лучшее время жи
Дом – полная чаша:
дом, полный чашек,
подаренных на день рожденья,
на свадьбу, на Новый год…
Каждой чашке по блюдцу,
каждому гостю по чашке,
если на всех не хватит,
нам хватит одной.
одна на двоих обнова
в двух окнах одна свеча
два голоса слово в слово
в одном замке два ключа
два лба на одной подушке
две нитки в одной игле
два рака в одной ракушке
две шеи в одной петле
развевающееся платье
старушки на самокате
народные песни и пляски
пьяного в инвалидной коляске
негритянка в ушанке
ангел играющий на тальянке
озирающаяся зорко
юниорка Нью Йорка
Движенья неуклюжи, куртки ярки,
смешная красота, веселый страх,
субботний день, каток в Центральном парке,
американцы на тупых коньках.
И я по кругу семеню со всеми,
то по, то против стрелки часовой,
сбивая с ног, сбивая с толку время.
Ой!
Можно. Только осторожно.
Троица? Любовь втроем?
Полюбились на дорожку.
Через час отвез в роддом,
стал отцом через четыре.
Легкий свёрток на руках,
что всего острее в мире?
Состраданье. Нежность. Страх.
Млекопитала, лежа на боку,
в удобной для кормленья ночью позе,
молитвой помогала молоку.
Лёг рядом, овладел – впервые после
нетрудных родов. Хлынуло из глаз,
кровать, качнувшись, превратилась в зыбку,
и девочка – ты видел? – в первый раз
ответила улыбкой на улыбку.
Нет ничего страшнее – стричь
младые ногти грудному младенцу.
Что по сравнению с этим дичь
с цепи срывающегося сердца?
Не совратит кормящую мать
бард, сирота, погорелец, скиталец…
Совсем прозрачные – не разобрать:
ещё ноготь? Уже палец?
За растянутый живот,
за раденье млечное
дочка матери сошьет
платье подвенечное.
Не заладилось шитьё?
Огорчаться нечего!
Я надену то, твоё,
с выпускного вечера.
…по заросшей, труднопроходимой
тропке, по крошащемуся склону,
грудью разрывая паутину –
финишную ленту чемпиона… –
Слава богу, пляж необитаем!
И только на закате, сладкоежки,
солоно хлебавши, покидаем
рай – сорок минут пешком без спешки.
ХХ съезд ЦК цикад.
Ты подарил мне эту строчку,
ты подарил мне этот сад
оливковый, залив, отсрочку
расплаты, выход из тюрьмы,
надежду, что не разразится
холодная война зимы…
Куй, зинзивер, кукуй, зегзица!
Любишь книги и женщин,
и книги больше, чем женщин.
А я – женщина-книга,
и женщина больше, чем книга.
Повсюду твои закладки,
твои на полях пометки.
Раскрой меня посередке,
перечти любимое место.
Получила все, что просила:
пятый год ложимся вдвоём.
Чтоб тебе присниться красивой,
причёсываюсь перед сном.
Колыбельных дел мастерица,
глажу по лицу, по спине,
чтоб тебе любимой присниться,
чтоб не разминуться во сне.
Ошиблась, словно дверью, временем –
октябрь! – июльская жара,
и травы исходили семенем
на сброшенные свитера,
и под рубашкою распахнутой
струился родниковый пот,
и верилось: в душе распаханной
озимая любовь взойдёт.
Снова все насмарку. Парка-Парка,
ты зачем взяла гнилую нить?
Хорошо не получить подарка.
Плохо, если нечего дарить.
Ты же обещала – золотую!
Ришелье, мережка, крестик, гладь…
Хорошо уснуть без поцелуя.
Плохо, если тошно целовать.
Не Лизой на дно, так на рельсы – Анной…
Декабрьской ночью, бессонной, вьюжной,
хочу одного – быть желанной,
нуждаюсь в одном – быть нужной
тому, кто спит. Затекает локоть,
любовь суфлирует из-под матраца:
буди – и будет кого баюкать,
убей – и будет по ком убиваться.
Скоро ль успокоится
сердце беглеца?
Целый мир – околица
твоего лица.
Привязаться к местности?
Тасовать места?
Вся земля – окрестности
твоего креста.
Капля в море. Ещё одна.
Плача, плыву за буек.
Боль прозрачна до самого дна:
камни, ракушки, песок,
парус, мреющий вдалеке,
берег, зонтики, мол,
человечек на лежаке…
Встал. Уходит. Ушёл.
Сумерки. Лай собак.
Мёртвое лоно вод.
Носом клюёт рыбак.
Что, рыбак, не клюёт?
Рыбка берёт крючок,
дёргает за него:
– Что тебе, старичок,
надобно? – Ничего.
Кто поплачет с плакучею ивой,
пересмешника кто насмешит,
кто осмелится сделать счастливой
ту, которую счастье страшит,
кто оценит печальную шутку,
кто не даст освистать травести,
кто заставит забыть незабудку,
что недолго осталось цвести?
Услышав небрежное помер,
почувствовав стенки аорты,
записываю новый номер
в телефонную книгу мёртвых –
зачеркиваю замолчавший,
пером прорывая страницу.
Я буду звонить тебе чаще.
Я чаще смогу дозвониться.
Этой нежностью посрамлен
голубь, голубящий голубицу.
Кто не любился в день похорон,
тот не знает, что значит любиться.
Мёртвые почестей ждут и похвал,
в облаках живые витают.
Кто умирающих не целовал,
тот настоящей любви не знает.
Уходят волхвы на восток,
Иосиф вещи пакует.
Младенец целует сосок,
не знающий поцелуев
мужчины. И девочка-мать
не может снести без стона
нечаянную благодать,
заполонившую лоно.
Возлюбленные тени, как вас много
внутри отдельно взятой головы!
Так вот что это значит – верить в Бога:
не верить в то, что мёртвые мертвы,
подозревать: им холодно без крова,
и никогда не запирать дверей,
как завещал двудомный полукровка,
воскресший полубог-полуеврей.
Из книги «Однофамилица» (2011)
аноним с анонимкой
по тропинке в обнимку
имярек с имяречкой
над застенчивой речкой
водомерки стрекозы
извлеченье занозы
неизвестный художник
глина кровь подорожник
Так писать, чтобы слипались страницы,
так писать, чтоб закрывались глаза,
так писать, чтобы читателю сниться,
чтобы к строчке прилипала оса
не для рифмы – потому, что солодка,
не для ритма – потому, что легка
и качается, как люлька, как лодка,
как гамак в сосновой роще, строка…
Бегать голышом под дождём,
спать на раскладушке в саду,
завтра за грибами пойдём,
я четыре белых найду,
ты, гордясь, покажешь улов:
три плотвички, два карася…
Никаких запретных плодов!
И зачем? Нельзя так нельзя.
Мужская линия: никотин
да водка. Сдаётся мне –
из папиных предков ни один
не умер в трезвом уме.
А я ни капли в рот не беру
и, чокаясь молоком,
знаю, что в трезвом уме умру,
но, может быть, не в своём.
Спрашиваешь, как тут, на Итаке?
Как обычно: океан в окне.
Одиссей, вернувшийся к собаке,
Одиссей, вернувшийся ко мне,
о затерянном не краснобайствуй,
о затеянном не говори,
хватит описаний стран и странствий, –
расскажи, что у меня внутри.
умащусь
лучшим из благовоний
отшучусь
от солдат на кордоне
просочусь
в кровь твою Соломоне
умещусь
вся на твоей ладони
Под сурдинку, жено, жено,