Услышав это, солдаты замерли.
Хесус Эрнандес, кларнетист, не мог скрыть своего разочарования.
– Каторжная работа? – Он был не единственным, кого поразила эта новость. – Я хотел сказать, сэр, капитан, сэр?
– Мы приехали сюда, чтобы сражаться с немцами, капитан Фиш, – вмешался Герб Симпсон, вокалист. – Как сказал лейтенант Эйроп, делать мир безопаснее для демократии.
Мать Обри всегда говорила, что он не умеет держать рот на замке.
– Вы сказали, сэр, – начал Обри, – что этот отряд будет не похож на остальные черные отряды. Транспортировка, погрузка, строительство дорог, готовка и все такое.
Джоуи издал хриплый, горловой звук. Задать вопрос – это одно, а вот поставить под вопрос авторитет командира – совсем другое. Это могло означать дисциплинарное наказание или военно-полевой суд.
Но Обри пошел еще дальше.
– Мы могли бы копать и возить провиант дома, в Нью-Йорке. Вы говорили, что этот полк будет сражаться за Америку, и страна будет гордиться своими черными солдатами. Что это поможет жителям Соединенных Штатов изменить свое отношение к нам.
Он сделал это. Обри поднял подбородок и распрямил плечи. «Достоинство и гордость».
– Вы правы, рядовой. Это мои слова, – голос капитана Фиша был спокойным, но твердым. – Этот полк ждут великие свершения, которыми будет гордиться Америка и ваша раса. Вы все продемонстрировали исключительную дисциплину в лагере Уодсворт и лагере Дикс, несмотря на постыдные предрассудки окружающих. Я уверен, что ваша смелость и дисциплинированность сослужат вам добрую службу, когда вы окажетесь на фронте, – он устало провел рукой по лбу. – Теперь идите завтракать, пока они не скормили ваш паек свиньям.
Обри выдохнул. Его не накажут. Аллилуйя.
– Мы попадем на фронт, вот увидите, – сказал Герберт Симпсон.
Капитан ответил тихим голосом, скорее себе, чем всем остальным:
– Так и будет.
Он вышел из барака, и солдаты последовали за ним.
Кто-то потянул Обри за локоть. Лейтенант Эйроп вытащил его из строя, завел за угол здания и пригвоздил к месту своим проницательным взглядом.
– Ты – понятливый парень, – сказал он. – Если не хочешь проблем, то тебе лучше научиться понимать, когда стоит держать рот на замке.
Лицо Обри горело, несмотря на зимний холод.
– Умный человек знает, когда говорить, а когда – заткнуться, – рот лейтенанта дернулся. – Даже если ты прав.
Обри сдержал улыбку.
– Да, сэр, лейтенант, сэр.
Эйроп похлопал Обри по плечу.
– Не забудь прийти за нотной бумагой.
Обри улыбнулся.
– Пойдем есть, рядовой, – сказал Эйроп. – Блюзом сыт не будешь.
Они двинулись по оставленным в снегу следам своих товарищей и пришли в столовую, где среди пара от горячего кофе и витавшего в воздухе запаха подгоревшей яичницы отряд Обри стоял в очереди за овсянкой.
– О, неужели это Отряд Негритят, – протянул медленный голос с южным акцентом.
Они обернулись и увидели двоих солдат, которые мерили их взглядом, прищурив глаза. Обри сжал пальцами свою пустую миску. Его товарищи тоже напряглись. На виске Джоуи запульсировала вена.
– Может, французы и не могут отличить негритенка от нормального человека, но парня из Алабамы не проведешь, – сказал рыжий солдат. – Мартышка останется мартышкой, даже если нарядить ее в военную форму.
Лейтенант Эйроп выпрямил спину. Он посмотрел на своих парней и безмолвно приказал им не отвечать. Обри чувствовал, что его дыхание, как и дыхание друзей, пышет яростью. Словно они были одним телом. Он ощущал их боль так же остро, как свою собственную.
– Солдат! Назови свое имя и звание.
Из кухни появился белый сержант и обратился к мистеру Алабаме.
– Рядовой Уильям Кованс, сэр, – безразлично ответил солдат, отсалютовав старшему по званию. – Сто шестьдесят седьмая пехота, сорок вторая дивизия.
Белый сержант нахмурился.
– «Радужная дивизия»[15]? Они ушли на фронт несколько недель назад.
– Мы остались, – быстро нашелся Кованс. – Корь.
Сержант повернулся к повару, накладывающему овсянку. Он замер, с широко распахнутыми глазами и протянутой рукой, внимательно прислушиваясь к разговору.
– Из-за тебя солдаты будут есть холодную еду, Дерфи, – рядовой Дерфи тут же вернулся к раздаче каши, а сержант посмотрел на парней из Алабамы. – Ты, с корью. Генерал Першинг приказал мне кормить солдат, а не трусов и свиней. Твой офицер об этом узнает.
Кованс и его товарищ покинули столовую, бормоча что-то себе под нос. Когда дверь за ними закрылась, сержант отсалютовал черным солдатам.
– Добро пожаловать во Францию, – сказал он. – Заведующий столовой, сержант Чарльз Мерфи. Саннисайд, Квинс.
АфродитаPathe' tique[16] – 8 января, 1918
Ранним утром вся хижина досуга была предоставлена Хейзел. Ее соседка Элен и новая знакомая Колетт любили поспать. Старшие дамы – миссис Дэвис и мисс Рутгерс – просыпались очень рано и уходили на собрание с главным секретарем всего Сен-Назера – мистером Уоллесом. (Специально для него они делали красивые прически.) Это давало Хейзел немного времени, чтобы поиграть на пианино, никого не беспокоя.
В тот день – вторник – она начала пролистывать нотные тетради с самыми популярными композициями, которые она нашла под крышкой скамейки для пианино. Это были легкие произведения: военные марши и юмористические песни, похожие на те, которые ее отец играл в Таун-холле. Она с улыбкой сыграла «Турецкое рондо» Моцарта, а затем – восьмую сонату Бетховена. «Pathétique». Нежное, романтическое произведение, наполненное желанием.
Хейзел сыграла ее для Джеймса.
«Вернись ко мне. Вернись домой. Пусть тебя не найдет ни одна вражеская пуля».
Она словно вернулась на приходские танцы. В его объятия. Ее снова накрыла нервозность, страх, блаженство и жар, шерстяное пальто и лавровишневая вода. Быстрый поцелуй, опустившийся на ее лоб. Воспоминания были чистыми и яркими, словно это все произошло только вчера.
Руки девушки упали на колени. Над сценой прозвучало эхо последнего, оборванного аккорда.
– Не останавливайся.
Хейзел встрепенулась от неожиданности. Ножки скамейки скрипнули. Она не могла понять, чей это голос.
– Прости, – из тени вышел незнакомец. – Я не хотел тебя напугать.
Это был черный солдат, молодой и высокий.
– Я не испугалась, – сказала она. – Просто мне казалось, что я здесь одна.
– Ты англичанка, – с удивлением подметил он.
– А ты нет, – она протянула руку. – Я – Хейзел Виндикотт из Восточного Лондона.
Молодой человек пожал ей руку.
– Приятно познакомиться, мисс Виндикотт. Я – Обри Эдвардс, из Верхнего Манхэттена. И тебе точно не стоит бояться сцены.
Она улыбнулась.
– Ты очень добр.
Теперь, когда он вышел на островок солнечного света возле сцены, она смогла его рассмотреть. Он нес себя с солдатским достоинством, но без напряжения. Его глаза жадно смотрели на пианино.
– Ты играешь? – спросила она.
Он просиял.
– Да, – Обри начал медленно подходить к инструменту. – Я из музыкальной группы пятнадцатого пехотного полка.
– Как чудесно! – Хейзел хлопнула в ладоши. – Ваш концерт на прошлой неделе был просто потрясающим. Ваш звук! Невероятно! Солдаты только об этом и говорят.
– Что ж, стараемся вас развлекать, – он ухмыльнулся. – Днем мы потеем на строительстве железной дороги, а вечером – выступаем и репетируем. Солдат, состоящий в музыкальной группе, выполняет двойную работу, но я сам вызвался на эту службу.
– Пожалуйста, садись, – Хейзел указала на скамейку перед пианино. – Здешние инструменты знавали лучшие времена. Не представляю, сколько раз получится сыграть «Где-то там», прежде чем сломаются молоточки. И «Собачий вальс»! Примерно двадцать раз за день здесь играют «Собачий вальс».
Обри скользнул за клавиши и изучил их, быстро сыграв несколько гамм.
– Неплохо для пианино в военном лагере, – сказал он и сразу же сыграл «Собачий вальс».
Хейзел сложила руки на груди.
– Очень смешно.
– В хижине досуга для негров, в Лузитании, нет пианино, – сказал Обри. – Было когда-то, но его разбили.
Он начал наигрывать мелодию из романтической сонаты Бетховена, которую играла Хейзел, интуитивно подбирая ноты.
– Правильно?
Она кивнула.
– У тебя хороший слух.
– У меня еще много талантов.
Он набрал темп, добавляя между основными нотами короткие аккорды в нижней октаве и звонкие переливы в верхней. Постепенно он начал добавлять новую мелодию в басовом ключе, каждый раз, когда в скрипичном появлялась пауза.
Хейзел с восторгом наблюдала за ним.
– Что ты сейчас сделал?
Он удивленно поднял брови.
– Ты же сама все видела.
Она покачала головой.
– В смысле, ты делал это раньше? С сонатой «Pathétique»?
Обри поморщился.
– Это что, французский перевод слова «жалкий»?
Хейзел засмеялась.
– Не «жалкий». Трогательный. Грустный. То, что чувствуешь, когда скучаешь по любимым и близким людям.
– Понятно, – сказал он. – Нет, я никогда не играл «жалкую» сонату мистера Бетховена. Я просто исправил его ошибки.
Хейзел раскрыла рот от удивления.
– Его… что?
– Кому нужна грустная мелодия? У кого есть на это время? Вот что по-настоящему «жалко».
Девушка села рядом и начала внимательно следить за его игрой. Поняв, что у него появился благодарный зритель, Обри окончательно разошелся. Хейзел сама была пианисткой, но даже она не смогла бы воспроизвести гибкость его пальцев и быстроту рук.
– Ты не Обри Эдвардс, – объявила она. – Ты – Скотт Джоплин. Король американского регтайма!
– Пффф, – фыркнул он. – Не обманывай себя. Я – Обри Эдвардс. Это Скотт Джоплин мечтает быть мной. Ну или мечтал бы, он ведь уже умер. И от этого он даже сильнее мечтает быть мной. Да вообще кем угодно из ныне живущих.