Помочь оплакивать мать.
Скоро узнаешь и ты,
что колыбельно сладки
под чёрным платьем беды
напрягшиеся соски.
Я на разлуки не сетую.
Разве в разлуках дело?
Выйдешь за сигаретами,
вернёшься – а я постарела.
Боже, какая жалкая,
тягостная пантомима!
Щёлкнешь во тьме зажигалкою,
закуришь – и я нелюбима.
Назначил спичку закладкой,
уснул на полпоцелуе,
а я пчелиною маткой
жужжу в разбуженном улье:
полцарства за ложку мёда,
полжизни за нежное слово!
Лицо вполоборота.
Полпервого. Полвторого.
Установленьями священными
стыдливо прикрывая пах,
мужчины с маленькими членами
сжигают женщин на кострах,
и женщины визжат и корчатся,
едомы медленным огнём…
Оставь топор, моё сокровище, –
ты совершенно ни при чём.
– Хочешь, расстанемся весело,
хочешь, немного поплачь. –
Чисто мужская профессия
одна на свете – палач.
Всё ли как следует сделано:
вынесен ли приговор,
мягко ли плаха постелена,
звонко ль заточен топор?
Жуть. Она же суть. Она же путь.
Но года склонили-таки к прозе:
Русь, ты вся – желание лизнуть
ржавые качели на морозе.
Было кисло-сладко. А потом
больно. И дитя в слезах бежало
по сугробам с полным крови ртом.
Вырвала язык. Вложила жало.
У спящих в земле особое,
птичье чувство пути.
Ушедшие спят в обуви,
чтобы встать и идти
к розовым, к одноразовым, –
к тем, бессонным, босым,
кто им шнурки завязывал,
туфли застёгивал им.
В тюрьму не сесть, в долги не влезть,
себя не пережить…
Спасибо, Господи, что есть
о чём тебя просить.
Сны не чисты, мечты пусты,
постыдна болтовня…
Спасибо, Господи, что ты
не слушаешь меня.
Мой безвестный дружок,
юности инвалид,
вырви этот стишок,
приложи, где болит.
Стоит ли обнажать
то, что не утолить?
Стоит ли умножать
то, что не разделить?
Всходить на костёр Жанною,
взвиваться над ним Лилит…
Слёзы – автоматическая противопожарная
система. Душа горит,
а руки совсем холодные.
Согреть бы в твоём паху!
Я сильная. Я свободная.
Я больше так не могу.
Любви сизифовы усилия
заставить замолчать тревогу…
Дай поносить твою фамилию!
Я не запачкаю, ей-богу.
Не ради галстучной пристойности,
не ради титулярных выгод –
для красоты, для пущей стройности,
по праздникам, на бал, на выход.
Дело не в подкрашиванье губ и век,
не в кружевах и блестящих камушках.
Женщина – это такой человек,
которому всё время хочется замуж,
как будто в бурях есть покой.
И никуда от этого не деться.
Даже когда мы поженимся с тобой,
мне за тебя будет замуж хотеться.
В райском аду Амура,
в дебрях зеркальных затей
я, как пуля, как дура,
искала прямых путей,
нашла цепи, колодки,
чётки из спелых обид
да русский язык в глотке,
острый, как аппендицит.
Хватит обезболивать – лечи.
Хватит уговаривать – приказывай.
Ничего, что слишком горячи
для посуды нашей одноразовой
огненные радости твои,
знаки бесконечного неравенства.
Хватит пересказывать – твори.
Хватит врать больному, что поправится.
Снежной манны крупа,
ветра свежая новость.
Чудо – это судьба,
у которой проснулась совесть.
Речи ручной зверь,
нежности междуречье.
Встретились. Что теперь?
Вечно идти навстречу.
Не знаю, не уверена –
одна я? Не одна?
Как будто я беременна,
а на дворе война.
Раздвоенность не вынести,
не выплакать до дна.
Как будто мама при смерти,
а на дворе весна.
Наконец-то повезло!
Неужели наяву?
Понимаешь с полусло,
подпеваешь с полузву,
приголу – и нет уста.
Драгоценятся вдвойне
полутона полнота,
полуласка в полусне.
Что нерушимость брачных уз,
что фимиамов дым?
Я всё равно не надышусь
дыханием твоим.
Что веры сладкое вино,
что лепет муз? Зане
не налюбуюсь всё равно
твоим лицом во сне.
Любовь – лабиринт. Просыпаюсь во сне,
говорю себе: не кричи.
Разве вон то пятно на стене –
не копоть твоей свечи,
разве, если идти след в след
и не перепутать следы,
утром не выйдешь на белый свет
утраченной чистоты?
Можно и в халате.
Но кроит портной
свадебное платье
из пены морской.
Расплетайте косу.
Всем сестрам малы
золушкины босо –
ножки из золы.
Обречённых обручи,
снисходительный отец!
С одуванчиком свечи
марширую под венец.
Грей меня, моя свеча,
восковые слёзы лей
на колечко для ключа
от последней из дверей.
двадцать четвёртое ребро
последний Адам
всё висков серебро
тебе отдам
всё золото тишины
клятв елей
за высокое званье жены
твоей
Что гражданин достаёт из штанин?
Руки его пусты.
У меня на земле один
соотечественник – ты.
И не важно, твой или мой
в небе полощется флаг.
Мой родной, у меня под землёй
будет один земляк.
Мы с тобой наконец одно,
мы с тобой до конца вместе.
Пенелопино полотно
пригодилось на платье невесте,
на салфетки, на простыни, на
носовые платки, и осталось
предостаточно полотна,
чтобы сшить Одиссею парус.
Не затем ли столько времени
я сама себя морочила,
чтобы платье для беременной
доносить за младшей дочерью,
чтобы свадебное, белое
одолжить у старшей? Разве я
всё для этого не делала?
Вот только волосы не красила.
Подростковая сексуальность. А разве бывает другая?
Любовный опыт. А разве бывает другой?
Знаешь, любимый, о чём я ночами мечтаю? –
Стареть за ручку и в обнимку с тобой.
Мы будем первыми стариками на свете,
которые целуются в лифте, на улице, в метро…
Знаешь, что я думаю о Хлое, Манон, Джульетте,
о их малолетних любовниках? – Что это старо.
Утро вечера мудренее,
дочка – матери.
На какую же ахинею
время тратили –
спорили, можно ли в снег – без шапки,
в дождь – без зонтика.
Нет бы сгрести друг друга в охапку –
мама! Доченька!
Таких любознательных принято гнать
из рая!
Ты знаешь, какое блаженство – не знать?
Не знаю.
Улики, следы, детективная прыть
погони.
Ты помнишь, какое блаженство – забыть?
Не помню.
Убежит молоко черёмухи,
и душа босиком убежит
по траве, и простятся промахи
ей – за то, что не помнит обид,
и очнётся мечта-заочница,
и раскроет свою тетрадь…
И не то чтобы жить захочется,
но расхочется умирать.
Поцелуи прячу за́ щеку
про запас, на случай голода.
С милым рай в почтовом ящике.
Ящик пуст. Молчанье – золото
предзакатное, медовое…
На твоей, моей ли улице
наши голуби почтовые
всё никак не нацелуются?
Прилегли – и отлегло,
обнялись – и отпустило
всё, что сожаленьем жгло
и раскаяньем палило,
что стояло над душой,
камнем на сердце лежало, –
лёг, тяжёлый и большой,