизм!» или «Вечная память!» всё равно мёрзли. Особенно промозгло бывало в ноябре. Становилось понятнее, что рабоче-крестьянские массы попёрлись в Зимний дворец, спасаясь от низкого депрессивного неба. Оставалось утешаться тем, что февральская революция попадала в разряд буржуазных и на неё не гуляли.
Змеясь по направлению к Красной площади, грелись анекдотами. «Трещит, летает, в жопу не попадает. Что такое?» Правильный ответ: жопопопадалка советская. «А что нужно сделать для наступления коммунизма?» — «Подсоединить телевизор к холодильнику». «А с кем граничит Советский Союз?» — «С кем хочет, с тем и граничит». «Можно ли из пулемёта перестрелять китайцев?» — «Можно, если составить их в колонну, а задние ряды не будут совокупляться». Анекдотов было так много, что временами сводило мышцы брюшного пресса, и тогда по коже бежал холодок.
Отправляясь на демонстрацию, я ограничивал питьё половиной чайного стакана. Находясь в колонне, помочиться было негде. Но не все демонстранты отличались предусмотрительностью, из встречавшихся по пути следования колонны подъездов несло выдержанной мочой. И тут уж никакие лозунги не помогали.
Проходя мимо мавзолея, на котором удобно устроились неразличимые лица, я вопил: «Ура!» Идея закричать «Долой!» в голову не приходила. От раздвоения личности я не страдал. Наверное, оттого, что их у меня имелось как минимум две. Для запаса. И в полемику они не вступали, каждая затворялась в соответствующей камере головного мозга.
Однажды меня занесло в компанию к тем людям, которые выдавали себя за диссидентов. Этого слова я ещё не знал. Вели они себя не слишком чистоплотно: пили водку из немытых чайных чашек, ели колбасу прямо с газеты «Русская мысль», издававшейся в Париже. Такое уж у них сложилось чемоданное настроение. Даже барышни оказались с засаленными волосами. Под длинными ногтями — серая идейная грязь. Складывалось впечатление, что вода этой страны была им неприятна даже на ощупь и они откладывали мытьё до заграничных времён. Тем не менее в соседней комнате трахались. Люди были небрезгливые, женщины подмышек не брили. Советская, понимаешь, власть заела... Они и стихи бормотали, но как-то без выражения. Я стоял посреди большой комнаты и ничего не понимал, как будто кругом — деревья. На одной — прозрачный пеньюар, на другом — набедренная повязка с расстёгнутой ширинкой на молнии.
Хозяин вертепа, художник зрелых лет Овсянский, рисовал ведущие в преисподнюю туннели, набитые худыми скелетами. Или же уродцев на все органы тела, которыми только детей пугать. Или же саблезубого Сталина с засученными рукавами — на белом коне, волосатые руки в невинной крови. В общем, художник мыслил аллегорически и без применения знаний по анатомии. Даже Сталин смахивал у него на еврея. Не говоря уже о скелетах и лошадиной морде. И всем это нравилось. Уроды висели и в той комнате, где стояло то, что они именовали отвратительным словом «станок», — протёртый мозолистыми девичьими спинами диван без простыни. Наверное, любовники бывали сильно увлечены собой, инвалиды на стенах им не мешали. Или, может, в порыве страсти любовники закрывали глаза на висящее. А может, уроды им действительно нравились. Чужая душа, в отличие от своей, — всегда потёмки.
Овсянский поскрёб в спутанной бороде, профессионально осмотрел моё невинное чистое личико. Посмотрел, будто обнюхал, за своего не признал. «Лично я пятый год в отказе сижу. Я гений. А ты кто? Небось, художника Шишкина любишь и его медведей? Или Ку-инджи и его пресловутый Днепр? Кто тебя подослал?» Я сказал, что в институте учусь на библиотекаря, зачётка — в порядке. Тогда он захохотал, каких-то зубов не хватало, какие-то были .щёткой не чищенные. «И по истории партии, небось, пятёрка? Небось, комсомолец? А сюда за каким хреном пожаловал? На еврея выучиться хочешь? Чтобы, значит, кипу нахлобучить и использовать её в качестве шапки-невидимки и транспортного средства? За мой счёт в Израиловну? Молодец! У нас здесь всё кошерное — свиная колбаса, водка и вот эти бляди. Не желаете ли? Или у вас на нас не стоит?» Он обвёл квартиру нетрезвой рукой, завилял задницей. Наверняка волосатая. И все другие тоже загоготали. Даже поименованные бляди. Да-да, сделай себе для начала пластическую операцию! Вот что они кричали. Уши у меня пылали, но уже не так приметно, как в детстве — голова в объёме увеличилась, а уши остались прежними и по-звериному прижались к черепу.