Одинокая женщина в городе влюбленных – это что-то неприличное, но Коваль это не заботило. Она подолгу сидела в открытых уличных кафе, заказав себе кофе с корицей, и любовалась старыми домами, каналами, рябью воды. Черные очки, черная, несмотря на жару, одежда – Коваль смахивала на вдову сицилийского мафиози, зато это была непробиваемая защита от желающих скрасить ее одиночество. А таковых, увы, хватало. Но ей не нужно было это, неинтересно, ее тело не просило больше мужской ласки, словно впав в спячку. Марина думать забыла обо всем и обо всех, просто жила – и все. На досуге освежила в памяти подзабытый английский. Так прошел месяц, потом второй, благо, средства позволяли ей жить здесь, ни в чем себе не отказывая, хотя и запросы ее никогда не отличались высоким уровнем. Коваль просто тихо жила в отеле, стараясь не думать о прошлом. И только один раз позвонила Розану. Тот ошалел, орал в трубку, чтобы немедленно возвращалась, пытался выяснить, где она, но Марина только посмеялась в ответ:
– Меня нет, Серега, меня больше нет! – и положила трубку, напившись вечером в дым, совсем как раньше.
В один прекрасный день Венеция надоела ей хуже горькой редьки – все приедается рано или поздно. Марина прилетела домой рано утром, взяла такси и, никем не узнанная, вернулась в «Парадиз». Там все было как и раньше, словно и не прошло трех месяцев со дня ее отъезда. Выбежавшая навстречу Даша не сразу узнала хозяйку – та выкрасила волосы в черный цвет и сделала «французское» удлиненное каре до плеч, с густой длинной челкой, стала вызывающе красить глаза и вставила ярко-синие линзы. Все это сделало Марину практически неузнаваемой.
– Господи, Марина Викторовна! – ахнула домработница. – Вы так похорошели, честное слово! Вам это все очень идет!
– Спасибо, Даша, – улыбнулась Коваль, обнимая и целуя ее в щеку.
Даша захлопотала, накрывая стол в гостиной, сварила кофе, приготовила джакузи. Марина попросила ее не сообщать никому о возвращении, никого не хотелось видеть пока…
Так прошло еще три недели, даже Розан не знал, что Коваль вернулась и живет дома. В день своего рождения Марина совершила первую вылазку в город, отправилась в «Стеклянный шар», где ее не узнали. Она сидела в темном углу, курила, пила саке, празднуя сама с собой подкравшийся тридцатый год жизни. Был выходной день, зал битком, но Коваль велела мэтру не подсаживать к ней никого, и не сдержалась – по звякнувшему в голосе металлу Кирилыч опознал хозяйку, тихо охнув:
– Марина Викторовна… – но Коваль прижала к губам палец, покачав головой:
– Не говори никому, не надо!
– Да, я понял, но – как же… говорили, что убили вас…
– Посмотри на меня, Кирилыч, разве я похожа на труп?
Он облегченно засмеялся:
– Вы не меняетесь, Марина Викторовна!
– А зачем, если и так все хорошо? – пожала плечами Марина, про себя отметив, что в ресторане царит хаос и безвкусица – зачем-то крутят какие-то бразильские медленные песни, чего не делали при ней. Бардак…
Коваль пошла в туалет и, возвращаясь, увидела Егора, одиноко сидящего за столиком перед горящей черной свечой в тонком подсвечнике. Он пил текилу и смотрел, не отрываясь, на дрожащее пламя. И до нее дошло вдруг, что это он отмечает ее день рождения…
В горле встал ком, но Коваль справилась с собой и пошла к своему столу. Минут через десять Егор встал и направился прямо к ней. Марина опустила глаза.
– Разрешите пригласить вас на танец? – Малыш был пьян, язык заплетался, а глаза странно блестели.
Коваль кивнула и встала, по-прежнему стараясь не встретиться с ним взглядом. Он обнял ее и под льющегося из колонок Луиса Мигеля медленно повел в танце.
– Не удивляйтесь, что в японском ресторане – латинская музыка, – попросил он. – Обычно здесь такого не услышишь, всегда и все соответствует национальной тематике, и музыка тоже, но сегодня – день рождения моей жены, моей сладкой девочки, любимой моей малышки. А она очень любила японскую кухню, латинские танцы, текилу и огромные джипы… Сегодня это все – для нее.
Коваль чувствовала, как каменеет у нее все внутри, физически ощущала его боль и страдания, даже дышать стало тяжело, и вообще – еще секунда, и она упадет в обморок, а Егор продолжал облегчать душу перед незнакомой женщиной:
– Я любил ее, очень любил, понимаете? Она была удивительная… Ее не стало четыре месяца назад, никто не знает, что случилось, она просто исчезла. У меня есть другая, давно, при жене еще была, но это все не то… Таких, как моя девочка, нет больше. Эта, нынешняя, вызывает только сожаление и раздражение. В ней нет взбалмошности, непредсказуемости, я не люблю ее и никогда не любил. Да и не смогу уже. Она ждет ребенка, а мне не надо от нее ничего и никого. Если бы я мог вернуть все назад, я никогда не обидел бы мою девочку, не упрекнул бы ее за то, что она заплатила за мою свободу своим телом. Я не ушел бы от нее, носил бы на руках, ветру дунуть не дал бы… Простите меня, что гружу вас этим, мне показалось, что вы поймете.
– Я понимаю… простите… – севшим, чужим голосом сказала она, повернувшись и направляясь к столику, но тут в спину ей Егор тихо позвал:
– Вернись, Коваль, ведь это же ты…
Марина остановилась, боясь оглянуться, сдвинуться с места. Малыш шагнул к ней, обнял за плечи, разворачивая и глядя в лицо:
– Это ты… это ты, девочка моя…
– Да, Егор, я…
Он прижал ее к себе с такой силой, что дышать стало невозможно, целовал волосы, глаза, губы и бормотал:
– Я знал, что ты вернешься, я всегда это знал, я почувствовал, что ты здесь… девочка моя любимая, ты со мной, я никуда не пущу тебя, не отдам никому, родная моя… слава богу, ты жива…
– Ведь ты не хоронил меня, Егор, как я могу быть не жива?
– Все, молчи, малыш, не надо слов. Поедем домой, – попросил он, и Коваль не смогла сказать ему, что нет у них общего дома и вряд ли будет теперь, после того, что он сказал.
Они приехали в «Парадиз», оказались в спальне, и любовь была странная какая-то – осторожная, точно боялся он, что Марина опять исчезнет. Брал ее бережно, едва касаясь руками, нежно прижимал к себе, двигаясь неторопливо. И долго-долго это продолжалось, Коваль и забыла уже, как это у них бывало…
Потом они курили одну сигарету, и Маринина голова лежала на его животе, и Коваль охватило спокойствие и безмятежность.
– Детка, где же ты была все время?
– Зачем тебе? – откликнулась она. – Мне просто нужно было подумать, разобраться в себе, в тебе, многое решить.
– Я не хочу знать, что ты решила, – тихо произнес Егор. – Знай только, что я не уйду, даже если твои быки будут рвать меня на куски. Ты – моя жена.
– Зачем крайности, дорогой? Многое изменилось – у тебя будет ребенок, которого я, к сожалению, не смогу родить тебе. Появится наследник, будет нормальная семья, где место жены – дома, а не в бандитском джипе, полном оружия.
– Детка, не говори глупостей! Что такое эта нормальная семья, кто может ответить? Какой наследник от торчащей на коксе малолетки? – взмолился Егор, прижимая жену к себе.
– Я что-то пропустила? При чем тут…
– А при том – она нанюхивается кокаином так, что не соображает, что делает! Я знал об этом сразу, но думал, что справлюсь, ведь смог же я тебя ссадить с героина, помнишь? Но ты – это ты, ты сама хотела жить, сама боролась, сама справилась. А эта бестолочь всякий раз, сбежав из больницы, только плачет и клянется бросить. И от кого она ждет ребенка, еще очень большой вопрос, дорогая, – Егор нервно вырвал сигарету из пачки, щелкнул зажигалкой. – Я так виноват перед тобой, малышка, если б ты знала! Ко мне приезжал Строгач, мы тут поговорили с ним, объяснил он мне, как все было. Детка, прости меня за то, что тебе пришлось пережить из-за меня, мне никогда не загладить этой вины…
Коваль закрыла его рот поцелуем, впиваясь в губы. Малыш напрягся, отвечая. Его руки скользили по ней, воскрешая в памяти все, что было у нее с этим человеком, напоминая, что нет и не было никого ближе и дороже.
– Родной мой… – простонала Коваль. – Любимый… не говори никогда об этом, прошу тебя… даже если ты не вернешься, я буду только твоей, мне никто не нужен, только ты. Я согласна быть кем угодно, только чтобы с тобой…
– Девочка моя, да кем ты можешь быть, ведь ты жена моя, единственная, не будет другой! – Малыш взял ее лицо в ладони и нежно поцеловал в губы.
Они так и проговорили всю ночь, а утром Коваль заставила его все же уехать к себе, взяв слово не говорить пока никому о ней и сократить общение до звонков по мобильному. Егор согласился с огромным трудом, не понимая, что происходит. Она и сама не понимала, но почему-то его рассказы о блондинке не убедили, осталось какое-то неприятное чувство… Марине нужно было время, чтобы подумать.
Примерно через неделю она поехала на встречу с Веткой, которой позвонила накануне, не утерпев. Ведьма обрадовалась, но не удивилась, сказав, что и так не сомневалась в том, что Коваль жива-здорова. Проезжая по центру, Марина увидела картину, заставившую ее притормозить немного – на крыльце магазина трое мужиков окружили девицу в длинной светлой дубленке и белой шапочке и тянут ее в стоящую рядом «девятку». Девица упиралась и звала на помощь, но шансов у нее не было почти – люди спешили мимо, стараясь не смотреть даже в сторону творящегося. Не понимая, зачем ей все это нужно, Коваль остановила «Хаммер», оглянувшись на кафе, где должна ждать Ветка, но не обнаружила ее машины на парковке. Вдруг девица на крыльце оказалась лицом к «Хаммеру», и Марина узнала в ней Егорову блондинку. Не зря затормозила, как выяснилось… Коваль сунула в карман шубки «вальтер», который хранила в память о Черепе и всегда возила в бардачке, и, выпрыгнув из машины, подошла к веселой компании.
– Алло, чапаевцы! Вас не многовато на одну?
– Вали-ка отсюда, а то и тебя прихватим! – пообещали ей, и самый низкорослый из троих угрожающе двинулся навстречу.
«Ой, зря он так!» – пронеслось у Марины в голове, и она прямо через карман выстрелила ему в ногу. Он взвыл и упал, и тут оставшиеся, оглянувшись на звук выстрела, узнали нахальную красотку: