Затем все пошло своим привычным чередом — словно изголодавшись за столь недолгий срок, царь с неимоверным упоением возобновил свои забавы и утехи. Он начал развратничать чуть ли не на глазах у Анастасии, которую пьяные разнузданные оргии венценосного мужа ужасали, пожалуй, больше, чем его жестокие забавы. Как не посочувствовать положению, в котором оказалась новобрачная, когда, выглянув в окно, она становилась свидетельницей травли людей медведями — одной из любимых забав царя, а выйдя к столу, заставала своего мужа в чужих объятиях, зачастую в совершенно непотребных позах. На робкие упреки царицы царь отвечал грубостью и издевками.
Их первенец, названный Дмитрием, родился хворым и прожил недолго. После него Анастасия родила сына Федора Ивановича, престолонаследника, и дочь Евдокию. Тринадцать лет длилось супружество Ивана IV и Анастасии Захарьиной, пока в июле 1560 года царица не заболела странной, внезапной и тяжелой болезнью, течение которой осложнилось испугом.
«В сухое время, при сильном ветре, загорелся Арбат; тучи дыма с пылающими головнями неслись к Кремлю. Государь вывез больную Анастасию в село Коломенское; сам тушил огонь, подвергался величайшей опасности: стоял против ветра, осыпаемый искрами, и своею неустрашимостью возбудил такое рвение в знатных чиновниках, что Дворяне и Бояре кидались в пламя, ломали здания, носили воду, лазили по кровлям. Сей пожар несколько раз возобновлялся и стоил битвы: многие люди лишились жизни или остались изувеченными. Царице от страха и беспокойства сделалось хуже. Искусство медиков не имело успеха, и, к отчаянию супруга, Анастасия 7 августа, в пятом часу дня, преставилась...» — писал Карамзин.
Поговаривали, что несчастную отравили враги, желавшие оттеснить род Захарьиных от трона. По свидетельству современников Иван Васильевич тяжко переживал смерть супруги, которой при жизни почти не уделял внимания. Неделю после похорон царь провел в затворничестве, а когда предстал перед приближенными, то поразил их переменой в своем облике, став похожим на старика.
«С сего времени умолк плач во дворце. Начали забавлять Царя, сперва беседою приятною, шутками, а скоро и светлыми пирами; напоминали друг другу, что вино радует сердце; смеялись над старым обычаем умеренности; называли постничество лицемерием. Дворец уже казался тесным для сих шумных сборищ: юных Царевичей, брата Иоаннова Юрия и Казанского Царя Александра, перевели в особенные домы. Ежедневно вымышлялись новые потехи, игрища, на коих трезвость, самая важность, самая пристойность считались непристойностью. Еще многие Бояре, сановники не могли вдруг перемениться в обычаях; сидели за светлою трапезою с лицом туманным, уклонялись от чаши, не пили и вздыхали; их осмеивали, унижали: лили им вино на голову», — писал летописец.
Звериные инстинкты, пригашенные, было, горем, вспыхнули в душе царя с новой, поистине неистовой силой. Царский дворец был превращен в настоящий вертеп, где в оргиях Ивана Васильевича непременно были обязаны участвовать и ближние бояре. Один из них, князь Михаил Петрович Репнин, посмел выразить грозному царю свое порицание во время плясок того в пьяном виде со скоморохами. Когда Репнин заплакал и, плача, стал говорить Ивану IV, что христианскому государю не подобает вести себя подобным образом, на что царь потребовал от боярина присоединиться к веселью и даже попытался надеть на строптивца скоморошью маску. Репнин вспылил, оттолкнул царскую руку и принялся топтать упавшую на пол маску, чем подписал себе смертный приговор. Разъяренный царь прогнал Репнина прочь с глаз своих, а затем приказал убить, что было исполнено царскими клевретами прямо во время церковной службы.
В вине царь находил успокоение и веселье, в женщинах — источник наслаждения (гарем Ивана Васильевича насчитывал не менее полусотни наложниц), а казнями тешил душу, подобно тому, как в детские годы радовался, разбив голову очередной кошке, имевшей неосторожность попасться к нему в руки.
Вначале овдовевший царь возмечтал о женитьбе на одной из сестер польского короля Сигизмунда и даже отправил к нему послов, но те вернулись ни с чем — Сигизмунд видел в Иване своего врага и только врага, но никак не родственника.
Второй женой Ивана IV, выбранной за красоту, стала дочь кабардинского князя Темрюка Кученя, получившая при крещении имя Мария. Гордая и смелая дочь Кавказа как нельзя лучше подошла своему мужу. Она с превеликим удовольствием принимала участие в медвежьих травлях, наблюдала за казнями, не осуждала царя за его разнузданные оргии, даже позволяла устраивать их в своих покоях и сама в них участвовала. Бояре ненавидели царицу Марию, и она платила им той же монетой, всячески настраивая против них своего мужа.
В самом начале 1565 года Иван Васильевич сделал «ход конем». Его посланцы вручили митрополиту царскую грамоту, в которой государь описывал все мятежи, неустройства и беззакония боярского правления во время его детства, сетовал на боярскую непокорность и на покровительство митрополита и всего духовенства сынам боярским.
Заканчивалась грамота так: «И Царь от великой жалости сердца, не желая терпеть их (бояр п т заступников. - А. Ш.) многих изменных дел, оставил государство свое и уехал, чтобы поселиться там, где укажет ему Бог».
Угроза возымела силу. И митрополит, и бояре, и купцы, и простые горожане испугались того, что неизбежно последовало бы за уходом царя — кровавой смуты. Торжественное посольство, состоявшее из видных представителей духовенства, бояр и горожан московских, направилось к царю — молить его не оставлять престола.
Царь принял их, вновь изложил свои претензии и сказал, что может согласиться на уговоры при определенных условиях. Условия эти он сразу не огласил, выждал месяц, вконец истомив своих подданных.
Главным условием явился устав «опричнины», суть которого заключалась в том, что Иван Васильевич избирал себе тысячу личных телохранителей и объявлял своею личной собственностью около двадцати богатых городов и некоторые московские улицы. Эта часть страны и столицы, как отдельная собственность царя, находящаяся под его непосредственным ведением, была названа «опричниной», а все остальное — «земщиной». Кроме того, царь изъявил желание поселиться в подмосковной Александровской слободе и потребовал от бояр сто тысяч рублей на переезд.
Царица Мария — великая ненавистница боярства, явно приложившая руку к появлению опричнины, — и не подумала последовать за мужем. Она осталась в Кремле, где у нее хватало любовников, главным из которых был красавец князь Афанасий Вяземский. Царица могла выйти к столу простоволосой, могла и появиться на пиру в полуобнаженном виде или проехаться по Москве в открытом экипаже в компании своих любовников.
Жадная до удовольствий и утех, Мария продолжала пользоваться полной свободой, пока ее муж вместе с опричниками превратил свой дворец в Александровской слободе в некоторое подобие монастыря.
Монастырь этот был, мягко говоря, своеобразным. Молитвенные бдения чередовались в нем с пьяными оргиями, причем молитвам уделялись ночи, а разврату — дни. Как говорится: «Не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься». По настроению царь мог заняться государственными делами или подолгу наблюдать за пытками своих врагов и тех, кого он счел своими врагами. Спал Иван Васильевич мало — по два-три часа в день.
Настал момент — и чаша царского супружеского терпения переполнилась. То ли Ивану Васильевичу надоело слышать о похождениях жены, то ли царю нашептали, что царица собралась извести его и править страной самолично... Причины покрыты мраком, но однажды Иван Васильевич приказал посадить Марию под домашний арест, отчего свободолюбивая женщина быстро зачахла и 1 сентября 1569 года скончалась. Царь по ней не горевал, он придумал себе и своим верным псам-опричникам новое развлечение — набеги на боярские вотчины, где, придравшись к какой-нибудь мелочи, гости избивали «негостеприимных хозяев» и попутно насиловали красивых девушек и женщин, как из числа членов боярских семей, так и из челяди.
Настало время страха и скорби. Вот как описывал Карамзин одну из казней, произошедших в 1570 году: «25 июля, среди большой торговой площади, в Китае-городе, поставили 18 виселиц; разложили многие орудия мук; зажгли высокий костер, и над ним повесили огромный чан с водою. Увидев сии грозные приготовления, несчастные жители вообразили, что настал последний день для Москвы; что Иоанн хочет истребить их всех без остатка: в беспамятстве страха они спешили укрыться, где могли. Площадь опустела; в лавках отворенных лежали товары, деньги; не было ни одного человека, кроме толпы Опричников у виселиц и костра пылающего. В сей тишине раздался звук бубнов: явился Царь на коне с любимым старшим сыном, с Боярами и Князьями, с Легионом кромешников, в стройном ополчении; позади шли осужденные числом 300 или более, в виде мертвецов, истерзанные, окровавленные, от слабости едва передвигая ноги.
Иоанн встал у виселиц, осмотрелся и, не видя народа, велел Опричникам искать людей, гнать их отовсюду на площадь; не имев терпения ждать, сам поехал за ними, призывая Москвитян быть свидетелями его суда, обещая им безопасность и милость. Жители не смели ослушаться: выходили из ям, из погребов; трепетали, но шли: вся площадь наполнилась ими; на стене, на кровлях стояли зрители.
Тогда Иоанн, возвысив голос, сказал: «Народ, увидишь муки и гибель; но караю изменников! Ответствуй: прав ли суд мой?» Все ответствовали велегласно: «Да живет многие лета Государь Великий! да погибнут изменники!» Он приказал вывести 180 человек из толпы осужденных и даровать им жизнь как менее виновным. Потом прочли обвинительный акт и вызвали Висковатого. Он хотел оправдываться, но кромешники заградили ему уста, повесили его вверх ногами, обнажили, рассекли на части, и первый Малюта Скуратов, сошедши с коня, отрезал ухо страдальцу. Второю жертвою был Казначей Фуников-Карцов, друг Висковатого, в тех же изменах и столь же нелепо обвиняемый. Он сказал Царю: «Се кланяюся тебе в последний раз на земле, моля Бога, да приимешь в вечности праведную мзду по делам своим!» Сего несчастного обливали кипящею и холодною водою; он умер в страшных муках. Других кололи, вешали, рубили. Сам Иоанн, сидя на коне, пронзил копнем одного старца. Умертвили в 4 часа около двухсот человек. Наконец, совершив дело, убийцы, облитые кровью, с дымящимися мечами, стали пред Царем, восклицая: гайда! гайда! и славили его правосудие. Объехав площадь, обозрев груды тел, Иоанн, сытый убийствами, еще не насытился отчаянием людей: желал видеть злосчастных супруг Фуникова и Висковатого; приехал к ним в дом, смеялся над их слезами; мучил первую, требуя сокровищ; хотел мучить и пятнадцатилетнюю дочь ее, кот