Очевидно за грехи,
Я прочел сейчас Попова
Закавказские стихи.
Вместо всяческих «жемчужин»,
Отыскал я в них «клопов»…
Нет, решительно не нужен
ВСП пиит Попов!
«Единственное счастье у меня…»
Единственное счастье у меня
Любовь к тебе, она бурлит по венам,
Ежеминутной нежностью пьяня,
Не утоляя вымыслом мгновенным.
Ей только два предписаны пути:
Иль просиять, иль не дождавшись света
Ютиться в клетке сердца взаперти,
Щадя самолюбивого поэта.
Еще дышу тобою и пока
Ношу любовь как милую обузу,
Которая быть может на века
Озолотит лирическую Музу.
«Как мог я – безумный – поверить, что ты виновата?..»
Как мог я – безумный – поверить, что ты виновата?
Закатная сырость ползет по сентябрьскому саду,
Под липами грустно, а небо чуть зеленовато,
И острая жалость сменяет тупую досаду.
Сейчас только, здесь только, в сумраке этом лиловом,
Я понял, что значит с единственной в мире расстаться;
О, милая, милая, я оскорбил тебя словом,
Свой храм оскверняя безумной хулой святотатца…
«К терпенью, о Муза, себя приучай!..»
К терпенью, о Муза, себя приучай!..
Здесь в поте лица говорят и внимают,
Едят бутерброды и кушают чай
И делают вид, что стихи понимают.
Здесь – этот осанист, а тот неказист —
Сидят знатоки всевозможных пиитик,
И каждый из них диалектик-марксист,
И каждый иль в прошлом иль в будущем критик.
А в центре стола и вниманья она, —
Для многих к грядущему мост из былого, —
«Трудами» и формами отягчена,
Давать соизволит «по поводу слово».
Здесь в прениях ставят вопросы ребром,
Хотя разрешать их никто не намерен,
Здесь барды от сох щеголяют нутром,
В стихах повествуя, что чувствует мерин.
И вот все сидят с выраженьем в лице,
Друг друга словами до одури мают,
И спорят о выеденном яйце,
И делают вид, что они понимают…
Товарищи («Товарищи, товарищи, сюда!…»)Начало ненаписанной пьесы в стихах
– «Товарищи, товарищи, сюда!
Я отыскал…» – «Всегда найдет пройдоха»
– «Прекрасный вид, поблизости вода!»
– «И вообще здесь, видимо, не плохо?!.»
– «Что это за растения растут?..»
– «По-моему попали мы в пампасы!..»
– «А интересно очень: есть-ли тут
Широкие трудящиеся массы?!.»
«О эта нежность к бытию…»
О эта нежность к бытию
И крови легкое кипенье…
Любовь, я в жилах узнаю
Твое серебряное пенье!
И перечувствовать спеша
Прикосновенье гостьи строгой,
Переполняется душа
Очаровательной тревогой.
«Я не клонил пред чувством головы…»
Я не клонил пред чувством головы,
Я был пленен не женщиной, а Музой,
Но ты пришла и сердце мне – увы! —
Отяготила милою обузой.
И вот любовь, с которой сладу нет,
В очарованьи необыкновенном
Душой воспринимается как свет
И чувствуется пламенем по венам.
И на строку ложится отблеск твой,
И зреет страсть в тревоге ожиданья,
И нависает тучей грозовой
Молниеносный ливень обладанья.
М. А. Тарловскому («Я не хотел в «Прохладе», Марк Тарловский…»)
Я не хотел в «Прохладе», Марк Тарловский,
С литературной резвостью орловской
Побить рекорды бардов наших дней,
Нет, я решал задачи потрудней.
И пусть, поэт, не лживой одалиской,
А женщиной желанною и близкой,
К тебе прильнет в лирическую ночь
Моя акмеистическая дочь.
Маяковскому («Саженный рост, фигура Геркулеса…»)
В этой жизни помереть не трудно,
Сделать жизнь значительно трудней!..
Саженный рост, фигура Геркулеса,
Размашистость и митинговый зык;
И вот гремишь как ржавое железо,
Чудовищно коверкая язык.
И простоты чураясь, что заразы,
Ты начинаешь синтаксис давить,
И громоздишь немыслимые фразы,
Чтоб только рифм побольше наловить.
Увы! Они как груди у кормилиц
В твоих строках беспомощно висят,
К тому жив рифмах мой однофамилец
Тебя объехал лет на шестьдесят.
Изображать царь-колокол московский,
Поверь, весьма сомнительная честь;
Пора, пора, товарищ Маяковский,
Тебе серьезно Пушкина прочесть.
Пора понять, что спишь ты беспробудно,
Что голос твой – не голос наших дней:
Ведь рифмовать по-твоему нетрудно,
Писать стихи значительно трудней!..
«Нам не надо – мы не в Полинезии!..»
Нам не надо – мы не в Полинезии! —
В эмпиреях мыслями витать,
Назначенье нынешней поэзии
Бодрым духом массы напитать.
Ибо словно на закате лужица
Наша жизнь должна порозоветь,
Если над бумагой понатужится
Взяв перо, какой-нибудь медведь.
Он начнет: «Ой, вы поля отлогие!
Ой ты, время тракторных пахот!..»
И уже видны идеология
И здоровый классовый подход.
Не беда, что слишком он старается,
Что труда и пота не таит:
Ведь читать никто не собирается,
Но зато доволен сам пиит.
Знает он, что критики намеренно,
Ерунду марксизмом серебря,
Назовут его стихи про мерина
Новым достиженьем Октября.
И упорно Музы краснолицые,
Оттесняя белокожих нас,
При поддержке чуть ли не милиции
Всей коммуной лезут на Парнас.
«Автор безжалостный сей…»
Автор безжалостный сей
Невероятно неровен:
То он – пророк Моисей,
То – композитор Бетховен.
Впрочем и в этом году
Те же мы слушаем звуки,
Так же сидим как в чаду
И засыпаем от скуки.
«Ведь музыка мудрей чем все науки!…»
– «Ведь музыка мудрей чем все науки!..»
– «Играй, играй, еще и без конца!..»
И льются неестественные звуки
Из горла сочинителя-чтеца.
Сей драматург не очень хладнокровен,
Он за себя не может отвечать,
Но странно все ж, что Людвиг ван Бетховен
Старался по-звериному рычать.
Поэтам («Пусть слова поэзии крылаты…»)
Пусть слова поэзии крылаты,
Им нельзя остаться налегке,
Мы должны заковывать их в латы
И друг с другом спаявать в строке.
Чтоб порывом творческого ветра,
На крутом лирическом пути,
Не могло их выбросить из метра
И сухими листьями взмести.
Нам дана жестокая година,
Мы вдвойне обязаны уметь
Слить в стихотвореньи воедино
Душу с телом – золото и медь.
И тогда с самим собой в беседе
Мы по праву можем быть горды,
Ибо сплав из золота и меди
Не боится крови и воды.
«О, пролетарии всех стран…»
О, пролетарии всех стран!
Взгляните на осла вы,
Что напустив воды в «Буран»,
Всемирной жаждет славы.
Бороться можете лишь вы
С таким его соблазном,
А то не верит он – увы! —
Поэтам буржуазным.
Навек избавьте от химер
Его рассудок детский,
Внушив ему что не Гомер
Он даже и советский.