Она могла бы что-то прояснить. — Инспектор сунул руки в карманы и принялся рассматривать сожженные бумаги в камине. — Интересно, кто последним видел его живым, — пробормотал он.
— Нас бы еще спасло от целой кучи неприятностей, — пожаловался Уиллис, — если бы коронеры не копались в делах так глубоко. Будь я коронером, мне было бы достаточно этой записки, я бы не беспокоился о причинах. Почему этим бедолагам не держать их в секрете, если так этого хочется?
— У коронеров всегда есть и всегда будут длинные носы, — высказал свое мнение Морсби. Он пересек комнату, подошел к книжной полке, ненадолго остановился, изучая заголовки, и извлек «Медицинскую юриспруденцию» Тэйлора.
— Здесь говорится, — заметил он несколькими минутами позднее, — что при отравлении стрихнином смерть наступает примерно через два часа после принятия препарата. Кажется, он должен был принять его сразу после ланча. Прислуга должна что-нибудь знать. — Он вернул книгу на полку и снова направился в операционную.
На верхней полочке стоял пузырек с ярлычком: Liq. Strych., полный на треть.
Морсби все еще смотрел на него, когда с докладом явился сержант Эффорд.
— Не смог найти ничего, что можно было бы использовать как емкость, сэр, кроме чистой стеклянной посуды в буфетной. Вы были в столовой? Там на столе остатки пищи и наполовину выпитая бутылка пива, но ничего стеклянного. Думаю, он налил яд в пиво, а потом вымыл посуду.
— Интересно, зачем ему это делать, — задумался Морсби.
Он осмотрел столовую и проследовал за Эффордом в буфетную. В раковине для мытья посуды стояла одинокая кружка, на стенках которой еще заметны были капли воды. Морсби с озадаченным видом изучил ее. Потом оглядел комнату.
Единственным, что привлекло его внимание, была пустая бутылка из-под пива, стоявшая на полу у сливной трубы. Пока сержант с удивлением разглядывал ее, Морсби опустился на колени и поднес нос к незапечатанному горлышку бутылки. Поднимаясь, он в ответ на изумленный взгляд Эффорда заметил:
— Кажется, ее тоже вымыли; по крайней мере нет пивного запаха. Почему же он озаботился это сделать, как вы думаете?
— Возможно, сэр, она тут стоит уже какое-то время. Или он добавил стрихнин в бутылку и тщательно перемешал, прежде чем налить. «Как следует встряхните перед приемом», — с усмешкой процитировал Эффорд.
Морсби кивнул.
— Это самое осознанное самоубийство, с каким я только сталкивался. Не трогайте эту бутылку и посуду.
Он вышел из буфетной и проследовал наверх в спальню.
— Как вы там, Паттерсон?
— Почти закончил, сэр. Осталась только эта ручка у чашки. Отпечатки доктора есть на трех-четырех ящиках туалетного столика, а на чашках — ни одного.
— Ага, — сказал Морсби и посмотрел, как дактилоскопист проверяет последнюю ручку, что также оказалось напрасным. — Я бы хотел, чтобы вы занялись еще тремя вещами, Паттерсон. — Он описал пузырек в операционной и бутылку с кружкой в буфетной. — Проверьте их все на любые отпечатки.
Тот кивнул и вышел из комнаты.
Морсби подождал, пока дактилоскопист уйдет, и уселся за туалетный столик, гротескно неуместная фигура перед множеством женских безделушек. Из холла до него донесся голос дактилоскописта:
— И что шеф возится с этим суицидом? Трата времени, как по мне. — Морсби улыбнулся в знак несогласия; иные самоубийства замечательно интересны.
Тренированными пальцами он быстро проверил содержимое каждого ящика, особое внимание обратив на тот единственный, где не нашлось отпечатков доктора. Его большие руки легко копались среди чулок и носовых платков, старых счетов, пудрениц, перчаток, сломанных сумок, небрежно нацарапанных записок — обычных принадлежностей женского туалетного столика. Какое-то внимание он обратил только на счета и записки. Но встал инспектор с пустыми руками, все, что он изучил, вернулось точно на то место, где было найдено.
Повернувшись спиной к столику, он медленно оглядел комнату, глаза его с медлительной обдуманностью изучали каждый предмет мебели.
Когда чуть позже по лестнице поднялся окружной инспектор, Морсби держал в руках маленький пакет писем, перевязанный голубой лентой, и совершенно бесстыдно изучал одно из них. В ответ на вопросительный взгляд пришедшего он быстро сказал:
— Нашел в пустом пространстве за ящиком в ее гардеробе; отличное укромное место.
— Что ж, вы нашли больше, чем я, — буркнул Уиллис, а затем уже теплее добавил: — Есть что-то полезное для нас?
Главный инспектор протянул письмо, которое читал.
— Посмотрите сами.
Его собеседник взглянул — типичная любовная записка. Здесь и там его глаз цеплялся за фразы: «Скучаю по тебе больше, чем могу найти слов в письме», «Твоя сладость и мягкость...», «Ты есть и будешь для меня единственной в мире», «...не могу дождаться возвращения, чтобы снова быть с тобой».
— Улов, — грубо сказал Уиллис. — Что ж, мы нашли отличную причину. — При обращении к подписи лицо его выразило острое разочарование. Письмо кончалось: «Твой обожатель Джим».
— Жаль, — сказал он, возвращая письмо. — Я думал, вы нашли что-нибудь стоящее. Самому интересно, сколько же они были женаты, что он так ей писал. Мне казалось, лет шесть. — Человек женатый, Уиллис старался выглядеть одновременно насмешливым и завистливым.
— А, — сказал Морсби, который женат не был.
В дверь просунулась голова констебля.
— Пришла миссис Каррузерс, сэр, — изрек он. — Она в холле с сержантом.
— Отлично, — кивнул Морсби и механически сунул пакет с письмами в карман.
Спускаясь по лестнице, он бросил взгляд на часы. Без двенадцати шесть. Он в этом доме уже часа два.
В холле стояла, повернувшись спиной к лестнице, по которой он спускался, высокая женщина.
— Неужели плохие новости? — тревожным голосом произнесла она. — Не понимаю. Почему вы пытаетесь не дать мне попасть в мой собственный дом? Почему тут, в конце концов, полиция? Если дом ограбили, почему вы так и не скажете?
Сержант Эффорд с облегчением взглянул на Морсби.
— Боюсь, хуже, чем ограбление, мадам, — мягко сказал главный инспектор. — Вы должны быть готовы к очень плохой новости. Не могли бы вы пройти со мной в гостиную? — Он придержал ей дверь.
— Но не... мой муж? — запнулась миссис Каррузерс, коснувшись горла рукой в перчатке. — Вы не имеете в виду... Авария? Машина...
Так доброжелательно, как только мог, Морсби поведал ей о полученном им телефонном звонке и дальнейших событиях. Не успел он произнести и пяти слов, как миссис Каррузерс покачнулась, взяла себя в руки и опустилась на диван, словно ноги ее больше не держали. Она не вставила в рассказ Морсби ни слова, только сидела и смотрела на него болезненно расширенными лиловыми глазами, в которых застыло выражение почти невыносимого ужаса. Даже когда он закончил, она все еще сидела неподвижно, словно утратила всякую способность шелохнуться. Морсби отвернулся, чтобы дать ей время придти в себя, но настороженно следил за ней в зеркале над камином, сильно беспокоясь, не случится ли от сильного шока с ней удар.
Наконец она смогла хрипло выдавить:
— Вы сказали... записка? Мне?
— Нет, мадам. Она была адресована коронеру.
— Значит, мне... ничего?
— Боюсь, что нет.
Она застыла в своей каменной позе. Морсби перебирал украшения на каминной полке. Впервые ее увидев, он подумал, что миссис Каррузерс красивая женщина; теперь ее лицо от напряжения выглядело почти пугающим. Из вероятных двадцати восьми она внезапно переменилась так, что ей можно было дать все сорок.
— Он даже ничего... не сказал... обо мне? Вам для меня? — Слова будто вытеснялись из нее бессознательным побуждением, овладевшим ее бессильным разумом.
— Нет. Он не сказал ничего, кроме того, что он использовал стрихнин, а не прусскую кислоту. Более ни слова.
— О! — Ее неестественное спокойствие улетучилось. Она закрыла лицо руками.
Морсби терпеливо ждал.
Когда рыдания затихли, инспектор спросил, в состоянии ли она ответить на несколько вопросов, и принялся задавать их, прежде чем она могла согласиться, думая, что может найти оправдание в заметном усилии, с которым она старалась собраться и удержать трясущиеся руки и ноги. Поначалу он не спрашивал, может ли она пролить какой-то свет на поступки мужа, ограничив свои вопросы внеличностными фактами.
Выглядевшая заметно лучше, но все еще потрясенная, миссис Каррузерс отвечала постепенно успокаивающимся голосом, хотя даже теперь в ее чудесных глазах порой мелькало явное недоумение, словно осознание происшедшего все еще боролось со вновь и вновь нараставшей недоверчивостью.
Рассказ, услышанный от нее Морсби, был достаточно прост. Ее муж остался на ланч в доме один. Двум служанкам, сестрам, обещали выходной, чтобы они могли сходить на праздник по случаю серебряной свадьбы своих родителей, и они ушли вскоре после одиннадцати утра, накрыв стол холодными закусками для ланча доктора. Сама она поела в квартире у друга в Кенсингтоне, чьи имя и адрес указала; после ланча они с другом отправились в Вест-Энд кое-что приобрести и пили там чай в одном из больших универмагов, откуда она отправилась прямо домой. Когда она ушла из дома утром? Примерно в четверть первого, муж ее все еще находился в своих рабочих комнатах, он редко садился за ланч раньше половины первого.
Морсби затронул деликатную тему мотивов доктора Каррузерса, но миссис Каррузерс помочь не могла; она просто сказала, что не понимает этого. Они были так счастливы вместе. Она не понимала, как ее муж мог сделать такое, не оставив ей ни единого слова, снова и снова указывая Морсби на это; кажется, она думала, что он узнал что-то и скрыл это от нее. Наконец, Морсби рассказ ей об обгорелой бумаге в камине; не может ли она предположить, какую «неопределенность» он мог иметь в виду?
— О! — вскричала миссис Каррузерс. — О, теперь понимаю. О, почему вы мне не сказали раньше? Бедный-бедный Джеймс.
— Что вы понимаете, мадам? — терпеливо спросил Морсби.