«Кверху ушки оттопыря…»
Кверху ушки оттопыря,
Вороша за шкафом хлам,
Грациозно скачет Пыря
По скамейкам и столам.
Не капроновую юбку,
Ей природа для красы
Сшила бархатную шубку
И приклеила усы.
А когда ее дремота
Клонит долу, в полусне
Мне она мурлычет что-то
И ласкается ко мне.
И за песенку и ласку
Я сегодня воспою
Черношерстку златоглазку, —
Киску милую мою.
Д. И. Шепеленко («То поясница, то коленка…»)Надпись на книге
То поясница, то коленка,
То ноет здесь, то там болит,
А значит, Дмитрий Шепеленко,
Теперь я тоже инвалид.
В такие годы – тут хоть тресни! —
Мы по велению судьбы
Приобретаем и болезни
И, кстати, палку для ходьбы.
Так пусть поэзия поможет: —
Ведь вместо жирной требухи
Нам запретить никто не может
Вкушать нежирные стихи.
И Вам свою вручая дочку,
Которой тридцать восемь лет,
Я в заключенье ставлю точку
И шлю лирический привет.
М. М. Марьяновой («Извините Бога ради…»)В альбом
Извините Бога ради,
Что до нынешнего дня
Вы в автографной тетради
Обходились без меня.
Прогоню сейчас же лень я
И уже без промедленья
Залатаю сей пробел,
О котором так скорбел.
И со мною, не старея,
В ритмах легкого хорея,
Заведут свой хоровод
Рифмы звонкие – и вот
Для сердечного помина
Строки стройные весьма
От поэта Ник-Ник-Мина
Поэтессе Ма-Ми-Ма.
А. Я. Марееву («Почти что год, как на прощанье…»)
Почти что год, как на прощанье,
Перед собой и мной греша,
Ты повторяешь обещанье
Мне дать напиться из ковша.
Но, видно, требуется чудо,
Или настырность Лейб и Мовш,
Чтобы извлек ты из-под спуда
На воздух кованый свой ковш.
Не маг я и не из евреев,
Я как и ты русак-москвич,
Ах, Саша, Саша!.. Ох, Мареев!..
Эх, Александр Яковлевич!..
Стихи неизвестных лет
«Облаков белоснежные нити…»
Облаков белоснежные нити
От закатных лучшей розовея,
В победившей лазури парите
Сновиденьями сладкими вея.
Убаюкайте тенью надежды
Утомившихся в жизненной битве,
И сомкните усталые вежды
День проведших в труде и молитве.
И когда на траве заблистают
Летней ночи алмазные слезы, —
Вы бесследно растайте, как тают
Обманувшие юные грезы.
Летним вечером («Солнце село… Нежной краскою…»)
Солнце село… Нежной краскою
Рдеет неба полоса…
Теплый ветер с тихой ласкою
Мне колеблет волоса.
Я стою как очарованный,
Негой вечера объят,
И слегка листвой взволнованной
Липы сонные дрожат.
Я мечтаю, – снова радостный, —
Грудью полною дыша,
Тишиной вечерней благостной
Проникается душа.
В ней смолкают все волнения.
Дремлет скорбь, забота спит,
И лишь пламя вдохновения
Ярким светочем горит.
«Увешан пурпурными кистями…»
Увешан пурпурными кистями
Сад в сентябре вдвойне милее…
Шурша поблекнувшими листьями,
Иду по кленовой аллее.
Как утомленно-ярки прелести
Перед кануном увяданья!
И в каждом вздохе, в каждом шелесте
Я чую скрытое страданье.
Везде, во всем сквозит уныние,
Тоска пред чем-то неизбежным,
И только небо бледно-синее
По-прежнему осталось нежным.
Душа томится неразгаданным
И почему-то видеть странно,
Что над водой кадильным ладаном
Повисло облако тумана.
А листья падают и падают,
Как обманувшие надежды,
И взор внимательный не радуют
Их разноцветные одежды…
А. Л. Соболев. Биографический очерк
Ожесточившиеся в многолетних войнах, раздосадованные чередой поражений, свирепые ливийские, нумидийские, греческие наемники заняли древний город. Государственная казна и без того была скудна, а чудовищная контрибуция Риму истощила ее досуха; в результате двадцать тысяч человек, вернувшиеся из неудачного похода, остались без обещанного жалования – так невыплаченная зарплата меняет мир. В ярости и остервенении бросились они крушить богатые дворцы карфагенян, особенно свирепствуя в обиталище ненавистного Гамилькара Барки. Нервно пиликали скрипки. По длинной темной лестнице, заботливо декорированной К. Коровиным, плавно спускалась высокая женская фигура. Музыка подчеркивала торжественность момента. Все взгляды прикованы к медленно спускающейся дочери полководца: полный зрительный зал (до пожара, сгубившего коровинские декорации в 1914 году, спектакль «Саламбо» неизменно шел с аншлагом), завистливые коллеги, технические сотрудники, нервный режиссер. Все смотрят на нее! – кроме нас, поскольку мы должны в эту минуту, когда все вдруг замерло, отыскать взглядом среди исполинской массовки пятнадцатилетнего танцовщика, известного нам только по нечетким фотографиям[1]. Сегодня, 31 октября 1910 года, он впервые выступает на сцене Большого театра[2]; Эвтерпа и Терпсихора спорят за право владычествовать над его душой. Его зовут Николай Николаевич Минаев.
Он родился 1 мая 1895 года в Москве в мещанской семье[3]. Об отце его мы не знаем ничего, кроме имени (Николай Васильевич) и предположительной даты смерти (1904); о матери известно немного больше. В адресных книгах они не значатся; юридически семья приписана к Красносельской слободе, но первый адрес, который попадается нам в собственных бумагах Минаева – и который останется с ним более чем на полвека – Известковый, 3. Малютка-переулок недалеко от Таганки, зажатый между идущими накосо Аристарховым и Большим Дровяным, образовывал вместе с ними полуфантомный московский топоним «Землянка»; типичная окраина. В 1920-е годы, наспех набрасывая свою автобиографию, Минаев эклектически соединит старые и новые мифы, сдобрив их щепоткой незамысловатого юмора:
«Я родился в Москве в 1895 г. 1 мая в день Интернационала, тем самым подчеркнув свою солидарность с трудящимися всего мира. Относительно моих отдаленных предков мне ничего не известно. Правда, очень приятно сознавать, что твои предки за попытку свержения капиталистического строя были вынуждены эмигрировать в Россию из Мексики, Бразилии или Перу, но к великому сожалению утверждать этого не могу, так как, если это и соответствует действительности, все же никаких удостоверений и документов не сохранилось.
Стихов мои предки, кажется, не писали, за что я им весьма благодарен. Очевидно они все свои поэтические задатки берегли для меня. Впрочем, все же был поэт Д. Д. Минаев, но он больше предок Есенина с одной стороны и Маяковского с другой нежели мой»[4]. (Тень однофамильца – блестящего версификатора со столь же тавтологичными именем и отчеством – будет следовать за ним всю жизнь).
Быт и занятия семьи Минаевых для нас трудновообразимы, а предубеждение против их класса велико: столичное мещанство оставило мало летописцев и воспоминателей (вообразите себе мемуары продавщицы, записки приказчика!). Это же касается и литературных родословных – поэт-крестьянин последние два века (от Слепушкина до Есенина) мог рассчитывать на живое любопытство и авансом испытанную приязнь; Брюсову пробковый заводик поминают и поныне. Сохранившиеся письма Маргариты Павловны Минаевой, матери поэта, выдают в ней натуру чистую и пылкую: написанные аккуратным разборчивым почерком, безупречно литературные, они содержат изрядное количество трогательных поучений («Остерегайтесь зелени и холодной сырой воды, следи, мой дорогой, чтобы был порядок, не расстраивайся, не сердись, будь похладнокровней, умей сдерживать себя, придет время – сам поймешь, что это вредно и нехорошо»[5]), но совсем немного биографических подробностей. Периодически звучат мягкие сетования на безденежье («Я сижу почти совсем без денег, первого все получили, а я при пиковом интересе так как забрала вперед перед отъездом и уже пришлось занять у кассира немного»[6]), рассказы о прочитанных книгах, редкие путевые впечатления. Возможно, она служит машинисткой («дома работаю на машине»[7]); с какого-то момента ее письма запечатываются в фирменные конверты «Акционерное общество Граммофон. Главная контора и склад» – полагаю, это и есть место ее работы.