Ваша жертвой Арея,
Чтобы книги В. Я.
Издавались щедрее,
И чтоб, словно в раю,
Вы спокойно и просто
Жизнь земную свою
Продолжали лет до-ста.
«В тихий вечер за столом…»
В тихий вечер за столом
У раскрытого окошка
Я мечтою был в былом.
В тихий вечер за столом
Мне повеяло теплом,
И взгрустнулось мне немножко
В тихий вечер за столом
У раскрытого окошка.
A. А. Галунову («Добросердечный друг мой, в эти дни…»)
Добросердечный друг мой, в эти дни
Разрухи, страха, жадности и злобы,
В дни гнусной жизни только для утробы
С приправой лицемерной болтовни,
Все чистое, все светлое в тени,
А на виду гниенье и микробы,
И нужно быть душою твердым, чтобы
В ней уберечь для творчества огни.
Мы все внутри безвыходного круга,
Но с Вами долголетняя подруга
Плечо с плечом проходит через тьму,
А я бреду сквозь оторопь людскую
Один как перст, ненужный никому,
И об ушедшей спутнице тоскую…
«Душитель мысли, враг всего живого…»
Душитель мысли, враг всего живого,
Отец холопства, подхалимства друг,
Кавказец, проявивший ловкость рук,
С умом и внешностью городового,
Разыгрывай кровавый водевиль,
Ссылай, расстреливай, терроризируй,
И над страною серою и сирой
Что хочешь делай, но не джугашвиль.
«Жиреющая самка…»
Жиреющая самка,
Глуха, разинут рот;
Она душою хамка,
А внешностью урод.
«Полужаба, полуженщина…»
Полужаба, полуженщина,
Смесь дерьма с папье-маше,
По манерам деревенщина
И стервоза по душе.
«Снова пахнуло дыханием свежим…»
Снова пахнуло дыханием свежим
Зелени юной и влажной земли,
И по оврагам и тропам медвежьим
Голубоснежники вновь расцвели.
Снова весна словно младшему брату
Нежность свою расточает мне, но
Нет тебя в мире и эту утрату
Даже весне возместить не дано.
Хоть для меня ласки солнца как милость, —
Ведь на закате июльского дня
Солнце мое вечной мглою затмилось
И никогда не согреет меня, —
Но вместе с рощицей этой весною
Мне не очнуться от зимнего сна,
Ибо ты, радость моя, не со мною,
А без тебя и весна – не весна!
«Такою светлою, такою милою…»
Такою светлою, такою милою
Была недавно ты в расцвете женском,
А ныне скрытая сырой могилою
Лежишь на кладбище Преображенском.
Уж не смутят тебя сердечно-чуткую
Земные горести, тоска и злоба,
Ты обрела себе в годину жуткую
Успокоение под крышкой гроба.
А без тебя и мне не быть утешенным,
Ведь в мире холодно, темно и голо,
И я дрожу как лист под ветром бешеным
Насилья, дикости и произвола.
Но и в кромешной тьме лучом спасения,
Все разгорался и вырастая,
Мне светит образ твой, моя Евгения,
Моя заступница, моя святая!
«Я вновь пришел к тебе, моя родная…»
Я вновь пришел к тебе, моя родная,
Чтоб поклониться холмику тому,
Где ты лежишь не чувствуя, не зная
Как тяжело мне в мире одному.
Ведь с той поры, когда оставив тело
Свое земле с Земли ты отбыла,
Моя душа навек осиротела,
С тобой лишившись света и тепла.
И вот блуждая ощупью во мраке,
Сквозь ложь, сквозь лицемерье, сквозь вражду,
Я вижу только ненависти знаки
И лишь невзгод от будущего жду.
И в эти дни нужды, тоски, болезни,
В сиянии немеркнущей любви,
Ты для меня в прекрасном сне воскресни
И жизнь влачить меня благослови.
В альбом («Стихи в альбом почти всегда измена…»)
Стихи в альбом почти всегда измена
Тому что есть: ведь в чаяньи добра
Польстить хозяйке нужно непременно,
Иль прокричать хозяину ура.
А я взамен приветственного клича
Вам, ритмами играя, прошепчу:
«От Николая Николаевича —
Николаю Николаевичу».
Г. А. Александровской («В дни духовного паденья…»)
В дни духовного паденья,
Горя и эрзац-еденья
Вам желаю всяких благ,
И в честь Вашего рожденья
Водружу на целый день я
На воротах сердца флаг.
Надпись на червонце без номера («Как средь толпы славян японец…»)
Как средь толпы славян японец,
Иль меж научных книг роман,
Сей недоделанный червонец
Попал сегодня в мой карман.
И я дивясь такому чуду,
За то, что он в семье урод,
Его поспешно с рук не сбуду,
А сохраню, наоборот.
И. Н. Розанову («Тот, кто достиг расцвета мастерства…»)
Тот, кто достиг расцвета мастерства
В поэзии, тот с точностью и сразу
Найдет созвучья, ритмы и слова,
Чтоб их вместить в лирическую фразу.
Как будто поэтическим лучом
Просветится насквозь его работа,
И он сумеет даже ни о чем
Сказать экспромтом собственное что-то.
И на походку Музы не рыча,
Спокойно и без всякого горенья,
Я заношу сие стихотворенье
В альбом Ивана Никанорыча.
«В Москве последний переводчик Данта…»
В Москве последний переводчик Данта,
А в Вольске первый скульптор, Златовратский,
Во всеоружьи, так сказать, таланта
Вдруг выявил характер свой дурацкий.
К несчастью, выкинутую им «штучку»
Никак нельзя живописать строками,
Приходится поспешно бросив ручку,
В недоуменьи развести руками.
«Ты – хамка и холуйка, ты халда и хабалка…»
Ты – хамка и холуйка, ты – халда и хабалка,
Холопка по призванию, как видишь все на «ха».
Ты в возрасте под тридцать невольная весталка,
Иль, по простонародному, девица без греха.
И в наши дни Дианой жить вовсе не досада,
Для девушки быть девушкой есть высшая хвала,
Но ты то непорочна, что страшно толстозада,
Что слишком недотеписта, что до-нельзя пухла.
Ведь многие, ей Богу, не блещут красотою,
Не каждой предназначено быть лакомым куском,
Но ты-то несравнима ни с этою, ни с тою,
Ты просто исключение, ты только мяса ком.
Твои повадки пошлы, твои ухватки глупы,
И тщетно ты улыбкою растягиваешь рот,
Ведь даже близорукий увидит и без лупы,
Что ты – прости мне, Господи! – урод-мордоворот
«Что несет мне новый год…»
Что несет мне новый год
Я уж знаю: труд бездушный,
Цепь страданий, груз невзгод
И неволи воздух душный.
Днем и ночью мрак густой,
Где лишь творчество – светило,
И опять тоску о той,
Что меня осиротила.
Он подходит, топоча
По тропе войной истертой,
Год по счету тысяча
Девятьсот сорок четвертый.
И быть может это в нем,
В час еще мне неизвестный,
Я, слабея день за днем,
Упаду под ношей крестной?
Или может быть поэт,
Не поладив с миром косным,
Сам уйдет за милой вслед
Этим годом високосным?
«Под конвоем, по дороге…»
Под конвоем, по дороге,
Средь родных полей, в наш век,