Муж не заметил ее и прошел в последний ряд, где были свободные места.
Стихли аплодисменты. Докладчик надел снятые раньше очки, перелистал свои записи. Собрание продолжалось по заранее намеченной программе. О Юрьеве, казалось, все забыли.
Только сидевшая в пятом ряду, поближе к стене, женщина в простеньком коричневом платье с белым кружевным воротничком продолжала думать об Иване Петровиче. Двадцать пять лет знала и любила она этого человека и помнила все, что имело к нему хоть какое-нибудь отношение. И этот портрет на Доске почета, и эти аплодисменты, и этот рваный карман на поношенной куртке она тоже не забудет.
Мимолетное ощущение мучительной вины исчезло, и опять Клавдия Ивановна почувствовала, как прекрасны этот праздничный вечер, этот клубный зал и весь безграничный мир.
ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОЙ ОПЫТ
Олег Петрович, прижав к уху телефонную трубку, покачивал головой, прислушиваясь к тому, что говорилось на другом конце провода.
— Хватит, — наконец заговорил он. Голос у него был простуженный и хриплый. — Вы, батенька, рассуждаете так, словно я и вовсе дитя малое. А я этого не нахожу. Да, не нахожу. Так и запомните… Не оправдывайтесь, не оправдывайтесь! Все, что вы мне изложили, я и сам отличнейшим образом знаю. И все-таки отказываюсь. Сдаюсь… Больше терпения нету. Другие довершат. Я в этом не сомневаюсь. А я сделал триста пятьдесят опытов и не продвинулся ни на шаг. Хватит!.. И никого не присылайте, бесполезно, бессмысленно!..
Олег Петрович в сердцах бросил трубку так, что звонок в аппарате жалобно звякнул. Этот звук окончательно вывел старика из себя. Он выскочил из кресла и закричал:
— Анна Львовна!.. Кто бы ни пришел из института, не принимай!
Обращение к жене (которую он обычно называл Нюшенькой) по имени и отчеству соответствовало высшей степени раздражения. В такие моменты он уходил от всех, и где-нибудь наедине понемногу успокаивался. Упрямый старик!
Впрочем, такие приступы гнева случались редко, и никто не помнит, чтобы потом Олег Петрович настаивал на своем, если сознавал, что неправ.
Едва Олег Петрович встал с кресла, как телефон затрещал вторично.
— Я понимаю, — говорил далекий дружеский голос, — вы просто изнервничались, утомились. Ну, возьмите отпуск, вам же давно пора… Ну, мы вам дадим еще помощника. А?
— Вот так-то лучше, — сказал Олег Петрович. А то: «понимаете ли вы?», «сознаете ли вы?» Мне ведь уже не пятьдесят лет, чтобы меня уговаривать. Пожалуй, и правда следует отдохнуть… Только я ничего положительного не обещаю… Посмотрим, посмотрим…
Выйдя на улицу, Олег Петрович заложил руки за спину и мелкими быстрыми шажками пошел по тротуару с высаженными вдоль него невысокими крепкими липами. Старик любил эти деревья не только за вкусный аромат, но и за относительно небольшую высоту — рядом с ними он казался себе более рослым, даже статным.
В конце улицы этого совсем недавно выстроенного дачного поселка находился пустырь, где по проекту через несколько лет должен расцвести фруктовый сад. Дойдя сюда, Олег Петрович остановился.
В самом центре пустыря он увидел мальчика лет тринадцати-четырнадцати в коротких, выше колен, штанах. Это обстоятельство как-то сразу расположило Олега Петровича: он не любил детей в длинных брюках. Мальчик держал в руках большую модель самолета, готовясь, видимо, запустить ее.
Это и вовсе заинтересовало Олега Петровича. В далеком детстве он сам мечтал о покорении воздушной стихии и до сих пор оставался неравнодушным ко всему, что имело отношение к авиации, хотя в жизни не садился в самолет — сердце не позволяло.
Несколько минут Олег Петрович молчаливо, на расстоянии, наблюдал за авиамоделистом. Проснувшееся сияющее утро и на его фоне легкая, свободная фигура подростка помогли старику забыть только что происшедший неприятный разговор. Вскоре он стоял уже рядом с мальчиком, все еще склоненным над моделью.
— Что, не хочет летать?
Мальчик повернулся к старику.
— Что вы, дедушка!.. Летать-то она летает, да вот не туда, куда я хочу. Смотрите…
Он поставил модель на землю. Послышалось жужжанье — это заработал резиновый моторчик, — и самолет, проковыляв немного, взметнулся вверх, на высоту по меньшей мере второго этажа. Даже профану было ясно, что модель летит не в случайном направлении, а повинуясь чьей-то воле. Сначала она двигалась почти прямо, затем свернула круто направо, потом еще раз свернула и, наконец, обессилев, опустилась метрах в тридцати от старта.
— Видали? — сказал моделист. Но в его голосе Олег Петрович не уловил торжества.
— Видел, — ответил он. — Великолепно!
— Зачем вы смеетесь, дедушка? — укоризненно сказал мальчик.
— Как, то есть, смеюсь, молодой человек! Я искренне восхищен вашим искусством.
Мальчик исподлобья посмотрел на старика. Уверившись, что тот не затаил и доли коварства, он шумно вздохнул:
— Нет, дедушка, это очень плохо… Модель должна повернуться еще раз и опуститься на то место, с которого я ее запустил.
— О, это было бы совсем превосходно! Но…
— Я тоже думаю так, — перебил мальчик.
— …но, — продолжал Олег Петрович, — это вероятно, невозможно.
— Вот и вы так думаете!.. А ведь я сделал специальный механизм…
— Ветер, — серьезно заметил Олег Петрович. — Ветер относит модель в сторону, или, как говорят штурманы, сбивает с курса… Ветренная модель. — Он улыбнулся. — Как видишь, я тоже кое-что смыслю.
— Наверное, так и есть, — согласился юный конструктор. — А я надеялся. Я ведь работал над устройством, нетрайлизующим влияние ветра.
Он так и сказал «нетрайлизующим», и Олег Петрович насилу удержался от того, чтобы не поправить.
— Наверное, — продолжал свои рассуждения мальчик, — где-то в расчетах ошибка. Или мощность мотора недостаточная. Как вы думаете?
— Конечно, может быть, — поспешил ответить Олег Петрович, застигнутый врасплох.
Мальчик опять вздохнул.
— Обидно только, — протянул он. — Я двадцать четыре раза переделывал модель. Времени сколько зря улетело…
— Как зря! — воскликнул Олег Петрович.
— Зря… — повторил мальчик тихо. — Все зря. Ничего у меня не выйдет. Я теперь простые модели буду строить.
— Вот это действительно зря! — горячо, как равному, сказал старик. — Накопить такой опыт — и простые модели строить!
— Но что же делать?
Мальчик не спрашивал совета, он задал этот вопрос только для того, чтобы что-то сказать.
— Продолжать!.. Добиваться!.. — ответил Олег Петрович. — Что значит двадцать четыре неудачных модели?.. Это значит, что впереди у тебя уже на двадцать четыре неудачи меньше, чем было вначале. Я бы на твоем месте обязательно сделал двадцать пятую попытку. Не выйдет — двадцать шестую. Двадцать седьмую! Да-да…
Олег Петрович положил свою ладонь на голову юного собеседника.
— Обязательно, мальчик… Понадобится — и двадцать седьмую модель построй. Но своего добейся!
Растроганный лаской, мальчик молчал.
— И знаешь, о чем я тебя попрошу, — продолжал старик. — Когда ты добьешься своего, сообщи мне. Просто приходи ко мне домой и расскажешь. Ладно?.. Я за углом, в тридцатом доме живу… Видел, голубенький такой дом?
Глаза мальчика стали большими и круглыми.
— Ваша фамилия Торопов? — он почти шептал. — Вы профессор Торопов?.. Я в «Пионерской правде» про вас читал. Вы излечиваете от фикционного полемелита?
Он так и сказал «фикционного полемелита», но профессор Торопов не заметил этого. Он думал о другом.
— Нет, мой юный друг, я еще не излечиваю заболевших инфекционным полиомиелитом. Но я их буду излечивать! Обещаю тебе это.
Возвратившись домой, Олег Петрович застал здесь своих двух ассистентов. Им было поручено выяснить, в какой санаторий хотел бы получить путевку профессор и записать указания о дальнейшей работе лаборатории. Анне Львовне не удалось выпроводить их, и она уповала на то, что муж утихомирится.
К ее радости, Олег Петрович, видимо, действительно был доволен визитом.
— Приехали? — спросил он. — И правильно сделали. Сейчас отправимся. Нюшенька, собери меня… В отпуск?.. В какой отпуск!.. Сегодня мы начинаем триста пятьдесят первый опыт. Да-да… А понадобится — мы и двадцать седьмой опыт произведем… Да-да, не смейтесь, пожалуйста. Мы добьемся своего!..
Ассистенты переглянулись. Удивилась и Анна Львовна. Она плохо разбиралась в делах профессора, но в арифметике была достаточно сильна.
ПЕРВЫЕ СЛЕЗЫ
К танцам зрители никогда не остаются равнодушными. Стоит только показаться на сцене легконогим плясунам, а пальцам баяниста пробежать по сверкающим пуговкам — и точно какие-то невидимые токи устремляются в зал, возвращаясь оттуда аплодисментами. Но сегодня успех превзошел все, что бывало до сих пор. Уже дважды исполнялся танец, но зал требовал еще и еще.
— Бис! — пищали дисканты.
— Уральскую топтушу! — ухали басы.
— Повторить!..
— Бис!..
Ведущая концерт, девушка в белом шуршащем и таком длинном платье, что она то и дело наступала на него, вышла на авансцену. Пошевелила губами. Подняла руку.
Тщетно. Зал неистовствовал.
Девушка выждала еще некоторое время, а затем отправилась за кулисы. По пути она, уже не первый раз в этом концерте, споткнулась, после чего растопыренными руками неумело подобрала подол. Даже это ее неловкое движение, ранее неизменно вызывавшее беззлобный смех в зале, сейчас не было замечено.
— Бис!.. Топтушу!.. Повторить!.. — надрывались благодарные зрители.
За кулисами сбились в кучу танцоры: девушки в широких сарафанах из плотного полосатого шелка, издали похожего на парчу, юноши — в густо вышитых разноцветных косоворотках. Почти все они тяжело и порывисто дышали, лица многих блестели от пота, но во всех глазах сверкали искры, которые, казалось, ничто, не может погасить.
Тут же стояла невысокая немолодая женщина, уже начинающая полнеть, но все еще красивая какой-то тяжелой, волнующей красотой. От ее глаз необыкновенного золотисто-зеленого цвета трудно было оторваться.