муженька угомони.
До чего же задушевна
любелька в больные дни!
Вот бы так тогда, в начале…
Больно? Нет. Блаженно? Да.
Ничего не запятнали.
Вот бы так тогда, тогда…
Мне сиротская нежность эта,
эти старенькие слова –
как курильщику сигарета
после рейса Нью-Йорк – Москва.
Только так понимаю, кто я,
что жива ещё, хороша…
После паспортного контроля.
В ожидании багажа.
На двоих одна дорога,
на двоих одни следы…
Понимаешь с полуслога,
утешаешь с полбеды,
с полслезы. Послеобеден
отдых, и небеден дом,
и не жалко, что бесследен
тот, кто на руках несом.
прерывая разговор
ради поцелуя
прерывая поцелуй
ради разговора
преуспели в этом так
что под утро губы
перестали отличать
поцелуй от слова
Родинка на тоненькой ножке:
моешься – боишься задеть.
Старшие стращали – не трожьте,
сковырнёте – верная смерть!
До чего ж душа мягкотела!
Мыльной пены блеклая муть…
Расхотела. Перехотела.
Может, родинку сковырнуть?
продаётся родина
пианино
чёрное потёртое
две педали
только что настроено
строй не держит
сто рублей измайлово
самовывоз
Граждане Соединённых Штатов,
знаете, как мы живём в России? –
словно в ожиданье результатов
биопсии.
Станет ли диагнозом угроза?
Верить ли растерянной гадалке,
просыпающейся от наркоза
на каталке?
Тает заморозка.
Не заплакать силится
безымянных тёзка
и однофамилица.
Не услышишь стона
в чистой, светлой, праздничной
операционной.
Крики в перевязочной.
Молитвами истеки.
Поэта похорони.
Остались одни стихи.
Стихи остались одни.
Сидят по лавкам, галдят.
Девятый день напролёт
ватага бойких цитат
тычется в мёртвый живот.
Не сотвори себе кумира
из боли, страха и вины,
географ внутреннего мира,
историк внутренней войны.
Плетутся дьявольские сети
из преждевременных седин.
Возможно, ты один на свете.
Но в темноте ты не один.
Тихой, подлой, дрожащей сапою
расправляюсь с твоими наложницами –
фотографиям их выцарапываю
глаза маникюрными ножницами.
Ну и что, что они уже старые!
Ну и что, что тогда меня не было!
Ишь, какие осиные талии!
Ишь, какие начёсы нелепые!
Укроет милую шалаш
от поношений и оваций.
Какое имя ты мне дашь,
на то и буду отзываться.
Ты запевай, я подпою.
Такие песни, сладкопевец,
в рай возвращают. А в раю
у Евы не было соперниц.
Он уже импотент, она
ревнует его к каждой юбке.
Он умирает в больнице, она
ревнует его к каждой няньке.
Он лежит в гробу, она
ревнует к каждой пришедшей проститься.
Он уже истлел, она
рвёт фотографии, жжёт письма.
Подкрадётся осторожненько
вдохновенье – и под дых!
У свободного художника
не бывает выходных.
Можно солнцу, можно дождику
грудь и плечи подставлять,
но свободному художнику
век свободы не видать.
Долги небесам отдашь ли,
расходы им возместишь ли,
поэт, не идущий дальше
коротеньких восьмистиший,
подслушанных в детских, в спальнях,
записанных без помарки,
доверчивых и нахальных,
как белки в Центральном парке?
Глупая злоба дня,
суд человеческий…
Кто б перевёл меня
на древнегреческий –
стёртые письмена,
поздние выписки!..
На арамейский, на
древнеегипетский.
Чем больше порядка в стихах,
тем меньше вокруг вранья.
Поэт – абсолютный монарх.
Поэзия – это я.
Считаю свою казну
и волей своей святой
и милую, и казню
одной запятой.
Стучат колёса, спит попутчица,
путь долог, дали голубы…
Писать. Иначе не получится
вписаться в поворот судьбы.
Так, под диктовку, письма раненым:
люблю, скучаю, жду, болит,
так Пастернак садам неграмотным
придумывает алфавит.
Немножко денег ссуди мне, успех, –
купить путёвку в тёплые края.
Красная дорожка одна на всех.
Солнечная дорожка у каждого своя.
Вкапывать в песок полосатый зонт,
на ощупь есть горячий виноград,
солнечной дорожкой за горизонт
плыть… Эй, стой, поворачивай назад!
бьёшь в живот
вынашивающую тебя
бьёшь в грудь
кормящую тебя
бьёшь по рукам
баюкающую тебя
бьёшь по губам
целующую тебя
Оставь надежду, мотылёк:
свеча тебя не любит.
Оставь надежду, светлячок:
звезда тебя не любит.
Оставь надежду, паучок:
пчела тебя не любит.
Оставь надежду, мужичок:
жена тебя не любит.
Выиграл войну,
накормил страну,
открыл новый материк,
написал несколько книг,
прославился на все времена
множеством славных дел,
потому что дома ждала жена,
которую он не хотел.
Гладь околоплодных вод.
Крошечны, неуклюжи,
дочки тычутся в живот
изнутри и снаружи.
Там – дремучая вода.
Тут светло и опрятно.
Той не терпится сюда.
Эта рвётся обратно.
Дочки-матери на деньги,
на кому-помыть-посуду,
на простудишься-надень-ка,
будешь-ужинать-не-буду.
Почему-пиджак-прокурен?
Что-сказал-эндокринолог?
Мой язык литературен,
твой проколот.
Удружи, бубенчик, путнику
с безнадёжной подорожной!
Если жизнь идёт под музыку,
заблудиться невозможно.
Так, в фольклорной экспедиции,
в дебрях, в юности, секстетом
затянули Crucifixus – и
вышли прямо к сельсовету.
Музычка-невеличка,
врасплох, из-за угла…
Скрипичный ключ – отмычка,
нечистые дела.
Солисты – ну их, стольких!
Но с места не сойти,
коль – музыкальный школьник,
Клементи, сонати –
Начальник хора, капельмейстер
капели!
Вступили вразнобой, не вместе
допели,
но были, были же моменты
в серёдке,
когда – все лиги, все акценты,
все нотки!..
Что он жуёт – деловую бумагу?
Рукопись? Паспорт? Клочок дневника?
Трое в постели, считая собаку, –
баловня, неженку, друга, щенка.
Белое месиво вынув из пасти,
баловни, неженки, люди, дружки,
изнемогая от смеха и счастья,
гладим собаку в четыре руки.
Ёджи, по паспорту Лаки,
держись подальше от помоек:
там безымянные собаки,
потерявшие человеческий облик,
питают классовую злобу
к тем, кто моется шампунем,
кондиционером особым
и бальзамом, если заколтуним.
На замке монастырь.
Глухи небеса.
Отползу на пустырь
оплакивать пса.
Слёзы – точки над Ё.
За слезой слеза.
Смерть пришла. У неё
собачьи глаза.
Пылесос. Носорожья гримаса.
Разевается пасть… Что за шутки? –
Однородная серая масса
в пылесосьем бумажном желудке.
Где же скрепки, заколки, монеты,
достиженья, утраты, желанья?
Серый прах. Ни единой приметы
моего на земле пребыванья.
вечерняя прохлада
последняя отрада
праправда прапраправду
выводит в сумрак сада
умолкла канонада