– Тогда почему ты не разводишься, Юр? Что это за утонченный мазохизм?
– Какой на хрен «утонченный»? – рявкнул он. Все-таки ей удалось вывести его из себя. – Она от меня зависит полностью!
– Да тебе по душе такое положение дел!
– Ни черта подобного! Да, я сам виноват, я был в нее влюблен до помутнения мозгов, мне нравилось, что она не видит вокруг никого, кроме меня. Очень приятно – быть единственным светом в окошке. А потом понимаешь, что, если окошко закрыть, она останется в темноте.
– Лестное для тебя сравнение, – не выдержала Саша. – Могу представить, как бы ты огорчился, если бы узнал, что этих окошек в ее комнате штук пять!
Она прикусила язык.
– Если бы так обстояли дела, я был бы счастлив, – устало сказал Юрка. – Но я очень хорошо помню, что она сорвалась тогда из-за меня. И все последующее – результат того срыва. Она не вернулась к нормальной жизни.
Саша молчала.
– Я совершенно уверен, что в зеркальной ситуации ты бы тоже не ушла от мужа, – твердо сказал он.
– В зеркальной ситуации я бы не завела себе любовника!
– Завела бы. У тебя на одной чаше весов был бы долг, на другой счастье.
– Долг может быть по отношению к детям. А к здоровому взрослому человеку…
– Она больна! У нее слабая психика!
Он спохватился, что повысил голос.
– Прости, Саш. Ты можешь считать меня подлецом, я он и есть. Но я буду врать ей и дальше, потому что это меньшее из зол.
– Тогда хотя бы мне не звони! – заорала она, забыв о сдержанности и достоинстве, о которых столько себе твердила. – Сиди со своей пьянчужкой, подкармливай чувство собственной значимости, а меня оставь в покое! Дай мне жить отдельной жизнью, без тебя!
– Не могу, – коротко ответил Юра и отключился.
Саша уронила голову на руки, но не расплакалась, а уставилась сухими глазами на грязное окно. Господи, почему у единственного мужчины, с которым она хотела бы провести ближайшие тридцать лет, такое гипертрофированное чувство ответственности?
«А ведь я близка к тому, чтобы убить ее, – отчужденно, словно не о себе, подумала она. – Как хорошо стало бы нам тогда! Как счастливо бы мы зажили вдвоем. И у него не осталось бы никаких мук потревоженной совести».
Правда, есть еще один способ. Совсем простой…
«Почему я до сих пор этого не сделала?»
Саша взглянула на телефон и на то, что лежало рядом с ним на столе. Эта вещь скоро будет ей сниться.
Всего один звонок. Всего один!
«А ты не думаешь, что из-за этого и убили Рогозину?»
«Тогда я тем более должна все рассказать!»
Саша потянулась к телефону. Но в последнюю секунду, вместо того чтобы взять его, с такой с силой ударила кулаком экран, что тот треснул.
– Нашего физрука звали Андрей Ильдарович Гудасов. – Маша встала, сбросила плед и налила себе чай. – Сухонький, невзрачный, с татарскими кровями. Очень мягкий, заботливый и внимательный человек, прямо-таки заточенный под общение с детьми. Во время месячных достаточно было подойти к нему и сказать, мол, трудно мне сегодня заниматься – и все, он сразу входил в положение и сажал на скамейку. Что удивительно – никто из нас не стеснялся. Вы представьте: пятнадцать лет, от самого слова «месячные» краснеешь как помидор… Но с Гудасовым все как-то легко получалось. Ему даже Митька Ванеев один раз открыто сказал: «Не могу лезть по канату!» – «Почему?» – «Потому что я жирный!»
Мы все заржали, как дураки, до сих пор вспомнить стыдно. А Гудасов ему: «Напомни-ка мне, кто у нас кросс на пять километров выиграл?» Митька на лыжах здорово бегал, несмотря на полноту. И по канату он тогда полез как миленький. Мы ему даже аплодировали, когда он спрыгнул. Митю, кажется, это больше всего потрясло.
– А свои дети у Гудасова были? – спросил Макар.
– Двое мальчишек, один дошкольник, а второй в нашей началке.
Маша открыла форточку, и в комнату ворвался злой и цепкий ночной сквозняк. Сразу стало холодно.
– Бывают вот такие совершенно неприметные внешне люди, от которых исходит тепло. Почему-то именно в школах они встречаются редко. Андрей Ильдарович очень много с нами занимался, совершенно бескорыстно. Губанова никак не могла нормально мяч метнуть в цель, так он ее две недели тренировал после уроков. Правда, с Мотей даже Гудасов оказался бессилен, ну не получалось у нее, хоть ты сам об стенку разбейся. Махнул он рукой и влепил ей трояк.
А я у него начала играть в волейбол. Никогда не умела, боялась мяча до слез. Мне однажды в нос прилетело от Кувалды, и я так хорошо это запомнила, что отказывалась играть наотрез.
– С тобой он тоже бесплатно занимался? – спросил Илюшин.
– Со всеми. Он и во дворе у себя футбольную команду сколотил и тренировал мальчишек в свободное время. Я очень хорошо помню, как терпеливо он приучал меня не бояться мяча. Потом учил со мной подачу. И однажды наступил момент, когда мне все это начало нравиться. Я ведь была совершенно неспортивная, вермишелина без малейших способностей. И вдруг откуда что взялось! Гудасов сам удивлялся, но при этом все время повторял: «Вот они, скрытые резервы!» Говорил, в любом человеке они есть. Даже про Мотьку Губанову сказал: это не ее вина, а моя, что я не смог их раскрыть. Хотя уж с Мотькой вообще ничего нельзя было сделать, она этот несчастный тряпичный мячик даже до стены не могла добросить.
– В какой момент в этой истории появляется Рогозина? – хмуро спросил Бабкин.
Маша завернулась в плед, села и некоторое время молча смотрела перед собой.
– Его обвинили в приставаниях к ученицам? – спокойно спросил Илюшин.
Она широко раскрыла глаза:
– Так ты слышал о нем?!
Макар усмехнулся.
– Нет. Но не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, к чему в итоге пришло все дело. Кто обвинил – ты?
– Ты что! – Маша покраснела от негодования. – Я бы никогда! Я его уважала!
– То есть он к тебе не приставал? – уточнил Бабкин.
– Да ни к кому он не приставал! Он был отличный простой дядька, нашел свое место в жизни и был счастлив, что приносит пользу. Но в это время в газетах начался очередной бум разоблачения педофилов. Кто-то из маленьких детей что-то якобы вспомнил, кто-то сболтнул во дворе, дошло до родителей… Но началось все с того, что на Гудасова написали анонимку. И разослали по всем инстанциям, от администрации района до прокуратуры.
– Должны были провести проверку, – нахмурился Сергей.
– Она и была. Ничего не доказали. Дети признались, что они все выдумывали и вообще толком не поняли, о чем речь. Девочка из четвертого класса, утверждавшая, что Гудасов щипал ее за попу, сказала, что перепутала физрука с мальчиком, который ей нравится. С мальчиком! И так по каждому пункту!
– А анонимка?
– Автора не нашли. Ясно было только, что это девочка и она из старшеклассниц. Очень грамотно и убедительно было написано, со всеми деталями, как он к ней приставал после занятий, хватал за грудь и звал в подсобку.
– Откуда подробности?
– Письмо утекло и попало в газеты.
– У-у-у… – понимающе протянул Бабкин.
– Вот именно! И люди, которые не имели никакого отношения к нашей школе, ополчились на учителя физкультуры, которого никогда в жизни не видели и ничего о нем не знали.
– Ну, это как раз не редкость.
– Но в тот раз приняло колоссальные масштабы! Все сошлось вместе: и бум на разоблачения, и горячая тема, и это проклятое письмо… В итоге все покатилось как снежный ком, и Гудасова просто погребло под ним.
– Он уволился?
– Его вынудили. К директору заявлялись мамаши, кричали, что не позволят извращенцу работать в школе… Но самое ужасное случилось потом. Он возвращался вечером домой, и на него напали какие-то бритоголовые. Не знаю, скинхеды или нет, да и не важно, кто они были. Они избили его, раздели полубессознательного, обложили газетами, в которых было опубликовано это самое письмо…
– И подожгли? – глуховато спросил Бабкин.
– Пытались. Их спугнули собачники. Гудасов три месяца провел в больнице, а когда вышел, ни один родитель не отпускал своего ребенка играть с ним в футбол. Я помню, как он ходил по площадке, такой маленький, жалкий…
Она шмыгнула носом и достала платок.
– В итоге их семья переехала на другой конец города. А потом и вообще исчезла. Кто-то говорил, что Гудасов подался в Краснодар, у него там жил брат. Но на самом деле никому ничего толком о нем больше не было известно.
Бабкин встал, закрыл форточку и погладил Машу по плечу.
– Он был такой хороший, – сказала она, сдерживая слезы. – Наверное, лучший учитель, который мне встречался! Самое главное, все наши понимали, что эта история – абсурд от начала до конца, что ее раскрутили журналисты и психически нездоровые активисты из старушек с безумными взглядами. Одна такая потом приходила к школе с самодельным плакатом «Руки прочь от наших детей!». С ней была собачка, маленькая, гладенькая, как фасоль, черная и стервозная. Эта фасоль бросалась на первоклашек и в итоге кого-то покусала.
– Тогда старушка пришла с плакатом «Руки бы вырвать этим детям!», – предположил Макар.
Маша невесело усмехнулась.
– Мне по-прежнему непонятно, при чем тут Рогозина, – пробубнил Бабкин. – И при чем тут ты?
Маша глубоко вдохнула. Спокойно, спокойно, спокойно… Это было очень давно, очень давно.
Но привычная мантра не помогала. Слишком старательно она выковыривала по кусочкам из себя всю эту историю, как инородное тело, как разорвавшуюся пулю. Ей даже казалось, у нее что-то получилось. Но сейчас, когда муж и Илюшин сочувственно смотрели на нее, Маша осознала, что просто загоняла осколки вглубь.
«Со стороны произошедшее не выглядит таким трагичным, как изнутри. Просто неприятный эпизод. Вот и надо рассказать, как о неприятном эпизоде».
Маша протянула руку за рафинадом и, задумавшись, забыла бросить его в чашку.
– Светка Рогозина… Она…
Господи, ну разве мыслимо это пересказать? Тишину притаившегося класса, беготню солнечных зайцев по чистой доске, напряжение, звенящее в воздухе? Как объяснить, что Светка хотела жертвы – и не получила? Что она знала, как сильно Маша хочет ей врезать, и