Она понимала его так быстро и так естественно, что он почти испугался. Если она поймет, что он чувствует к ней – это ее напугает?
– Знаешь, – пробормотал он. – Мне было страшно приезжать сюда.
Хейзел посмотрела на него с нескрываемым беспокойством.
– Я даже не мог представить себе, как все пройдет, – быстро сказал Джеймс. – Я не знал, могут ли наши чувства… твои чувства, на которые я так надеялся… пережить расставание. Вдруг я все это выдумал, и никаких чувств на самом деле не было?
Она кивнула.
– Я понимаю.
– Но ты здесь. И у меня такое чувство, будто мы были вместе каждый день, с тех пор, как встретились.
Хейзел понимала, что на душе у Джеймса неспокойно, но он не может об этом рассказать.
– Не было ни дня, – сказала она, – чтобы я не думала о тебе.
Он внимательно изучал ее лицо. Время пришло. Я молила всех богов, чтобы он промолчал, но они не откликнулись.
– Хейзел, – сказал он. – Я очень меткий стрелок.
Ее большие глаза с длинными, темными ресницами широко раскрылись, зажмурились и снова открылись.
Скрывать правду больше не получится. Он только что разрушил ее представление о нем. Сейчас она уйдет. Так почему бы не рассказать все?
– Я убил шестерых немцев, – признался он. – И это только те, о которых известно наверняка. Я хладнокровно их застрелил.
Сейчас она в ужасе отшатнется от него.
Это все равно произойдет, так что лучше ускорить события. Оторвать, как засохший бинт от раны.
– Я сделал их жен вдовами, – быстро сказал Джеймс. – А детей – сиротами. Разбил сердца их родителям.
«Говори. Скажи, что больше не хочешь меня видеть. Только скажи это быстро».
Джеймс не собирался сообщать эту новость таким образом. Юноша знал, что должен это сделать, но перед этим он мог бы подольше насладиться ее компанией. Эгоистично и бессовестно утаить правду до самого конца и только потом все разрушить.
А что Хейзел?
Что она увидела?
Ее красивый Джеймс, еще более прекрасный в этом золотистом сиянии, совершенно убит горем. Но ведь он сделал то, что требовал от него долг. Что требовала война. Кто дал им такую власть над людьми? Хейзел поняла, что война убивает не только тех, чьи родители получают телеграммы.
Шесть жизней. Никакие слова и поступки не смогли бы унять его боль. Это останется с ним навсегда, а ведь он еще так молод.
Она встала и медленно пошла по коридору, к церковным кабинетам, оставив свои розы на скамейке.
Вот и все. Джеймс закрыл глаза, но затем снова открыл, потому что хотел видеть, как она уходит.
Но Хейзел не ушла. Она остановилась у двери, обращаясь к священнику в черной рясе. Девушка достала из кармана несколько монет и отдала их священнику. Пожертвование на пути к выходу. Но священник дал ей какой-то сверток, и она вернулась к Джеймсу. Надежда и отчаяние сдавили ему горло. Он не знал, как посмотреть ей в глаза.
Хейзел протянула ему руку.
– Пойдем со мной.
Джеймс взял ее за руку и пошел следом. Она подвела его к ряду стеклянных подсвечников, стоящих на подставке напротив придела Богоматери. Подсвечники были красными, и в некоторых горели свечи. Раскрыв сверток, Хейзел достала оттуда свечу и протянула ее Джеймсу.
– За первого немца, – девушка дала ему коробок спичек. Он колебался, и она слегка подтолкнула его локтем. – Зажги ее.
Трясущимися руками Джеймс чиркнул спичкой по коробку. Ему пришлось сделать это несколько раз, прежде чем на кончике спички вспыхнул оранжевый огонь. Он осторожно опустил свечку в пустой подсвечник и поставил ее обратно на подставку. Крошечное пламя быстро разгорелось, и красное стекло начало светиться.
Хейзел дала ему еще одну свечу.
– За второго немца.
Он чиркнул еще одной спичкой, поджег свечу и поставил ее рядом с первой. От пламени начала подниматься тонкая струйка дыма, напоминающая душу, которая стремится на небеса.
Свечи поплыли у Джеймса перед глазами: море колышущихся золотых огней в окружении красного света.
– За третьего немца.
Он смахнул слезы со щеки и взял следующую спичку мокрыми пальцами. Она не загорелась, и ему пришлось достать из коробка еще одну. Наконец, Джеймс зажег третью свечу и поставил ее к остальным.
Затем, он зажег четвертую и пятую. По одной свече за каждую жизнь. Скоро, весь ряд на стойке заполнился мерцающими огнями. Джеймс смотрел на свои руки, чиркающие спичкой, и вспоминал: эти же руки спускали курок. Он знал, что по его лицу текут слезы, а из груди вырываются хриплые всхлипы. Хейзел все видела, но это было не важно. В тот момент ничего не имело значения. Он сам не имел значения.
Джеймс закрыл глаза руками.
– Их будет больше, – прошептал он. – Прежде, чем все закончится. Если я выживу и вернусь домой, сколько еще свечей мне придется зажечь?
Хейзел забрала у него коробок со спичками и зажгла последнюю свечу. Осторожно убрав его ладони от лица, она вложила свечу ему в руку.
– За шестого немца.
Джеймс смотрел на мерцающие огоньки. Из-за медленных потоков воздуха, пламя свечей склонялось то влево, то вправо. Изящно, как стая скворцов в полете.
АфродитаБуйон Шартье – 13 февраля, 1918
Бедные смертные. Я им сочувствую. Тот вечер в Париже невозможно было бы описать в его полном великолепии, даже за сотни лет. И это всего лишь одна из их ночей. Люди складывают ее в копилку воспоминаний, к тысячам таких же ночей, а наутро снова встают и надевают ботинки. Надо отдать им должное. У них хватает смелости, чтобы жить дальше.
Возьмем, к примеру, поцелуй…
Но подождите, я забегаю вперед.
С помощью карты, Хейзел умудрилась провести Джеймса по всем достопримечательностям города. Наконец, они добрались до Буйон Шартье – ресторана, который посоветовала тетя Колетт. Красные скатерти, теплый свет, вкусная еда, никаких требований к клиентам насчет их королевского происхождения и вежливое терпение по отношению к les anglais. Официант усадил их за угловой столик на втором этаже и предусмотрительно оставил пару наедине. Мне редко приходится вмешиваться в работу французских официантов. Это мои люди.
Хейзел придвинулась как можно ближе к Джеймсу, и у него не осталось выбора, кроме как положить руку ей на плечо. Не то чтобы он возражал.
– Это был не ты, – сказала она. – Ты повинен в смерти этих солдат не больше, чем я.
Джеймс не мог поверить в происходящее. Еще вчера он замерзал в траншеях, а сегодня уже сидит в теплом парижском ресторане с самой доброй и милой девушкой на свете, льющей исцеляющий бальзам на его раны.
– Мир сошел с ума, – сказала Хейзел. – Как будто народы Европы это… я не знаю… львы или драконы. Дикие звери с жестокими намерениями. Дело не в тебе и не во мне. Это дракон, сцепившийся с другими драконами в кровавом бою. Все, что нам остается – это наблюдать со стороны и стараться не сгореть в их пламени.
– Я не просто наблюдаю, – сказал он.
– Это не очень хорошая аналогия, – признала Хейзел. – Мне никогда не удавались метафоры, – она задумчиво постучала пальцем по подбородку. – Ты, эм, ты – драконий коготь. И тебе приходится им быть, потому что за отказ быть когтем, они бросят тебя в тюрьму… – девушка вздохнула. – Может, тебе больше подходит быть огнедышащей ноздрей? Все, я сдаюсь. В любом случае это не твоя вина.
– Ноздря, – повторил Джеймс. – Меня обзывали и похуже.
– Если бы ты был ноздрей, – сказала она, – дракон получился бы довольно устрашающий.
– И довольно раздражающий?
Она посмотрел на него с укоризной.
– Ты знаешь, что у тебя ужасные шутки?
Он кивнул.
– Только такие меня и веселят.
Она засмеялась.
– Меня тоже.
Джеймсу захотелось обнять ее и никогда не отпускать.
Вдруг его внимание привлекла влюбленная пара. Они целовались прямо за своим столиком, словно их никто не видел. Джеймс сглотнул.
– Ты говоришь совсем как военные священники, – сказал он. – «Это не ты. Не принимай это близко к сердцу». Нужно быть чудовищем, чтобы не принимать это близко к сердцу. Но на войне ты и становишься чудовищем: тем, кто смеется над мертвыми. Или просто не выживешь.
Хейзел взяла его лицо в свои руки. Он побрился специально ради нее, и ей до смерти хотелось коснуться его щек, еще с тех пор, как они встретились на станции.
– Тогда будь чудовищем, – сказала она. – Ты должен выжить и вернуться ко мне.
Он взял ее за руки и поцеловал каждую ладонь.
– Хейзел Виндикотт, если после войны от меня хоть что-то останется – я обязательно найду путь обратно к тебе.
Слова, которых Хейзел так ждала и так опасалась, прозвучали настолько естественно, что она сама не поняла, почему раньше они казались пугающими. Они были правдивыми, но правды не стоит бояться.
– Ты должен вернуться, – сказала она. – Ты знаешь, что я тебя люблю?
Джеймсу показалось, что все его тяготы исчезли в один миг. Он знал. Так вот каково это: быть любимым.
– Я тоже тебя люблю.
Невозможно предсказать, что произошло бы дальше, если бы перед ними не появился официант с двумя тарелками томленой утки и картофелем. Первое блюдо. Официант выждал несколько секунд, убедившись, что все важные слова были сказаны, и когда возникла неловкая пауза, он заполнил ее. От природы у французов глубокое понимание любви, но еще лучше они понимают еду и точно знают, когда она должна быть съедена, а именно, в тот же момент, как будет готова, и ни минутой позже.
Смущенные Джеймс и Хейзел радостно приветствовали еду, как способ занять себя чем-то помимо разговоров, после той лавины, что они обрушили друг на друга.
Что касается меня, то я совсем расклеилась. Мне пришлось позаимствовать со стола салфетку, чтобы вытереть глаза. С самого начала я знала, что эти двое должны быть вместе, но от этого их признание не стало менее чудесным.
Пусть человечество развязывает свои ужасные войны, пусть разрушения и смерть сметают все на своем пути, пусть бушует чума, но я всегда буду здесь. Я буду делать свою работу, скрепляя людей узами любви.