Сосредоточилась Нежданка, проморгалась, от Коркута с девками отвлеклась, да лисой ловко вывернулась, прям из рук Белояра утекла.
Слова, что он твердит, вроде услышала, а смысл все одно ускользает — сквозняком вытягивает, не иначе.
— … А что косы у тебя нетути, то мамкина печаль, мне оно и без надобности, — губу трубочкой складывает и к ней тянет. — Чай, у девки не коса самое сладкое…
— Чай, девка — не малина на блюде, — со смехом вторит ему Нежданка — не пряник медовый, чтоб ее на вкус распознавать, не царь-ягода диковинная.
— Ты моя ягодка лесная, мой пряничек мятный, мое яблочко наливное, два яблочка… — скороговоркой частит. — Дай пригубить той сладости… Отведать свежести твоей — страсть как хотца… В Цвелизованных землях завсегда так заведено, чтобы жених…
Уж и не думала, что в терему такие дураки бывают. Поняла, наконец, почто явился. Откуда ветер дует, тоже ясно — Морица науськала. Сам Белояр Цвелизованные земли даже на карте у писаря не видал.
Что за день сегодня такой — сплошные напасти.
Заскочила на кровать, к стене прижалась, — уж одумается, поди, чужой жених — дальше не полезет. Куды там! Совсем дурак. Нож обронил, арбуз под кровать закатился, кафтан расстегивает и полез на карачках перину девичью на приступ брать, что крепость вражескую.
— Согласный я тоже, — твердит свое и прет поросей, похрюкивает, — Уже два дни как согласный, едва дождался радости такой…Еле пир весь высидел… В Цвелизации не зазря те порядки установлены…
Девчонка легкой птичкой с покрывала упорхнула, да к окну сызнова подскочила. А там Коркут, все еще с повязкой на глазах, щит кинжалами дырявит. Все — на потеху Морице-мокрице старается да сестрам ее двоюродным, троюродным и какие-там еще в княжьих семьях бывают. В крестьянской избе после двоюродных считать перестают, там и родных всех не упомнишь.
Как назло, никого больше не видать, хоть бы мамка-нянька какая прошла, уж Славка бы ей в окно помахала — на помощь позвала. Да, хоть бы малиновый с факелом оборотился, уж и его бы помощь сгодилась, чтоб хмельного Белояра и к Зимаве спровадить.
Кричать же не будешь — за стеной малые спят, напугаются еще. Они и так сегодня с медведем страху натерпелись. На крик, поди, весь терем сбежится, да, знает уж Нежданка, что в делах таких завсегда девку виноватят. «А почто пустила?» — с нее спросят.
Белояр уже с перины на пол кувырнулся, и к няньке теперь на коленках ползет, кафтан уж совсем у него расстегнут, рубаха исподняя выбилась — срамота какая. Того гляди и порты стягивать начнет, не было еще такой печали.
Вперилась она взглядом в затылок Коркуту, да заорала про себя его имя, громко, оглушительно, что было мочи, да так, чтоб никто, кроме него, не услыхал.
В тот же миг сорвал с глаз повязку степной дикарь, да на окно няньки обернулся. По ужасу в Славкиных глазах понял, что помощь ей нужна. Некогда уж было разбираться — лютые враги они друг другу, или одним огнем их жжет. Страсть она тоже не выбирает, где ей разгореться. Коли сразу с двух сторон степь запалить, там такой пожар может выйти… Все живое сгубит, горизонт черным дымом затянет до самой радуги — уж хорошо то знал ханский сын.
Влетел он в терем черной тенью, малиновые, что для охраны приставили с той стороны, где спаленка княжичей, и понять ничего не успели. А уж, когда Морица с другими девками за степняком поспешили, — тех уж на пороге остановили. Приказ суровый Прозором был дан: «Никого!» Рассмеялась Морица малиновым в лицо — Коркутхан в терем бросился — не заметили, а княжну ночевать в свои покои не пускают. Вот уж дураки королобые, — думать надо хоть маленько, как приказы толковать. Да, пошла обратно за стол праздничный, — может, еще чем позабавят сегодня.
Пока на пиру ей вроде весело было. Даже не ожидала Морица от тоскливого народного праздника со скоморохами такой потехи. Вона как Царевна-Лебедь доморощенная с черным Коршуном степным при всех бились. Воздух меж ними шипел, как перед грозой.
А самое интересное уж, поди, только завтра ей Белояр-дядюшка расскажет — поделится своими подвигами на нянькиной перине.
Когда Коркутхан ворвался в горенку, в самый раз получилось, — еще бы чуть и опоздал. Белояр девчонку облапил похуже медведя, да в сторону кровати в угол тянет. Сорочку уж на ней порвал, и платок на пол сброшен. Не хватает у Славки сил с этаким кабаном сладить, задыхаться начала.
Сзади степной дикарь на младшего брата князя набросился, локтем шею ему зажал, кинжал к горлу приставил. Одно только слово сказал негромко, отрывисто: «Уходи!»
У Белояра ноги со страху и подкосились. Вся эта туша расхристанная со спущенными портками на пол не грохнулась только потому, что Коркут за шею крепко держал. Он его и выволок из девичей спальни. На пол уж за дверью бросил.
— К мамке беги, уд застудишь, — так сказал, что повторять не пришлось.
Белояр уж припустил, торопился и спотыкался — доски в полу под ним трещали от тяжести. А ему казалось, что весь терем над ним смеется, хохочет в спину. На бегу тесемки на портках затягивал, губы дул обиженно. Все ж он делал, как Морица подсказала, старался, а ничего не вышло. Девки у нас просто еще не доросли до Цвелизованных традиций — деревня дремучая.
Прежде, чем уйти, Коркут все ж успел полоснуть по няньке взором бесстыдным. Замерла девчонка в рубашонке одной посреди горенки, шитье на груди комкает — прореху большую обеими руками прикрывает. Босая, — пальцы ей, видать, Белояр сапогом отдавил, — стоит Славка, как цапля, на одной ноге, вторую назад завела, да об лодыжку трет придавленные пальчики. Луна девке в спину светит, вся сорочка ее тоненькая — на просвет, да Славка об том не догадывается. Улыбнулся криво степной лихач, смерил взглядом красу нагую, да к себе пошел.
Уж сколько насилия над бабами Коркутхан видел во время набегов — не обсказать. И не удивишь его вроде голыми девками. А все ж эта какая-то необычная, не такая, что прочие… Али он сам другим в терему стал?
И в набегах не любил Коркут девок и баб силком брать — в родных избах, на глазах у родителей, у малых детушек, когда проклятия тебе сквозь слезы и кровь кричат. Других не останавливал — то их добыча, им с теми проклятиями жить, да недолго обычно выходило. Все равно ему как ханскому сыну тянули в шатер самых красивых пленниц. Ну, в шатре — хоть не на пожарище.
Не смотрел он в глаза, не спрашивал имена, не запоминал лиц и голосов. В памяти оставался только их страх, беспомощность и отчаяние, покорность рабская. Смелые раньше заканчивались, бились до смерти — до шатров не доезжали.
А эта, видать, тоже из смелых будет — давеча в упор смотрела, взгляд не отвела. Ровней мужчине себя считает, еще пугать его медведем вздумала. Хотелось ей прям там на месте шею белую свернуть, чтоб перестала улыбаться в лицо, подбородок не задирала выше терема.
Почему на помощь ей пришел, как крик безмолвный услыхал? — сам не знает. Брату князя из-за няньки кинжалом грозил, — чай, прознается мамка Белояра — Владивою нажалуется. И почто так рисковал, сам из милости живет? Не было на то у Коркутхана разумных ответов.
Лишь девчонка эта лохматая и нагая в рубашонке из лунного света, цапля длинноногая в терему, так и стоит перед взором — дышит тяжело, губы облизывает. А смотрит все равно смело, очи в пол не опустила. Как уснуть теперь?
Хотел бы он то изведать, каково это, чтобы девка не боялась, а любила — страстным огнем горела. Да, куда уж теперь… Любовь — то дар свободным и сильным, а он сам пленником живет — без шатра своего, без степи, без надежды в родные края вернуться.
Глава 44. Девчонка — из горницы, а шуба — из сундука
Нежданка поняла, что никто ее больше не держит, а она все равно задыхается. Ой, только не сегодня! Не сейчас совой ухать, медведем реветь! В терему гостей больше, чем рыб в реке. Ворота в садик закрыты, там малиновых в пять рядов Прозор наставил — что сети частые в омут кинул. Не улизнуть сквозь них даже такому тощему мальку.
Коли начнет она сейчас зверьем в терему кричать, поди, до утра не доживет — сразу в ней сбежавшую ведьму с Поспелки признают.
В этот раз приступ накатывал постепенно. Не так сильно она испугалась, как тогда на родном крыльце перед разъяренной толпой, но уже хотелось глотать жаркое летнее небо большими кусками. Есть у нее еще минуточка-другая, прежде, чем накроет, и не сможет она совладать с дыханием да закричит. Не продышится в этот раз, само не пройдет — уж понятно стало.
Укрылась платком прям поверх рубашонки разорванной, да босиком из терема на двор побежала.
«Макошь, матушка, смилуйся, помоги мне, Нежданке, еще разок, а то не выдюжу!» — просит про себя, а сама уж вдоль шиповника бежит, только пятки в лунном свете сверкают. И воздух жаркий на лету кусками рвет, а его все не хватает.
Кабы успеть в дальний конец терема, в темноту добежать, может, и спаслась бы. Там в клети держат хищных птиц для княжьей охоты. Сегодня и Гуляшу рядом привязали, подальше от гостей.
Коли не сильно раскричится да быстро успокоится, мож, и поверят, что медведь скомороший во тьме ревел, а не ведьма рычала. Вдруг подумают, что просто орлы да соколы из-за медведя растревожились — на том и обойдется.
И тут посреди ночи над Градом зазвонили колокола. Все семь колоколов разом — нескладно, несогласованно, но гулко, протяжно да широко.
Упросили князя гости хмельные позвонить, да как откажешь родным братьям да племянникам? Повели их Рагоза с Колобудом на башню — эти уж привычные на весь Град трезвонить после медов хмельных.
Прокричалась Нежданка под колокольный звон диким зверьем, да никто ее не услышал, кроме обиженного Гуляшика и птиц степных в старой клети.
Испугался Белояр, что из-за него тревогу подняли, по его душу колокола звонят. Доложили, поди, уж князю, кто с тесаком окровавленным подле спаленки княжичей ходил ночью. Забыл он совсем, дурак арбузный, что на время пира, когда людей в терему, что травы на лугах, запретил Прозор всем близко к покоям детским подходить. Сам забыл Белояр, да малиновые на входе не остановили — пялились с девками, как дикарь кинжалы ловко метает.