– Вот поэтому и дура, – пробормотала та.
Обе замолчали.
Зверь оставил в покое вырванный из пальто клок, задрал ногу и стал вылизываться. На внутренней стороне бедра у него торчали колтуны, похожие на скомканные одуванчики. Гнида оскалил верхнюю губу, вцепился в один и с тихим рычанием начал выгрызать из шерсти.
Он был таким убедительным, таким неоспоримо живым, что остатки кошмара рассеялись бесследно. Как будто в мире, где существовали собаки, умеющие бегать по крышам, не могло быть девочек, онемевших от страха перед взрослым ублюдком. «Что со мной было? – подумала Маша. – Почему я вела себя как покорная овца?»
Неподалеку от них приземлился голубь, покосился глупым глазом на пса и снова улетел.
– Надо в милицию пойти, – неуверенно предложила Маша, провожая его взглядом.
– Иди, – разрешила Липецкая.
– А ты?
– Чтобы Гниду усыпили? Я, может, чокнутая, но не идиотка.
– За что его усыплять? – изумилась Маша. – Он меня спас!
– Он человека покусал, кретинка, – объяснила Аномалия. – И без того все жильцы вокруг жалуются на местных собак. Сначала усыпят, потом разбираться будут. Герой? Ну на тебе орден посмертно. И что я с этим орденом делать буду, задницу им закупоривать?
Маша подумала еще и села рядом с ней. Все равно куртка грязная…
С одной стороны, Аномалия была безусловно права. Но Маше в голову пришел еще один аргумент.
– А если этот… этот человек… если он снова нападет? Не на меня. На кого-нибудь другого.
Они только прогнали его. Да, сильно напугали, даже причинили вред. Но он придет в себя и вернется. В этом у Маши не было никаких сомнений. Она видела его улыбчивые глаза, слышала его шепоток и твердо знала: то, что сидит в этом человеке, сильнее голоса страха. Оно выгонит его снова в закоулки, где редко ходят взрослые, но часто бегают дети.
Аномалия зачерпнула горсть грязного снега и запихала в рот. Прожевала – и обвела рукой окрестности:
– Угощайся!
Маша подняла на нее взгляд.
– Ты знаешь, кто он.
– Чего?!
– Ты видела его раньше, – настаивала Маша. – Ты сказала, он уже месяц здесь ошивается. Ты знаешь о нем больше, чем показываешь.
Девочка молча облизала пальцы от снега, словно не слыша.
– Аня, пожалуйста…
– Не называй меня так! – резко оборвала Липецкая. – Хочешь проявить благодарность – просто свали отсюда на хрен!
Маша встала. Неловко потопталась возле Анны, но, когда пес уставился на нее недобрыми раскосыми глазками, решила, что ей и в самом деле пора.
– Спасибо тебе. Спасибо большое. Я его… Я его очень испугалась. Я не смогла бы ничего сделать.
Кажется, ее благодарственная речь только раздражала спасительницу. Маша еще раз повторила «спасибо», развернулась и пошла к брошенным вещам.
– Он больше этого не сделает ни с кем, – проговорили ей вслед. – Можешь не трусить.
Маша быстро обернулась. Аномалия сидела как ни в чем не бывало и выдергивала суставы пальцев один за другим.
– Что ты сказала?
– Я?
Липецкая презрительно вздернула верхнюю губу. Глядя на нее, пес сделал то же самое.
– Глюк словила от шока, Елина? Домой шлепай. Девочка-припевочка.
Маша постояла, разглядывая ее и что-то соображая. И, больше ни о чем не спрашивая, ушла.
…Аномалия с тех пор не попадалась ей на глаза после школы, как и ее лохматый приятель. Движимая каким-то смутным чувством, Маша никому не рассказала о том, что произошло с ней в начале апреля за гаражами. А потом этот случай странным образом растворился в ее памяти, вернувшись в область мутных снов и тягостных кошмаров. Нужно было нырнуть глубоко-глубоко, чтобы вытащить его на поверхность, но как раз той весной у Маши началась бурная личная жизнь, и она не хотела никуда нырять. Талый снег смыл всю грязь – и воспоминания о случившемся.
В мае снова разразился скандал с участием Липецкой. Она явилась в школу с татуировкой на шее под правым ухом, и разъяренный отец предпринял целое расследование, пытаясь узнать, кто проделал это с его несовершеннолетней дочерью.
Выяснение обстоятельств привело к тому, чего никто не мог ожидать. Одним из сторожей при гаражах оказался всего год как вернувшийся после отсидки Мишаня Чалый, мужик лет сорока пяти, беззубый и лысый, как старик. Обитал он в бытовке, выделенной ему кооперативом. Туда же приводил псов, если ударяли сильные морозы. Там же выбил Аномалии обе ее татуировки. И там же кололся чем попало.
Последнее выяснилось, когда на горестный собачий вой пришел второй сторож и обнаружил Чалого, загнувшегося от передозировки. Всего лишь часом позже до Мишани добрался отец Аномалии, но отомстить бывшему зэку уже не смог. Липецкую три месяца проверяли на все возможные инфекции, однако в этом Мишаня оказался добросовестным: его игла была чиста.
Биография у покойного сторожа выглядела скверной: за ним числились и убийство, и несколько ограблений, и еще болтали шепотом о двух недоказанных висяках, где тоже проглядывал след Чалого. Как Аномалия познакомилась с ним, никто никогда так и не узнал. Как и о тех отношениях, которые связывали ее с бывшим зэком и наркоманом.
Кое-что могла бы рассказать Маша. В середине мая круги от этой истории разошлись по всей школе, а в конце месяца их тихий район встал на уши из-за того, что в овраге за парком, когда полностью сошел снег, обнаружили труп с признаками насильственной смерти. Тело принадлежало Евгению Сутелину, бывшему учителю музыки в Доме культуры, человеку со всех сторон хорошему и уважаемому. Жил он один, тихой холостяцкой жизнью, и соседи понятия не имели, что учитель пропал.
Перед похоронами Маша зашла в Дом культуры и остановилась перед огромной памятной фотографией в траурной рамке.
– Милая, с тобой все хорошо? – сочувственно спросила гардеробщица. – Может, водички? Евгений Петрович-то, наверное, педагогом твоим был, светлая ему память.
«Он больше этого не сделает ни с кем. Можешь не трусить».
– Педагогом, – подтвердила побелевшая до синевы Маша. – Нет, спасибо, все хорошо. Теперь все хорошо.
Глава 4
Наконец-то все в сборе! Мои повзрослевшие одноклассницы и я, Светлана Рогозина-Крезье.
Мне нравится новое имя: нечто среднее между Крезом и «крейзи». В нем звучат отзвуки одновременно богатства и помешательства – вполне органичный дуэт.
Я и вправду иногда кажусь себе немного помешанной. А вот мой последний муж слишком рассудителен. Мужчина, лишенный фантазии, скучный, как бетонный забор. Узнай он о том, что я задумала, с него сталось бы обратиться к психиатру. «Здоровому человеку не может прийти такое в голову!»
Наш брак был до того нормален, что иногда меня подмывало снять трусы и пройтись колесом – просто чтобы посмотреть на физиономию мужа. Благопристойное супружество! Боже, какой кошмар. Как-то раз, вскоре после свадьбы, я решила немножко разнообразить наши отношения и, заведя супруга в спальню, завязала ему глаза шелковым платком.
И знаете, что сказал мне на это?
«Дорогая! – прогнусавил он. – Но ведь я ничего не вижу».
Надо бы выдать тебе премию имени капитана Очевидность, подумала я тогда. А вслух ответила, что так и задумано.
«Но мне не нравится, когда ничего не видно», – удивленно сообщил он, крутя головой.
«А вот так нравится?» – спросила я, подкрепляя свои слова действием.
Некоторое время он всерьез обдумывал мой вопрос. А потом сказал… Нет, вы в жизни не поверите, что именно!
Супруг тревожно ощупал ткань, закрывавшую ему глаза, и спросил: «Дорогая, ты что, взяла мой Эрмес?»
Его соблазняет красивая молодая жена, а он беспокоится о том, что помнется его дорогущий шейный платок!
Надо было задушить его этой тряпкой. Впрочем, тогда покойный супруг стал бы являться ко мне ночами и горестно выть: «Эрмес! Ты испортила мой Эрмес!»
Но вернусь к своей идее. Не стану спорить: она и впрямь не из очевидных. Милая, this is just crazy, это просто безумие, сказала я себе, когда мысль о «Тихой заводи» первый раз пришла мне в голову.
«Ты совсем с ума сошла. У тебя ничего не получится!»
Но почему не получится?
Я стала выискивать препятствия к осуществлению моего плана – и не обнаружила их. Те, что были, не выглядели непреодолимыми, а преодолимое – это не препятствие вовсе. У меня ушел год на то, чтобы все подготовить.
Целый год.
Всего год!
Я готова была ждать и дольше.
И вот наконец мы в «Тихой заводи»: все, включая ту единственную мою бывшую одноклассницу, которая не получала от меня приглашения. И тем не менее она здесь.
Что она ощутила, увидев меня? Почудился ли мне ужас в ее глазах? Даже если и так, она быстро овладела собой. Замкнутое лицо, плотно сжатые губы. Ни взглядов исподтишка, ни попыток заговорить со мной. Но я не сомневаюсь: после первого шока она пришла в себя и теперь лихорадочно перебирает варианты действий.
Что же ты решишь, моя дорогая?
У меня есть несколько предположений. Самое очевидное – она сбежит, не дожидаясь развязки.
Или попытается уговорить меня молчать.
Подкупить? Ей нечего мне предложить.
Я ненадолго задерживаюсь перед стеклянными дверями обеденной залы. Еще секунда – и они распахнутся. С этого момента игра начнется!
Не знаю, отчего я медлю… Все отлично подготовлено.
Но я стою и думаю, что еще есть возможность сказать «стоп». Вот сейчас, когда почти поднялся занавес, прима может сбежать! Бывшим одноклассницам оставлю записку с извинениями. Выдумаю заболевших родственников или вовсе ничего объяснять не стану. Зачем? Я больше никогда с ними не встречусь.
Но что мешает мне войти? Возможно, голос совести требует, чтобы я оставила свою жертву в покое.
То есть – милосердие?
Нет, нет. Я не настолько добра.
Меня тревожит тот миг, когда все вскроется?
Снова мимо. Я жду его всей душой.
Страх! Вот оно! В стеклянных дверях виднеется мое размытое отражение, и мне отчего-то не по себе. Вот что удерживает меня от того, чтобы выйти на сцену и остановиться в перекрестье чужих взглядов.