— Плохо, — тупо повторил Одинцов. Трубка в руке стала чуточку полегче.
— Я же говорю, ест меня поедом… С утра до ночи.
— Дороги, которые мы выбираем, — философски отозвался Акселевич. — Ишь ты подишь ты… Мы выбираем или выбирают за нас? Без нашего участия и при нашем полном безучастном согласии… Не любит она тебя, Ленька.
— Не любит, — без обиды согласился Одинцов. — И замуж вышла не за меня, а за Москву. Сам знаешь.
— Ты и не требуй с нее любви, — продолжал развивать свою мысль Борис. — Между прочим, твоя Маруся вообще не умеет никого любить, а требовать с людей того, чего они не умеют, — грех. И готовки с нее вкусной не спрашивай — тоже не умеет.
— Интересное кино… А вообще чего-нибудь спрашивать можно? — поинтересовался уже потерявший первую робость Одинцов. — Советовать мы все мастера!
— А я не советую, я хочу, чтобы ты жил иначе! — сказал Акселевич. — Но не знаю, как это сделать. Требовать ничего нельзя! Ни от кого! Хотя получается с трудом. Попробуй ни к кому не предъявлять никаких претензий. Единственно правильный вариант. Если сейчас не понял, позже дойдет. А может, и не дойдет… Но в это стоит верить. Верить всегда хорошо, но не в лучшее…
— В худшее? — спросил Леонид. — Подумать только, до чего необычная мысль!
— Не остри! У тебя с остроумием с детства были серьезные нелады! Сплошное ослоумие! — снова вспылил Борис. — Верь во что-то свое, близкое тебе, родное…
— Ты здорово изменился, — язвительно заметил Одинцов. — За то время, пока я тебя не слышал… Или нашелся прекрасный учитель.
— Это особь статья! — отрезал Акселевич. — Ты просто раньше никогда меня не слушал, потому и не слышал. Я позвонил, чтобы ты меня хоть один раз услышал… Ты часто киснешь, Ленька. Я тоже всегда скисал от всякой ерунды, думал, что жизнь — трагедия или драма. Пустые слова! Понял это лишь теперь.
— Не трагедия и не драма? — поинтересовался Одинцов. — А что же тогда? — Он начинал раздражаться от менторского тона приятеля.
— Схема, — сказал Борис. — Непритязательная и глупая. Как в метро. Нужно только вовремя сделать пересадку на другую линию. На нужную именно тебе. По Кольцу не наездишься.
— Примитивист, ты додумался до великих открытий! — сообщил Леонид. — Завидую!
— А ты вообще ни до чего не додумался! — отпарировал Акселевич. — Ты думай, товарищ, мысли! И почаще. Между прочим, не так уж сложно. «Я мыслю, следовательно, я существую!» И Марусю тебе лучше всего отпустить. Отпусти и забудь… Что новенького в твоей богадельне?
— Все то же, будто не знаешь! — скривился Одинцов. — Глаза б мои не глядели! Живу как жилетка, все вокруг с утра до ночи плачутся. Тебе хорошо!
— Да, мне хорошо, — легко согласился Борис. — Спокойно и тихо… Самое главное все-таки — когда спокойно и тихо. Но вот тебя немного не хватает и рыбок. Вопрос можно? Ты не спрашивал, как там они без меня в родном доме поживают? Им хоть воду поменяли разок за это время?
— Не спрашивал, — снова растерялся Леонид. — Я несколько дней не звонил Алле…
— Ха! Не сострадаешь, значит, ее неутешному сестринскому горю! — фыркнул Акселевич. — Я думаю, ей тоже сейчас без меня неплохо, слезы давно высохли. Но ты справься на досуге про рыбок. Мне домой звонить неохота — начнутся сопли и вопли: что, да почему, да где, да с кем! С кем — это главное! А я ни с кем, Леонид. И это так здорово, так прекрасно, ты даже представить себе не можешь!
— Почему же не могу, очень даже себе могу, — мрачно пробубнил Одинцов. — Как все странно и неожиданно получилось… Мы ведь с тобой весной в Крым собирались смотаться… К Зинаиде. Боб, ты помнишь Крым в мае? Как там бывает тепло и тоже очень тихо…
Акселевич помолчал.
— Да, жаль, Ленька, я ведь не хотел… Но с кем не бывает… Повидаться бы неплохо! Может, зайдешь? Мне это сделать сложнее.
Одинцов увидел, что предметы в комнате стали резко уменьшаться в размерах и закачались, словно при давнем московском землетрясении.
— Как-нибудь, при случае… — просипел он из последних сил. — А ты звони, звони почаще… Или это… там у вас… сложно?
— Да нет, ничего! — засмеялся Борис. — Проще, чем ты думаешь. Вот и радио мне тут постоянно напоминает «Позвони мне, позвони!».
— Радио?… — прошептал Одинцов. — А… какая программа?
— Программа? Да фиг ее знает! Кажется, «Ностальжи». А может, «Серебряный дождь». Зачем тебе это? — удивился Акселевич. — Главное, ты там тоже позвони и насчет рыбок не забудь, очень тебя прошу! И Алке про меня много не рассказывай. Обойдется! Просто скажи, что все в порядке. Привет!
Одинцов осторожно положил трубку на рычаг. К нему, неслышно ступая, подошел шеф и, наклонившись, тихо сказал:
— Леонид Ефимович, что-то случилось? Мы боялись вас беспокоить… Вы говорили по телефону весь рабочий день, посмотрите… И потом…
Одинцов вздрогнул и глянул на часы: стрелки показывали без пяти шесть.
В комнате стояла неестественная тишина. Женщины торопливо, не глядя на Леонида, собирали помаду и румяна и на цыпочках, одна за другой, выбегали за дверь. Шеф стоял, опустив голову.
Одинцов встал, засунул руки в рукава дубленки и взял «дипломат». Все ощущения исчезли. Он вышел на улицу. Куда-то пропали автобусы, троллейбусы и такси, сгинула даже бесконечная толпа прохожих, вечно несущихся по черным грязным тротуарам. Только холодные редкие капли снега, больно обжигающие щеки…
«А что, если Борька больше никогда не позвонит?…» — в ужасе подумал вдруг Леонид и с отчаянной надеждой вскинул лицо к темнеющему низкому небу.
Мать рано отдала Женьку учиться плавать. Она постоянно простужалась, и бассейн стал решением этой трудной проблемы. Женька плавание полюбила, а когда уже оставила спортивную секцию, потому что в спортсменки не годилась, попросила маму Тому купить ей абонемент в бассейн «Москва».
Женя давно знала, что ее родители умерли, от нее никто этого не скрывал. Но их ранний уход не стал для Женьки трагедией и даже памятью — вся ее жизнь прошла в доме тетки и бабушки.
В тот год Нина была счастлива. Она поступила в медицинский, куда так рвалась, и поехала в августе с Борисом, тоже ставшим студентом МИЭМа, в Крым.
Выпускной класс, абсолютно ненормальный из-за выпускных и вступительных экзаменов, просто отчаянный — все вдруг поняли, что они оказались на каком-то краю, и бросились самоопределяться — промчался сумасшедшим галопом.
— У одних пропасть вызывает страшную безнадежную мысль о черной бездне и провале, а у других — об изящном мосте с перилами. Вот тебе и вот! — задумчиво резюмировал Борис. — А школы — это особь статья. Они всегда обычно всех выпускают, только вузы впускают далеко не всех. — Он потрогал Нинины косы. — Эн Зе…
— Ты ошибся, — засмеялась Нина. — Я не Эн Зе, а Эн Ша.
— Ты — это особь статья, — пробурчал Борька. — Наш неприкосновенный запас… К которому мечтают прикоснуться все и каждый. И Филька, и Олег… Ну и ваш покорный слуга…
Нина смутилась.
— Есть удивительное и слишком редкое качество — откровенность. Видимо, поэтому иногда оная некоторых людей шокирует и отпугивает, — лениво продолжал Борис. — Вот сдадим экзамены и поедем с тобой в Крым… В Коктебель. Шурупыч, ты была в Коктебеле?
Нина покачала головой.
— Ну, вот и побываешь… А что читают хорошенькие девушки? — спросил он, увидев на столе раскрытую книгу.
Хорошенькие девушки читали Марселя Пруста.
— Ишь ты подишь ты! Мой любимый писатель! — с удивлением протянул Борька. — Не верю своим глазам! Ты не только красива, но и умна. Редчайшее сочетание…
Нина так и не призналась никогда потом Борьке, что книга была не ее: притащила Маргаритка, деятельно постигавшая вкусы и склонности любимого человека. И забыла на столе у Нины. Та лишь едва пробежалась по странице и загрустила: этот писатель был явно не для нее. Впрочем, честная Маргаритка печально призналась в том же самом. Ей очень хотелось соответствовать своему идеалу, но никак не получалось.
После успешно сданных экзаменов ликующая Нина объявила матери, что едет с Борькой в Крым на две недели. Им надо отдохнуть перед институтом. Тамара Дмитриевна ахнула.
— Ты соображаешь, что несешь?! Какой Крым?! Какой Борька?!
— Акселевич, конечно! Какой же еще? Будто ты с ним незнакома… А что тут такого особенного?
— Нина! — закричала мать. — Ты собираешься за него замуж?
— Я — да. Но не уверена, что он собирается жениться на мне, — не стала врать Нина.
— Ты любишь его? — спросила Тамара Дмитриевна.
Нина дернула себя за косу.
— Мне кажется, что этот глагол неправильный. Как бы тебе поточнее объяснить… Нельзя его применять и по отношению к людям, и по отношению к вещам, еде, природе… Я люблю маму, люблю апельсины и люблю море — это ведь совершенно три разных понятия. А глагол — один и тот же…
Мать махнула рукой. И они уехали. Безрассудный закон любви…
В семье Акселевичей тоже было немало дебатов и волнений по этому поводу. Алексей-младший служил на Дальнем Востоке, а посему в спорах не участвовал. Его отъезд из Москвы многим показался странным, противоестественным, но Алексей Демьянович принадлежал к тому редчайшему типу отцов, которые не склонны водить взрослых детей за руку до старости, помогать им и всячески опекать. Правда, Ольга сначала долго донимала Акселевича-старшего отчаянным нытьем по поводу старшего сына: «Помоги мальчику да помоги мальчику!» Но, нарвавшись на жесткий отпор мужа, притихла, канючить перестала и принялась терпеливо ждать, когда сын дослужится до приличного чина и можно будет все-таки перетащить его в Москву.
— Оля, твои дети будут числиться малолетними до пенсии! — насмешничал Алексей Демьянович.
Алла уже окончила педвуз, как и ее мать в свое время, и пошла работать в школу. Только долго она там не задержалась, быстро замучилась и устроилась на полставки в университет. Ее особенно возмущали похождения младшего брата.
— Котовать ты быстро научился! — жестко выговаривала Борьке Алла. — Научись теперь семью содержать!