Сейчас Иван Петрович не угадал.
Остановившись уже за дверью, он напомнил:
— Смотри не задерживайся. Если я опоздаю, пойдешь одна… В клубе свидимся.
Теперь, когда из полутемного коридора он вышел на яично-желтую от утреннего солнца лестничную площадку, она разглядела, как стара его брезентовая куртка. Особенно неприятно поразил ее наполовину оторванный накладной карман.
— Ванюша, опять инструмент в карман толкаешь! А сказать, что куртку починить надо, не мог…
— Я говорил, Муха, — миролюбиво отвечал он. — Но у тебя столько забот…
— Говорил, говорил!.. Опять я виновата…
Действительно, на днях заходила речь о куртке, но как-то совсем мимоходом, и Клавдия Ивановна забыла о ней. А признаться сейчас в этом не хотелось.
— Срам какой, — продолжала она. — Тебе, конечно, ничего, а что о твоей жене скажут?
— Что скажут? Ничего не скажут, — смущенно оправдывался он. И вдруг, войдя обратно в коридор, притянул голову жены к себе. Она прислонилась к его жесткой, словно из фанеры, куртке, пахнущей пылью и бензином, и прикрыла глаза.
— Будет, будет, — с шершавой нежностью сказал он, мягко отстраняясь.
Клавдия Ивановна несколько секунд смотрела на щелкнувшую замком дверь, а затем на цыпочках, чтобы не разбудить детей, прошла в кухню.
Только Надя и Коля учились в первой смене. Старшеклассники, они уже сами готовили себе завтрак, и нередко, проводив мужа на работу, Клавдия Ивановна еще на полчаса ложилась в кровать. Для человека, который изо дня в день немного недосыпает, очень дорога каждая минута сна.
Сегодня Клавдия Ивановна не могла себе позволить этого. Посещение клуба для нее вовсе не простое дело… И она сразу взялась за многочисленные дела, хорошо известные каждой хозяйке большой семьи, бесконечные, ежедневные, как листки отрывного календаря, почти одинаковые, и вместе с тем всегда чуть-чуть новые и разные.
Сначала Клавдия Ивановна еще старалась установить, что́ нужно раньше, что́ потом, но вскоре пренебрегла всякой очередностью.
— Как белка в колесе вертишься, — иногда жаловалась она мужу, бессознательно наговаривая на себя. В самом же деле в ее домашнем труде всегда была незаметная, но мудрая система и последовательность, выработанная непроизвольно, закрепленная привычкой. Будь иначе, она не успевала бы сделать и трети того, что делала.
И все-таки Клавдия Ивановна, кроме обязательных, неотложных дел, сумела проверить, как Ленька выучил роль Кота в сапогах (мальчишка был активным участником школьного драматического кружка), заштопать две пары мужниных носков, посидеть немного над скатертью, которую вышивала уже третью весну…
В 7 часов вечера она пришла в клуб.
Она и раньше бывала здесь, на киносеансах, но всегда торопилась домой, не интересовалась ничем, кроме того, что происходит на экране, и поэтому не замечала, как здесь хорошо и уютно. А сегодня все красивое и приятное как будто обновилось, чтобы доставить ей как можно больше удовольствия. И призыв «Добро пожаловать!», такой свежий, яркий, что он продолжал гореть в глазах и после того, как она миновала парадную дверь. И пол, натертый до такого блеска, что было неловко ходить по нему, оставляя пыльные отпечатки подошв. И ослепительный свет множества нарядных люстр. И необыкновенно созвучная всему этому торжественная музыка, заполняющая огромное здание: видимо, она неслась из скрытых где-то репродукторов.
Клавдия Ивановна на мгновение задержалась у большой Доски почета, установленной в центре фойе, и тотчас же попыталась сделать вид, что нисколько ею не интересуется. Едва ли это ей удалось — слишком уж счастливо и смущенно было ее лицо.
Однако у всех, кто находился в клубе, были свои радости, свои переживания, и никто не обратил внимания на маленькую женщину в коричневом шелковом платье с орденом «Мать-Героиня» на груди. Она присела на диван и время от времени бросала короткие взгляды на Доску почета. Там, в левом верхнем углу, висел портрет пожилого мужчины с галстуком, повязанным неумело, но старательно. Под портретом было написано:
«Бригадир лучшей монтажной бригады И. П. Юрьев. Он работает в счет 1962 года».
Именно этот портрет больше всего и украсил Клавдии Ивановне сегодняшний вечер. Вот какой у нее муж! Все его знают, все уважают, все любят!
Настроение Клавдии Ивановны было очень светлым. Его не омрачило даже то, что к началу торжественной части собрания Ивана Петровича все еще не было в зале. Ведь он предупредил, что может опоздать.
Но вот стали выбирать президиум и назвали фамилию «Юрьев». До сознания Клавдии Ивановны не сразу дошло, что речь идет о ее муже. Но оратор вслед за фамилией назвал имя, отчество и должность.
Председатель собрания, невысокий, круглолицый мужчина, густым, хрипловатым голосом сказал:
— Избранных в президиум прошу занять места…
Несколько человек, стуча откидными сиденьями, поднялись и направились к сцене. Клавдия Ивановна робко оглянулась. Ивана Петровича нигде не было.
Ей стало даже страшно. Она подумала, что через минуту, когда обнаружится отсутствие Юрьева на сцене, все повернутся к ней, и во всех взорах она прочтет осуждение: мужу оказали такую честь, а он вовсе не пришел. И некуда будет скрыться от этих взглядов.
Ее волнение было вполне естественным. Впервые в жизни она увидела портрет мужа на Доске почета, впервые присутствовала на торжественном собрании, избравшем в президиум ее мужа — человека, который и теперь, как двадцать пять лет назад, нежно называет ее «Мухой» и старается исполнять все ее желания.
А она?.. Все годы совместной жизни она ни на час не переставала думать о нем, заботиться о нем. Даже ее любовь к детям, четверо из которых уже самостоятельно шагают по жизни, а шестеро продолжают отнимать ее силы, — даже любовь ее к детям была еще одним проявлением любви к этому сероглазому, большому, уже заметно сутулящемуся, застенчивому и ласковому человеку. И все, что она делала четверть века, и все, что она перетерпела в трудные военные годы — все было во имя этой любви! А если она что и упустила, чего не осилила, то отнюдь не потому, что не хотела…
И хотя, по-видимому, никто не придавал значения тому, что Юрьев не занял свое место в президиуме, и в ее сторону не обратился ни один взгляд, светлое настроение ее померкло.
Сейчас она и сама ушла бы, если бы только сумела сделать это незаметно.
Но вскоре она подумала, что волноваться нет оснований. Она свободнее вздохнула, положила руки на колени, сменила позу, после чего кресло сразу стало казаться менее жестким.
Собрание шло своим чередом, Клавдия Ивановна вслушивалась в то, что говорил докладчик.
— …Как ни обидно, товарищи, признавать это в такой день, но и недостатков у нас — хоть пруд пруди. Возьмем новый прокатный стан. Мы обязались сегодня закончить его монтаж и начать опробование. И до четырех часов дня мы на каждом перекрестке трубили, что сделаем. И вдруг оказалось, что в монтаже допущен брак. Такие факты…
Докладчика прервал председатель:
— А вы, Владимир Михайлович, фамилии называйте… Фамилии бракоделов.
Докладчик повернулся к председателю:
— Этого я сейчас не могу сделать. Я срочно уехал с площадки: извините, к докладу надо было подготовиться. После праздников узнаем и фамилии. — Он снова повернулся в зал. — Но государству нашему, товарищи, пользы мало от того, что мы найдем и накажем виновных… Время потеряно…
Вдруг в самом конце зала, у входа, раздался голос:
— Не потеряно время!
Все обернулись, и быстрее всех Клавдия Ивановна. Для всех это был просто голос, а для нее — голос самый близкий и дорогой.
Председатель постучал карандашом по графину с водой.
— Кто это там? — спросил он, близоруко вглядываясь в зал.
— Я… Юрьев.
— Юрьев?.. А почему вы не в президиуме?
— Да я прямо со стана, даже переодеться не успел… Еле упросил, чтобы в клуб пропустили.
Клавдия Ивановна скользнула по брезентовой куртке с наполовину оторванным карманом, и ей стало мучительно стыдно.
— Что же вы, товарищ Юрьев? — с укоризной сказал председатель. — Попрошу занять место на сцене.
— Президиум и без меня справится. А вот доклад надо поправить. Монтаж стана завершен.
— Как завершен?.. Я сам был там три часа назад! — удивился докладчик.
— А я только двадцать минут как оттуда.
— Ничего не понимаю, — докладчик развел руками.
— Я и хочу объяснить, — сказал Юрьев.
Он решительно прошел через весь зал и поднялся к столу президиума:
— Позвольте, я объясню.
И хотя никто не давал ему позволения, Юрьев заговорил:
— Товарищи! Вам уже сказал докладчик… сегодня оказалось, что ножницы нового стана смонтированы неправильно. Это мы, моя бригада… Нет, виноваты не мы, в рабочих чертежах была неточность… Да, в общем, это другой разговор… Но нам стыдно было идти на Октябрьский вечер. И бригада решила не уходить со стана, пока не приведет все в порядок… Могу доложить товарищи, что сорок минут назад началось опробование ножниц. Двадцать минут смотрел я на их работу. — Он улыбнулся. — Красиво ходят!.. Так что мы свое обязательство выполнили.
Теперь Юрьев испытывал, кажется, чувство неловкости. Он мял в руках старую кепку, переступая с ноги на ногу, словно не знал, куда деть себя — большого, сутулого, нескладного.
Его выручил докладчик.
— С радостью, — сказал он, — принимаю такую поправку. И предлагаю собранию похлопать бригадиру лучшей монтажной бригады нашей стройки товарищу Юрьеву.
Он первый захлопал, вслед за ним это сделали все сидящие на сцене, и вот уже горячие аплодисменты подхватило все собрание.
Юрьев еще с секунду постоял на сцене, а потом твердыми шагами сошел с нее. Председатель что-то крикнул ему вдогонку, но то ли он не слыхал, то ли не хотел оглядываться… Он шел по широкому проходу посреди зала, и навстречу ему неслись аплодисменты знакомых и незнакомых друзей.
Клавдия Ивановна смотрела на него, родного, единственного.