Над рассудком празднуя победу
Все равно на радость иль беду
Я с тобой в Австралию поеду
В этом или в будущем году.
Пусть нас шторм раскачивает бурно
В океане грозном и седом,
Бросит якорь в гавани Мельбурна
Точно в срок наш плавающий дом.
Будет запад золот и рубинов,
И под гонг, сумятицу и крик,
Ты к себе, а я свой дом покинув,
Мы сойдем на странный материк.
Где с рычаньем рыщет динго карий
И заводят шумную игру
В голубой тени араукарий
Удивительные кенгуру.
Где из чащи эвкалиптов видно
Как с густой слюной на языке,
Подползает жадная ехидна
К утконосу спящему в песке.
Где забравшись на ночь в дикий крокус,
Казуар лишается хвоста,
И гигантский светится Канопус
Под созвездьем Южного Креста.
Где – увы! – невежественны массы
И вполне возможно, что весной
Невоспитанные папуасы
Захотят полакомиться мной.
Но и с перспективами такими
Я не против выскажусь, а за,
Коль зовут последовать за ними
Эти первобытные глаза.
«Мы слушаем стихи, о ритмах говорим…»
Мы слушаем стихи, о ритмах говорим,
Но разве утаить в мешке возможно шило?
И может быть уже в классический Нарым
Кого-нибудь из нас судьба послать решила.
И если для меня готов такой удел,
Я с первого же дня без всяких промедлений
Займусь с энергией, достойной лучших дел,
Организацией сознательных тюленей.
Пока в них интерес к ученью не зачах,
Мы политграмоту закончим в три урока,
Затем я освещу им в пламенных речах
Путь классовой борьбы достаточно широко.
И убедившись в том, что поняли они,
Что масса лозунги как следует впитала,
Я с увлечением столь редким в наши дни,
Прочту им, наконец, кой-что из «Капитала».
И вот настанет день, когда на все готов
Тюлений главный вождь, восторженно неистов,
Нырнет с толпой свергать правительство китов
И их приспешников акул-капиталистов.
А это для того понадобится мне,
Чтоб пролетарии спокойны быть могли бы:
Уж если кто из них окажется на дне —
Его обгложут лишь трудящиеся рыбы.
«Так умерла любовь… Вначале…»
Так умерла любовь… Вначале
Пылало небо полчаса
И в отдалении звучали
Мальчишеские голоса.
Но обескровело светило,
И под защитой темноты
Ночь беззастенчиво схватила
Полуувядшие цветы.
Когда ж надежды облетели,
Настало время расцвести
В душе сомнению, а в теле
Неудовлетворенности.
И сердце вымолвило строго:
На этот раз – не прекословь! —
Не перейдет с тобой порога
Двадцатидневная любовь.
Начало поэмы («Орлиное Перо не знает страха…»)
Орлиное Перо не знает страха;
Он – мудрый вождь и мужественный воин,
Не старая лисица и не баба,
Он не умеет и не хочет лгать;
Откройте уши, воины и дети,
Слова вождя пусть слух ваш услаждают,
Как свист лассо, как пенье томагавка,
Как вопль скальпируемого врага.
То было в месяц падающих листьев:
Два племени – апахи и команчи
Между собой топор войны зарыли
И собрались держать Большой Совет;
Мы трижды выкурили трубку мира,
Водою огненной себя согрели,
И обменявшись кровью дали клятву
Шакалов бледнолицых проучить.
Между двух лун темны и тихи ночи,
И, покидая теплые вигвамы,
В такую ночь мы в прерию вступили,
Держа свой путь тропинкою войны;
Три солнца мы мустангов резвых гнали,
К четвертому достигли Рио-Гранде,
Где не ступали наши мокасины
С тех пор, как гнев Ваконды пал на нас…
Химера («Было тихо в комнате и серо…»)
Было тихо в комнате и серо,
Билась муха жалобно звеня,
В час, когда гигантская химера
Навалилась грудью на меня.
В жилах кровь оледенела, горло
Заложил резиновый комок,
И под телом, что она простерла
Я дышать и двигаться не мог.
Мне казалось: сердцу места мало,
Будто сердце схвачено в тиски,
И ломило темя и сжимало
Как чугунным обручем виски.
Словно гад по мраморным ступеням,
Извивалась потная рука
По моим беспомощным коленям
С похотливой дрожью паука.
От крылатой женщины-гиены
Пахло мерзкой сыростью крота,
И шипели клочья грязной пены
У ее чудовищного рта.
А потом в суставах захрустело,
Все померкло в мраке золотом,
Я лишился собственного тела,
А потом – не знаю, а потом
Где-то прокричал петух… Венера
Сквозь стекло рассеивала мглу
Над блестящей ручкой револьвера
И кровавой лужей на полу.
Надпись на экземпляре «Поэмы о дне» («Эта поэма – детище мое…»)
Е. Д. Волчанецкой-Ровинской
Эта поэма – детище мое,
Но ее происхождение несколько туманно;
Мы коллективно создали ее:
Я на бумаге, на машинке Марианна…
«Переполняясь лавой золотой…»
Переполняясь лавой золотой,
Два мира – мы друг к другу тяготели,
И страсть соединила нас в постели,
Воспламенив взаимной наготой.
И в этот час прекрасный и простой,
Свершилось то, чего мы так хотели,
Я пламенел на отданном мне теле,
А ты мерцала звездной красотой.
Трепещущим, неслышащим, незрячим,
Я жадно льнул к губам твоим горячим,
Безудержною нежностью жесток,
И в первый раз колени ты разжала,
Открыв еще не смятый лепесток
Для моего безжалостного жала.
«В парке было сумрачно и тихо…»
В парке было сумрачно и тихо,
Лишь перед размытою плотиной
Осторожно старая утиха
Крякала, похрустывая тиной.
Да душа звучала голосами,
Музыкой бесформенной сырея,
Чтоб слова раскладывались сами
В ритмы пятистопного хорея.
Листья вырисовывались тонко,
Шевелясь на фоне золотистом,
И прошла знакомая эстонка,
Шелестя разглаженным батистом.
Фавн смотрел глазами павиана
На сухие бедра Аполлона,
А высокомерная Диана
Улыбалася неблагосклонно.
И не скатываясь, под закатом,
Тронувшим изваянное тело,
На плече классически-покатом
Дождевая капля золотела.
«Задумался ветер, лиловое облако вспенив…»
Задумался ветер, лиловое облако вспенив,
Тяжелую зелень и тучную рожь взбудоражив;
Твой профиль – я знаю – казался бы нежно-сиренев
На фоне заката, который не в меру оранжев.
О, если бы сердце от смутных предчувствий очистив,
Такую любовь и томленье такое отбросив,
Зеленым листком колыхаться меж кленовых листьев,
Иль колосом желтым качаться средь спелых колосьев.
И снова в душе полноту бытия обнаружив,
Подземною влагой горячую кровь успокоив,
Не знать о плечах, затуманенных дымкою кружев,
О трауре глаз и о косах душистей левкоев.
Коричневы тени и сини края силуэтов,
И я повторяю, себя до конца опечалив: —
Теперь бы твой профиль казался почти фиолетов
На этом закате, что так изумительно-палев…
«Если б я родился павианом…»
Если б я родился павианом
Где-нибудь в тропических широтах,
Я бы ловко лазил по лианам
И ловил мартышек желторотых.
В детстве бы свой ум не беспокоя,
Не читал про Пири и про Кука,
И не знал бы вовсе, что такое
Наша человеческая скука.
Разве плохо будучи эстетом,
Ночью, что есть силы понатужась,
С милою предсвадебным дуэтом