Сумятица.
Просто снять одежду, посмотреть, — суровилась Ангелина Васильевна, — также юлит и тянет любовь, также бьет в спину, выкручивает руки и ноги, жмет в бока, сворачивает кишки, зудит. Обзови я все улицы города ее именем, вытрави кислотой все цвета, кроме красного — ничего не изменится: боль останется болью. У Лизки хоть берег видать, еще немного и приплывет, у меня темно. Темно и больно… здесь, — потрогала между пальцев, — и здесь, и здесь, и здесь: ледяной рекой, горным озером не остудить… сейчас с Лизкой покончу, пойду к Нему: может, наконец, договоримся в какую сторону жить… если еще возможно жить.
— П-о-е-х-а-л-и-и-и!!! — заорала во всю глотку Лиза, налилась пунцовым, задрала ноги.
Коля.
Ангелина Васильевна сбросила тряпки на пол.
Распахнулась вагина: черное, липкое, гнойное…
— Тужься, тяни к жопе! Вот так, еще, еще!
Ребенок тащил за собой всё; на мгновение Лиза психанула: с чем я-то останусь? Поздно.
— Давай, ну давай же, — Ангелина Васильевна схватила и выдернула голову, — теперь притормози-ка!
Лиза остановилась. Между ног свисала голова, — Сожму, раздавлю, от злой страсти раздавлю, даже если ничего больше не вылезет, одну голову буду любить, обложу сиренью, черемухой…
Ребенок опять принялся за свое.
Ангелине Васильевне стало дурно: он яростно и нагло греб наружу, разрывая кожу, выдавливая из кишок говно; трещал лобок; вагина хоть и заливалась кровью, однако, пружинила и не сдавалась: застряло плечо.
— Наддай!
— А-а-а-а!!!! — Лизу разрывало пополам.
— Ах, ты, говнюшка! — не заботясь ни о чем больше, Ангелина Васильевна рванула на себя. И эта тварь, причина ее бессонной ночи, разъедающей похоти, разлуки с Ним, вылетела на свет божий.
— Дочка, дочка! — Лиза тут же наметилась бежать в ванную.
— Куда? — заорала бабка, — резанула пуповину, освободила от дочери. Силы разом оставили Лизу, провалилась куда-то, обескровленная и пустая.
Ангелина Васильевна обмыла ребенка в тазу, положила рядом. Тихо в груди. Ни шороха, ни дыхания. Девочка, как напившийся крови паучок, вяло шевелила губками, пуская пузыри, хмурила ржавые брови.
— Интересно, ты-то на что годна, — Ангелина Васильевна нацепила очки и остолбенела.
Кто знает порок, увидит сразу. Кто знает зло, не ошибется. В девочке что-то сокровенное, чего боятся даже самые отчаянные. Не имея приюта, порок никогда не ведает одиночества. Всегда при деле, всегда в свободном плавании, дерзит, кромсает, томно глядит из глубины зеркала и сводит с ума, всегда долгожданным гостем в призывной сладкой греховной паутине. В нежных детских глазах дремало старое, знакомое…
— Гадина!
Ангелина Васильевна подняла руку. Не ударила.
Тучный рассвет. Вторник.
— Едрена вошь! — Ангелина Васильевна чистила под ногтями, мыслями цепляясь к новорожденной, — Лизка — дура, сиську воткнула; не сиську, а что там у Пашки в коллекции: селезенки, почки… за милу душу сожрет, разве что разок поперхнется, беззубая… тварь! Да, эта девка, — не промах. Свежатинка! — Ангелина Васильевна давилась ревностью, — Ну куды мне с ней равняться. Возраст.
Гарь. Ангелина Васильевна вылетела в коридор: из ее комнаты сквозняком выдувало черное облако.
Деревянный юноша смотрел от окна. Багровые угольки в легких. Тихое и стойкое пламя повсюду: на мышцах, кистях, на красивом жилистом рисунке по всему телу, обвилось кольцом вокруг волос. Пламя полыхало из члена, нежно лизало живот…
Ангелина Васильевна застыла.
— Кто это сделал, кто? Лизка, Колька, маленькая тварь — все время на виду были.
— Ветер — хлопнула форточкой, — падло!
Cхватила что попало сбить огонь… Огонь не слушался, приседал под рукой, клонился в сторону, вниз…
— Хрена вам!
Бросилась на кухню за водой: огонь только фыркнул брызгами и разгорелся вновь. Ангелина Васильевна запаниковала, — Что-то в этом огне не так! В ужасе запрыгала, прикрывая нетронутое огнем. Бесполезно. Огонь бил алыми крылами, проникал сквозь трещины. Плотный дым к двери.
— Заберу инвалидную каталку, моя…, - Ангелина Васильевна путалась и в мыслях и в словах.
— Колька плохо готовит… слышишь, слышишь? — ударила юношу в грудь…
… Серый асфальтовый город. Семейные завтраки. Колька в фартуке от плиты к столу, пар над сковородкой, Лизка с дитем у сиськи порет чушь…. Размозжу, расколочу, на кого оставляешь, на кого? Думаешь, это жизнь? Тварь корчит рожи, сосет, питается кровью, поджидает своего часа, думаешь, ж-и-и-з-н-ь?
Юноша зашатался. Треснуло зажглось сердце. Влюбленное сердце. Ангелина Васильевна грохнулась на колени, вжалась в ноги.
— Люблю тебя, не уходи!
Огонь перекинулся на ее платье, занялись кончики волос, лопнули от жара волдыри на ладонях. Твердила одно и то же: люблю, люблю…
Юноша погладил по голове, помог подняться.
— Мы там, где поцелуи… горят…
Не разбирая, кто говорит, он, она ли, сквозь дымную завесу, целовала огонь и висла на руках любовника, пламя слизывало стопы, красно-желтыми стеблями ласково укутывая щиколотки, берестою свернулась кожа, в палящем солнце грудь.
— Моя земля, — Ангелина Васильевна раздвинула ноги. Задымилась, вспыхнула вагина, пенис пенился искрами, ветер в огне.
XVI
Час назад здесь была дверь в бабкину комнату. Лиза остановилась.
— Что же это такое?! Кирпичи. А где обои? — заорала она, — Все за тобой проверять надо, а ну марш!
Коля поплелся варить клей.
На веревке подобранные в цвет пеленки.
Новый пронзительный будоражащий крик.
— Сейчас, сейчас.
Дочка больно схватила сиську, острым пальцем угодила матери в глаз.
— Складненькая, стройненькая, смотри!
На обоях от плинтуса к потолку тянулось неизвестное деревцо и два плода на нем, под одним надпись «Лиза»…
— Сейчас и второй подпишем, пусть Катя, Екатерина, Катеринушка, Котеночек…
Дочка отвалилась от груди. Через минуту заорала опять. Лиза распеленала, погладила крючковатый живот, на пупке затвердело коростой, кашица между ног.
— Вот здорово! Какай, какай, живи!
Дочка по-старушечьи кряхтела, заливаясь синевой. Лиза вымыла каждую морщинку, намазала кремом, пощекотала неприбранными волосами. Дочка вновь зашлась от крика.
— Что… что…? — Лиза побледнела, понюхала свои волосы. Сально. Вкусно. Сгрызла заусениц, — неужто, поцарапала? Судорожно осмотрела дочку.
— Все, все чисто.
Дочка мутно разглядывала мать, улыбалась. Улыбнулась и Лиза. Дочка нахмурилась, и глубокая борозда просеклась на Лизином лбу. Дочка высунула острый язычок — Лиза встревожилась, — обметан желтым.
Даванула сосок: молочно-густо.
— Что, не вкусно?
Дочка немного еще подурила и уснула.
Дождь.
Москва, 1999–2000