Молчание длилось долго… Очень долго. Седоволосый пассажир, раньше и не выглядевший пожилым, как-то сразу постарел. На его лице появились новые морщины, и плечи его заметно опустились и исчезла во взгляде уверенность.
— Неужели это может быть?.. Как же Ваня погиб? Города и в самом деле поблизости нет никакого… Как же я столько лет не обращал внимания?.. Неужели это не мой Ваня таранил самолет врага…
Потом он успокоился.
— Все равно я твердо знаю, что если с моим другом случилось нечто подобное, он, несомненно, поступил так же, как его тезка и однофамилец, ставший бессмертным.
Последнюю фразу он произнес звенящим голосом.
— А может, папаша, вы еще и ошиблись? Я теперь все на месте выясню.
Он сказал это так тихо, что старик, пожалуй, и не услыхал. Во всяком случае спорить он не стал.
Ночью наши временные попутчики выходили из вагона: чтобы добраться до того села, им надо было пересесть на другой поезд.
Я поднял было мешок старика, но его отняла у меня жена.
Сойдя на перрон, старик сказал жене:
— Благодарствуем.
Мы обменялись рукопожатиями, и наш поезд двинулся дальше. На следующей станции в купе вошли новые пассажиры, но до утра мы с ними не разговаривали.
Утром жена спросила:
— Как называется то село?
Я не запомнил.
Жена с укоризной посмотрела на меня… Я имел право ответить ей таким же взглядом. Но что от этого изменилось бы?
Мы очень поздно, непоправимо поздно спохватились, что не переспросили, не записали название села, раньше бывшего для нас лишь географическим понятием, а теперь незабываемо дорогого, как дороги названия — Ленинград, Сталинград, Одесса и многие другие.
ОТКРЫТКА НАШЛА АДРЕСАТА
Памяти Мити Видгофа.
В наше время очень популярны конференции покупателей, читателей, кино- и теазрителей.
Не знаю, были ли где-нибудь собрания корреспондентов и адресатов. Почтовое отделение, обслуживающее дом, в котором я живу, таких не проводило.
А жаль. Там обязательно обратили бы внимание работников связи на то, что газеты доставляют подписчикам не рано утром, до ухода на работу, а в обед, что даже в черте города письма путешествуют нередко по несколько суток, что, случается, вам сразу вручают два извещения о денежном переводе, в том числе вторичное с предупреждением о том, что если в ближайшие три дня вы не получите деньги, они будут отправлены обратно.
Естественно, что на подобной конференции связисты оправдывались бы тем, что невероятно вырос и непрерывно растет объем работы: все стали выписывать газеты и журналы, каждый день заселяются новые дома, и не всегда сразу они имеют четкий адрес, и жильцы забрасывают заявлениями о переадресовках. Тысячи заявлений. Все это правда.
Но я на таком собрании рассказал бы, в каких сложных и трудных условиях работали связисты в военные годы и какую радость можно принести адресату, если думать о нем, как о человеке, которому очень нужно, чтобы о нем думали, и который этого заслуживает.
Я лично пережил один такой случай, его вполне достаточно, чтобы на всю жизнь сохранить в душе чувство теплоты и признательности к связистам.
Я уже открывал дверь казармы, когда меня позвали:
— Товарищ старший лейтенант!
Это кричал ефрейтор Осколков, батальонный экспедитор, а проще — письмоносец. В его истрепанной кирзовой сумке — сотни конвертов: синих и розовых, больших и маленьких, фабричных и самодельных, чаще всего треугольников. Это письма оттуда, из тыла. Строчки этих писем, словно тоненькие, но неразрывные цепи, связывают нас, фронтовиков, с жизнью, за которую мы бьемся насмерть.
— Вам письмо, товарищ старший лейтенант.
Сумка Осколкова — полный короб радостей. Хотя в эти трудные годы в наших семьях горя больше, чем можно стерпеть, но на фронт про горе не пишут: в письмах только хорошее, доброе, ласковое… Только вот почта работает с перебоями, иногда просто из рук вон плохо.
Я, например, с месяц назад даже жалобу послал начальнику одного почтового отделения в Челябинске. Дело в том, что я получил письмо, на конверте которого стояло два штемпеля отправления, но с разрывом в датах в 22 дня.
В этом письме жена между прочим писала, что Витька уже выучил буквы и намеревается в ближайшем будущем самостоятельно написать мне. И еще лежала в конверте фотокарточка, на ней был изображен незнакомый мне, но мой — понимаете, мой! — карапуз… Он стоял, как солдат, вытянув руки вниз, но ладошки держал почему-то не «по швам», а впереди, чуть повыше коленок. И смешно раздвинул пальцы.
«Дорогой, — поясняла жена, — когда Витьку в детском садике фотографировали, его парадный костюм находился дома. А на этих штанах латки, и мальчик прикрыл их. Но у него есть, отличные новые бостоновые штанишки — бабушка перешила из твоих старых брюк, — и в другой раз я постараюсь сфотографировать его удачнее»…
И такое письмо валялось на почте более трех недель!..
…Я взял из рук Осколкова конверт, большой, «настоящий», и сразу же заметил синий штамп: «Служебное».
— Волноваться нечего, товарищ старший лейтенант, — тихо сказал Осколков. — Просто деловое письмо… Я уверен.
Едва понимая, что говорит Осколков, готовый встретить известие о несчастье с семьей, вскрыл я конверт. И через секунду облегченно рассмеялся.
Это был ответ начальника почты. Он признавал мои претензии правильными, обещал принять меры, но в конце добавлял:
«Только не забывайте, уважаемый товарищ, что у нас почти не осталось взрослых, квалифицированных работников. Наши мужчины — на фронте, женщины — в колхозах и на заводах. Среди моих сотрудников большинство не старше пятнадцати лет. На сортировке корреспонденции сидят школьники седьмых классов. Согласитесь, что от детей трудно ожидать такой же четкости в работе, как от взрослых».
Можно ли было после этого сетовать на связистов?.. Но тогда мне было очень досадно, что пришло письмо служебное, а не личное.
Вы не слыхали такого наименования — «Борзя»? Честно говоря, в июле 1945 года и я впервые столкнулся с ним.
Паш батальон квартировал тогда в поверженном Берлине. Но вот пришел приказ передислоцироваться на Дальний Восток, на границу с Маньчжурией. Советская Армия готовилась к решающим боям с империалистической Японией.
Конечно, мы не знали пункта нашего назначения — это было военной тайной. Но один из офицеров, служивший когда-то в той стороне, заверил нас, что попасть в Маньчжурию, минуя станцию Борзю, нельзя. Он рассказал, что это небольшой районный центр неподалеку от границы и — что в ту пору было чуть ли не самым важным для каждого из нас — тамошнее почтовое отделение находится в сотне метров от станции.
Я даже не стал слушать дальнейшие подробности, а поторопился отправить домой телеграмму:
«Еду Дальний Восток пишите станция Борзя востребования».
Ехали мы медленно: дороги были загружены. Естественно, что когда эшелон остановился наконец в Борзе, в почтовом отделении, расположенном действительно в двух минутах ходьбы от станции, сразу же выросла очередь военных.
Корреспонденцию «до востребования» выдавала девочка лет 12—13. Мне все казалось, что она нетерпимо долго перечитывает адреса на конвертах, слишком придирчиво проверяет документы у получателей писем и вообще что-то путает.
Но вот и я очутился у заветного окошечка, назвал свою фамилию…
Нет, только человек, сам побывавший на фронте и испытавший четырехлетнюю тоску по семье, может понять мое состояние, когда девочка, вытащив из ящика открытку, посмотрела мне в глаза и сказала:
— Ваше удостоверение.
Только теперь я заметил, какое у нее красивое лицо, хотя рассказать сейчас, чем именно оно мне понравилось, не смогу.
Дрожащими от волнения руками я протянул в окошко книжечку в коленкоровой коричневой обложке.
— Скорее, милая, скорее! — попросил я.
Девочка перевела взгляд с меня на мою фотографию на удостоверении, и так мило улыбнулась, что я не мог не улыбнуться в ответ.
— Пожалуйста, — сказала она, возвращая мне удостоверение с вложенной в него открыткой. — И накажите своему сыну, чтобы он не путал адреса.
Да, да, это была открытка Витеньки! Моего Витьки!
Огромными печатными буквами в ней было написано, даже не написано, а нарисовано, разумеется, без точек и запятых и все прописными буквами.
«Папа я умею писать целую тебя пиши мне как ты бил фашистов и как зовут твою катюшу твой сынок Витик».
Сколько раз я перечитывал эти немудреные слова!
А на обороте открытки теми же печатными буквами было выведено:
«Д. В. К. Станция Горзя…».
Это могло показаться удивительным, что открытка нашла меня. Ведь все было переврано: Горзя вместо Борзи и вместо Читинской области — ДВК, как тогда сокращенно называли Дальневосточный край.
Это могло показаться чудом, если бы чудеса существовали. Заняв всю открытку, прямо поверх адреса расползалась еще надпись красным карандашом:
«Ничего подобного! Где этот Витик нашел Горзю? Такой в ДВК нет. Наверное, Борзя в Читинской области. Почтальоны, направьте туда, и надо постараться найти этого папу. Очень прошу и даже приказываю как старший сортировщик».
Эта забавная и трогательная резолюция была старательно выписана еще не установившимся, нетвердым детским почерком.
И я вспомнил служебный пакет из районной конторы связи. Я представил себе сотрудников не старше пятнадцати лет. От них нельзя было требовать такой же четкости в работе, как от взрослых, квалифицированных связистов. Но они решили «постараться найти» меня, «этого папу», для которого первое письмо сына было, может быть, величайшей радостью в жизни. Я почти придумал в своем воображении лицо одного из этих подростков — почему-то с пытливыми голубыми глазами и яркими пухлыми губами. Мне захотелось, чтобы у Виктора, когда он подрастет, было такое лицо и такие глаза. Этот мальчик сидел, подогнув под себя правую руку, не по-детски наморщив лоб, и мучительно грыз конец толстого красного карандаша, сочиняя резолюцию. Хороший паренек!