Над станом стыл глухой собачий вой,
И выползло из бездны мировой
Огромное хвостатое светило.
А утром с цепи жизнь тебя спустила,
Ты бросился к добыче боевой,
Широкоскулый, с бритой головой,
Коротконогий увалень – Аттила.
Ты шел и пропадали города,
Леса валились, ржавела вода,
Зловещими кострами рдели дали,
Нищала и плешивела земля,
А впереди безмолвно ожидали
Тебя Каталаунские поля.
Завоеватели («Покинув жен, любовниц и детей…»)
Покинув жен, любовниц и детей,
Перемешавшись в гуще пестрой банды,
Голодные, не слушая команды,
Продрогшие от кожи до костей,
Ватагою непрошенных гостей,
Спешили к грудам золота за Анды
Кастильские оборванные гранды,
Солдаты и бродяги всех мастей.
А впереди стремительный вожатый,
С усмешкою меж скулами зажатой,
К луке седельной голову клоня,
Прислушиваясь к рыку ягуара,
Нахлестывая взмокшего коня,
Скакал безжалостный Франциск Пизарро.
Ленин («Под рев солдат и крики моряков…»)
Под рев солдат и крики моряков: —
«Долой войну!.. Долой капиталистов!..»
Керенский истерически неистов
Цитатами громил большевиков.
Досадуя на этих мужиков,
Чхеидзе звал к порядку их как пристав,
А в ложе иностранных журналистов
Ехидно улыбался Милюков.
Но оборвав на полуслове фразу
Керенский смолк… Все замерло… И сразу
Огромный зал наполнился одним;
Он шел в века по-новому нетленен,
И вспыхивало искрой вслед за ним
Уже магическое слово: «Ленин!»
Марий («По глухим минтурнским дебрям…»)
По глухим минтурнским дебрям,
По болотам и лесам,
Я скитаюсь диким вепрем,
Не даваясь жадным псам.
Голова моя сенатом
Высоко оценена,
Но продажным оптиматам
Не достанется она.
Пусть судьба меня хлестнула,
Стала мачехою мать,
Не тебе, Корнелий Сулла,
Кая Мария сломать!
План твой гнусный я разрушу
Не погибну от ножа,
Пусть твою гнилую душу
Разъедает зависть-ржа.
Ведь тебе, я знаю, снится,
Что в цепях с клейменым лбом
Пред моею колесницей
Сам Югурта шел рабом.
Не мои ли легионы,
В бой бросаясь как на пир,
И у Акв и у Вероны
Изумляли целый мир?
И в изгнании, – я верю, —
Плебсом я боготворим;
Мне – затравленному зверю
Покорится снова Рим!
Я рабов пущу на волю,
А сенат не пощажу,
И семь дней войскам позволю
Предаваться грабежу.
Чтобы им был отдых сладок,
Я для них по городам
Как рабынь аристократок
В лупанарии отдам.
И с заката до востока,
От снегов до пирамид,
Имя Мария жестоко
Вновь над миром прогремит!
Николай II («Фронты трещат… Грядущее темно…»)(1916 г.)
Фронты трещат… Грядущее темно…
В стране развал…. Правительство убого…
А он во всем надеяся на Бога,
Изволит развлекаться в домино.
Обычно вежлив и корректен, но,
Когда вокруг о «старце» толков много,
Насупится, усы топорщит строго
И молча, не пьянея, пьет вино.
А по утрам, тоску на час посеяв,
Докладывать приходит Алексеев, —
Ах, Боже мой, как это тяжело!
И он, откушав свежей земляники,
Шлет телеграмму в Царское Село:
«Спал хорошо. Погода прелесть. Ники».
Послание двум («Тарас Григорьевич Мачтет!…»)
Тарас Григорьевич Мачтет!
Максим Эрнестович Нетропов!
Один из вас стихи прочтет,
Другой одобрит их, захлопав.
А если кто поднимет лай,
То словопрением обширным
Вас защитят – Григорий Ширман
И я – Минаев Николай.
Пушкина («Пушкина Наталья Николавна!…»)
Пушкина Наталья Николавна!
Как могу тебя я оправдать,
Если ты вела себя бесславно
И его заставила страдать.
Бабочкой порхая по салонам,
Упиваясь бальной суетой,
Светским этикетом и шаблоном,
Ты была тщеславной и пустой.
Ритм стихов твой облик делал хмурым,
Доводил тебя до дурноты,
А кавалергардским каламбурам
Улыбалась благосклонно ты.
Но тебя виню я не за это,
Не о том сейчас веду я речь,
Ты могла в нем не ценить поэта,
Но не смела мужа не беречь.
Женщина отставшая от века!
Сверху позолоченная медь!
Не понять такого человека
Значит просто сердца не иметь.
Ты, сестрой прикрытая, молчала,
Болтунам и сплетницам даря
Ноября четвертое сначала,
Вслед – двадцать седьмое января.
И причина ужаса такого,
Не краснея, лишь семь лет спустя,
Ты пошла за сводника Ланского,
Тридцатидвухлетнее дитя.
И к тебе презреньем сердце вспенив, —
Как в порыве гнева и тоски
Твоему любовнику Тургенев, —
Я тебе не подал бы руки.
Распутин («Весь зал в цветах… Оркестр играет туш…»)
Весь зал в цветах… Оркестр играет туш…
А сей некоронованный Юпитер
Набитый рот ладонью сальной вытер
И ущипнул девицу из кликуш.
– «Прощай, милок! Делов вагон, к тому ж
И папа с мамой вызывают в Питер…
Не ведашь ли, что это за кондитер
Сидит вон с той, аль это ейный муж?!.»
И распираем наглостью и водкой,
Расстегиваясь, грузною походкой,
Он к столику напротив подошел:
– «Эй, барыня, покажь-ка где тут ватер?!.»
Пощечина и падает на стол
Российский закулисный император.
Чжан Цзо-Лин («Бессонницей страдая как павлин…»)
Бессонницей страдая как павлин,
От сытных мыслей изредка икая,
Затмить и превзойти Юань Ши-кая
Мечтает втайне маршал Чжан Цзо-лин.
– «Собрать кулак у северных долин
И, Гоминдану с виду потакая,
Отрезать путь к Пекину от Шанхая,
Затем удар и вот я – властелин!..»
Как хорошо в чаду благоуханном,
Свою особу видеть богдыханом,
Но злая мысль мозг давит как в тифу:
– «А вдруг пока здесь без толку сижу я,
Там Фын Юй-сян, поладив с У Пей-фу
Успеет сам столкнуть Дуань Цзи-чжуя?..»
«Акмеистический поэт Минаев…»
Акмеистический поэт Минаев
В стихах не опасается оков,
Но от старанья чуть ли не растаяв,
Их избегает всячески Глушков.
Одни слегка почесывают темя,
Другие ловят образы в уме,
Но все хотят в назначенное время
Окончить с честью это буриме.
Глядит, как кот прищурившись, хозяин
На поэтесс тщедушные тела,
И лишь того, кто критикой облаян,
Совсем не утешает пастила.
«Будет час – я знаю это!…»
Будет час – я знаю это! —
Как ревниво не таи,
Обнажатся для поэта
Бедра смуглые твои.
Всем вам девушкам и женам
Предназначено упасть,
Если ветром напряженным
Вас коснется наша страсть.
И тебе придется тоже,
Скромность милую храня,
На свое девичье ложе
В этот час принять меня.
Чтоб руками стиснув тело,
Мог я жадным острием
Погрузиться до предела
В твой горячий водоем.
Над гробом Есенина («В этом мире темном и убогом…»)
В этом мире темном и убогом,
Где должны мы коротать свой век,
Ты бродил недолго по дорогам
С незавидной кличкой: человек.
Мучимый неискренностью братской,
Ты в бреду хмелен и нездоров,
Буйствовал среди Москвы кабацкой,
А любил березки и коров.
Тесно в нашем неуютном теле,
И душа рванулася из пут,
Чтоб найти в космической метели
И успокоенье и уют.
Ах, душа поэта – озорница!
Пусть тебе сквозь холод голубой
В мире том ни разу не приснится