им уютом. Но еще нет городских ласточек, тоже любящих общество человека. У них хвостик не так глубоко вырезан, как вильчатый хвост деревенских, а брюшко и грудка совсем белые. Эти ласточки прибудут в первые дни мая и сразу примутся лепить глиняные квартирки под карнизами домов.
Нет и стрижей. Неугомонных летунов, которые станут целыми днями без устали носиться в воздухе, трепетать крылышками и пронзительно верещать. Стрижи явятся, когда совсем потеплеет, к середине мая.
Нет и сорокопутов — ни серого, ни чернолобого. Они тоже пожалуют к середине мая, когда житье будет совсем летнее. Не оттого так поздно прилетают к нам сорокопуты, что зимуют далеко, просто такая у них привычка. Возможно, ждут, когда на полях станет больше крупных жуков, ос и другой съедобной живности, которую можно ловить, накалывать на сосновые иглы и запасать впрок. Гораздо дальше сорокопутов улетают на зимовье белые аисты — в Южную Африку. А в начале апреля смотришь — они уже тут, эти желанные наши птицы.
Аисты уже подштопали растрепанные зимней непогодой гнезда и блаженно трещат в своих жилищах.
На отмелях залива будто кольев понатыкано — это недвижно стоят серые цапли. На редкость терпеливо выжидают рыбу. И всегда добудут столько, сколько им хочется. Недаром говорят, что цаплины ноги притягивают рыбу.
В колонии цапель уже шумно. И нынче, как в прошлом году, как много лет назад, они станут сооружать гнезда на тех же высоких соснах, гнездо за гнездом. Никто не помнит, когда поселились тут первые цапли. В незапамятные времена это произошло, и серые цапли тут давние, полновластные хозяева. Они летят, изогнув крюками длинные шеи, кидаются то к воде, то от воды, скрипуче-резко покрикивают, приводят в порядок гнезда, некоторые уже откладывают яйца.
У всех пернатых свои заботы, каждый сообразно своему нраву радуется наступлению лета. Затихает птичий путь. Но сразу после жатвы, а то и раньше, первые странники двинутся по нему на юг. И снова хлынет живая лавина по извечной дороге птиц…
Что за чудесный сегодня день! Березки с каждым мигом все ярче…
Его крылья еще хранят запах ветра дальних стран, ласку жаркого луча, соль морских брызг от волн, над которыми он летел. Устроился на краю гнезда, то и дело взмахивает крыльями, будто спешит отряхнуть запахи чужих краев: пусть поскорей пропитаются животворным воздухом родины его перья, ослепительно белые и блестящие, черные.
А ветер не унимается, гонит по небу нарядные, пышные облака. Добрый, добрый ветер!
Талый снег обратился в воду и растекается по луговым низинам. Милые, милые луга!
Черный скворец сидит на кончике трубы и поет, жмурясь от солнца. Чудесная, роскошная труба! И скворец — ведь это давний знакомец!
Вей, добрый, влажный ветер родного края! Вей, забирайся под перья, до самого сердца напитай близостью родины.
Кто выразит радость птицы, когда она упруго тронет ногами гнездо и ощутит прутья старого жилища! Птица планирует, крылья еще в воздухе, а ноги, длинные ноги уже… чуют, касаются бесконечно родных прутиков. Крылья сложены, птица запрокидывает голову, смотрит на солнце и — красным клювом кляцает так радостно, что ни сказать, ни описать невозможно.
— Вер-р-р-р-нулся! — трещит скворец.
Он первым завидел хозяина гнезда и давай распевать еще веселей, даже крыльями себе помогает, подрагивают их концы — похоже на черный фрак с фалдами, развевающимися от ветра, того самого ветра, которым никак не надышится всласть аист.
Белая трясогузка, которую аист принес из южных стран под крылом, меленько семенит по двору, вспархивает на поленницу, беспрестанно качает длинным задорным хвостиком, красуется своей нарядной серенькой с черной прошивкой шапочкой, черной манишкой. Путешествие ее ничуть не утомило: сжалась в комочек под сильным аистиным крылом и странствовала так. У них такая дружба: аист по дороге на родину принимает под крыло трясогузку и несет домой. А дома малая пичуга, пока аист щелкает клювом и любуется своим старым гнездом, спешит раскрошить последние льдинки, чтобы аисту удобнее было вышагивать по вешним водам. Оттого называют в иных краях трясогузку ледоломкой.
Трясогузка взлетела на кучу дров и забегала по бревну. Шаг у нее такой мелкий, быстрый, что не замечаешь, как переступают лапки. Побегала по дровам и улетела на луга доламывать льдинки.
Воробьи всю зиму ютились близ человечьего жилья и сейчас звонко расчирикались при виде аиста. Им еще веселей, чем скворцу. Еще бы — хозяин дома вернулся! Ведь воробьи при аистах на правах квартирантов — селятся на нижних этажах громоздкого аистиного жилища, по углам, закоулкам, меж толстых прутьев. Уютно и надежно: ни один хищник не сунется к аистиному гнезду.
Вернулся аист — радостно всполошились все птицы. Даже жаворонок, полевая птаха, и тот щебечет веселей, когда видит с бездонной выси домовитого аиста за починкой родного гнезда.
А в доме, за стеклянными окнами, в это время было не до веселья. Там распекали детишек. И мама, и отец. Ох уж эта мне весна! Эти промоченные, раскисшие ботинки, перепачканные, изодранные рукавички — конечно, не разложили с вечера просушить, а курточка, из которой выдран клок — незачем было лазить на вербу за пушистыми «котятками»… И был вынесен грозный приговор: неделю сидеть дома, никуда ни шагу. Чтобы ни в лес, ни в поле, в общем, никуда — значит, никуда.
Отец нахмурился и посмотрел в окно. Высоко вскинул брови, будто увидел что-то небывалое, сощурился, хоть и не глядел против солнца. На лбу разгладились морщинки.
— Ребятки, аист! — воскликнул он.
Мигом забыты все детские проступки, даже нет, не забыты — прощены. Аист на доме! По случаю торжественного события наказание отменяется.
А птица, красноклювая, красноногая, со своего гнезда сразу увидела, что дети с осени сильно подросли. У птиц такая отменная память, что, перекрывая тысячи миль, они помнят любую горку, любую излучину речки, отдельно выступившее из леса дерево… Вот и не заблудиться им на дальнем птичьем пути. И разве не запомнится аисту, какого роста его малые приятели? Как не порадоваться тому, что они вытянулись за зиму!
Детишки дружно выбежали во двор, выбрали местечко, где посуше, и давай кувыркаться. По три раза каждый. Это — чтобы круглый год быть ловкими. Но разве найдешь весной сухое местечко! Оба тут же вымокли и вывозились в грязи. Но теперь не страшно: они ни при чем, виноват аист!
Мальчуган, с исцарапанными руками, веснушчатым, уже облупленным на солнце носом, завел:
— Аист, аист, га-га-га! Покажи свои рога…
Сестренка не дала допеть дразнилку — не пугай аиста! Но аист не прост, он тоже любит шутки. Вот он и задрал голову, разинул клюв и защелкал на веселом аистином языке о том, какие подарки приносят аисты из дальних краев, как они все болота исходили, все лужайки обыскали, а теперь порадуют людей…
— Кляц-кляц-кляц-кляц… — щелкает аист.
А забот у него, а хлопот! Старый дом — старые, родные заботы и хлопоты.
Дня два-три спустя и хозяюшка-аистиха прибыла в гнездо. Теперь, как только взойдет солнце, оба аиста просыпаются, то есть становятся с одной ноги на обе. Потом звонко, смачно щелкают клювами — приветствуют друг друга, а заодно и весь белый свет. Потом — за труды.
Дела хороши! С древних времен, с тех самых пор, когда аист надумал селиться на кровле у человека, есть у него уговор со стариком Громом — никогда не метнет Гром стрелу в усадьбу, где аистиное гнездо. В награду аист обещай: как только завидит вдалеке тучку, пойдет бродить по лугу. Так он и поступает. Бережет и свой дом, и людское жилье.
Надо гнездо подштопать. Вон как обтрепали, истерзали его осенние ливни, зимние вьюги. Аист суетится, носит в клюве прутья для гнезда.
Аистиное гнездо полно заповедных веточек, прутиков. Вот птица опустилась на гнездо, уложила с краю новый прут, чинит, переставляет старенькие, не год и не два пролежавшие хворостинки. Аист дорожит каждым малым прутиком своего жилища. Подержит — назад положит. Помедлит, помедлит — и опять возьмет в клюв, переложит в другое место.
Этот прут — на Счастье. Его уложим на самое дно. Пусть приносит счастье аистиному и человечьему дому, аистятам и человечьим малолеткам. Этот — на Удачу. Как же обойтись без удачи, без везенья! Уложим их крест-накрест — Удачу и Счастье. А вот хворостинка Согласия. Мир, согласие аистиному дому, людскому жилью на долгие дни. «Что за радость — вернуться домой!» — восторгается аист и летает, хлопочет день-деньской, укладывает и перекладывает добрые прутики.
Сегодня спозаранок наш аист отправился в дальний темный лес к своему собрату — черному аисту. Черный родич проживает вдали от людей, в сумрачном урочище, на высоком, стройном дереве — черной ольхе. Белый аист спешил к черному, чтобы застать родича на дому. Надо побеседовать, обменяться прутьями. Дело в том, что у черного аиста в гнезде есть Прут Изобилия, а он-то нашему белому аисту все никак не попадается на лугу.
— Здравствуй, здравствуй, родич черный! — прощелкал аист и встал на краю гнезда.
У черного собрата гнездо тоже немалой величины, не один год возводилось.
— Здорово, белый собрат, — тихо ответил черный. Щелкать клювом он не умеет.
Как это водится и у людей, перед важным разговором сначала поболтали о том, какая теплынь весной да много ли ожидается дождей… Потом белый аист сказал:
— Дай ты мне, родич, Прут Изобилия, а я принесу тебе Ветвь Спокойствия. Ты ведь ищешь покоя, а человек мечтает об изобилии…
— Верно. Люблю тишину, уединение и покой, без них я не могу жить. Но человек почти лишил меня всего этого, он гонит меня прочь…
— Дай мне, родич, этот Прут. У человека будет изобилие, и он даст тебе Спокойствие. А когда в моем гнезде над жилищем человека появится Прут Изобилия, у нас снесется золотое яичко.
Черный аист знал, что это загадано еще с того времени, когда людям принесли огонь. Если белый аист положит в свое гнездо близ человечьего жилья золотое яйцо, в дом человека вступят Мудрость, Свет, Мир. Черный аист знал и то, что Мудрость поможет человеку оставить черным аистам их излюбленные места в сырых сумрачных рощах. Поэтому черный аист и сказал белому собрату: