Что же он сделал? Говоря сегодняшним языком — произвел насильственное похищение. Вместе с братьями жены, которые были на его стороне, ворвался в дом своей жены и силой забрал своих дочерей (старшую — 8 лет, младшую — 2,5 лет). Как свидетельствует семейное предание, когда об этом самоуправстве стало известно императрице, она повелела Сиверсу вернуть детей жене, а тот ответил, что хотя последняя капля его крови и принадлежит государыне, но он как отец волен в своих детях.
Екатерина II негодовала: «Вы разрушаете Ваше доброе имя, Вы разрушаете мое доброе мнение о Вас. Вы выказываете неуважение к моим советам… Мстительность до того овладела Вашей душой, что изгнала из нее последние следы благородства и великодушия; она ослепляет Вас до такой степени, что Вы на моих глазах совершаете насилие… Вы насильно взяли всех дочерей, не посоветовавшись ни со мною, ни с кем другим; между тем как дело было отдано на третейский суд с моего ведома и по моему желанию. Законы, к которым Вы теперь хотите обратиться, могут… отнять их у Вас по совести». Императрица имела ввиду остзейский обычай, согласно которого в случае развода дети мужского пола отдавались отцу, а женского — матери.
«Запрещаю Вам на будущее время прибегать к какому бы то ни было насилию здесь, в моей резиденции, и где бы то ни было, под страхом моего гнева, — продолжала царица. — Приказываю Вам в течение этой недели ехать в Вашу губернию, чтобы успокоить порывы ваших страстей, и избавляю Вас от всякого ответа на Ваше письмо».
Сиверс пытался оправдаться: «Не я покинул ее, а она отказалась следовать за мной в Тверь, куда призывали меня мои обязанности. Отсюда все несчастье… <…> Меня обвиняют в недостатке щедрости: прошу показать мне мужа, который бы для своей жены сделал более», — продолжал Яков Ефимович, имея в виду те огромные деньги, которые тратила его жена. И далее: «Мои благодеяния ее ослепили… Я буду требовать честного, приличного и полного развода в законных формах… Смею надеяться, что Ваше Императорское Величество не будет смотреть на это как на насилие; жена моя может выйти замуж за своего любезного и таким образом прекратить скандал, чем я был бы очень рад».
Впрочем, вся эта история привела к тому, что Екатерина II уже не испытывала такой симпатии к своему едва ли не лучшему государственному служащему, как прежде. В мае 1781 года он подал в отставку, в том же году состоялся его развод с супругой. Между тем Елизавета Карлова почти сразу же уехала вместе с князем Путятиным в Дрезден, где они оформили свои отношения.
Правда, перед этим произошло еще одно событие, которое дает дополнительный штрих к портрету Елизаветы Карловны. В ноябре 1780 года в Ревеле она родила дочь. О том, кто ее отец, остается догадываться. Им не был Яков Сиверс, но им не был и князь Николай Путятин. А вот тот факт, что заботу о новорожденной принял на себя служивший в Ревеле молодой князь Андрей Иванович Вяземский (отец поэта Петра Андреевича Вяземского), о чем-то говорит.
«Появление его в этом сюжете довольно неожиданно, и роль его загадочна, — отмечает Ирина Рожанковская. — То, что впоследствии князь удочерил девочку, и то, что он до конца жизни хранил в своем поместье большой портрет графини Сиверс, говорит о многом, но не дает полной ясности».
Что же касается дочери, рожденной в Ревеле, то ее назвали Екатериной и записали Колывановой — по старому названию города Ревеля. Вяземский отвез девочку в Москву, где передал ее в руки своей родни — Оболенских. Спустя многие годы она станет женой знаменитого русского историка Николая Михайловича Карамзина…
И, как говорится, вместо эпилога. Яков Ефимович Сиверс, лишившийся в результате своей семейной драмы всех должностей, десять лет прожил затворником в своем прибалтийском имении, занимаясь воспитанием дочерей. Изредка напоминал Екатерине II о себе, выступая в защиту лифляндских привилегий.
В 1792 году Якову Ефимовичу уже 61 год, императрица вспомнила о нем и отправила послом в Варшаву: в это время дело как раз шло к очередному разделу Речи Посполитой, в котором Сиверсу выпало сыграть определенную роль… При императоре Павле Петровича началось новое возвышение Сиверса. Он назначен главным попечителем Воспитательного дома, сенатором, а затем и управляющим всеми «водяными сообщениями» Российской империи. После смерти Павла он вернулся в имение, где жил до самой смерти, случившейся в июле 1808 года. Елизавета Карловна пережила его на десять лет.
Прелестная Додо и граф-разгуляй
Кто только не был тайно влюблен в красавицу Евдокию Ростопчину, которую близкие называли Додо… В юности она блистала на московских балах, а в минуты уединения писала стихи. Ей посвящали свои творения Огарев, Мей и Тютчев. «И снился мне ваш лик приветный, // И блеск, и живость черных глаз…», — писал Огарев. Лермонтов посвятил ей «Крест на скале», а среди мадригалов, написанных им для маскарада в Благородном собрании под новый, 1832 год, был «Додо». «Умеешь ты сердца тревожить, // Толпу очей остановить, // Улыбкой гордой уничтожить, // Улыбкой нежной оживить…»
Евдокия происходила из семьи действительного статского советника Петра Сушкова. Родилась в 1811 году, рано потеряла мать, жила в семье своего деда. Как говорилось впоследствии в одном из исторических журналов, Евдокия Сушкова вышла в свет, когда ей было семнадцать лет: «Прекрасная собой, живая, восприимчивая, она соединяла со всем очарованием светской девушки примечательное дарование. С необыкновенной легкостью, близкою дару импровизации, она небрежно, украдкой, выражала в плавных, приятных стихах впечатления свои, надежды и мечты юности, тревоги сердца».
В двадцать лет она опубликовала в журнале «Северные цветы» свое первое стихотворение. А в двадцать два, дабы освободиться от «домашнего гнета», обрести долгожданную свободу, приняла предложение руки и сердца от молодого и богатого графа Андрея Ростопчина. Кстати сказать, он был младше ее на два года, — по тем временам подобное соотношение возрастов супругов редкость.
Граф — сын Федора Васильевича Ростопчина — генерал-губернатора Москвы во время наполеоновского нашествия. Того самого, которого высмеивал Лев Толстой в «Войне и мире» за никчемные «патриотические» прокламации, написанные простым народным языком (их называли «афишками»). Именно Ростопчина Наполеон обвинил в поджоге Москвы, назвав его «Геростратом»…
«Любви к нему (Андрею Ростопчину. — Ред.) Евдокия Петровна не питала и сначала отказала ему, но потом, уступая дружному напору всей семьи и друзей, дала слово богатому и знатному жениху, — говорилось в “Русском биографическом словаре А.А. Половцова”. — Счастья в браке Р. не нашла, что наложило свою печать на ее творчество, но двери большого света еще шире распахнулись перед красивой, богатой графиней; Евдокия Петровна стала увереннее, решительнее. Детские порывы к высокому, даже к “борьбе” заменились спокойным наслаждением светскою жизнью, полною веселья и удовольствий».
Супруга больше всего интересовали кутежи, игра в карты и разведение лошадей (он владел заводом чистокровных арабских скакунов), и Ростопчина, чувствуя себя лишней в его мире, с головой ушла в шумные светские увеселения. Позже свое жизненное кредо она сформулировала в стихотворении «Искушение», датированном 1839 годом: «Чтоб обаяние средь света находить, // Быть надо женщиной иль юношей беспечным, // Бесспорно следовать влечениям сердечным, // Не мудрствовать вотще, радушный смех любить… // А я, я женщина во всем значенье слова, // Всем женским склонностям покорна я вполне; // Я только женщина, — гордиться тем готова, // Я бал люблю!., отдайте балы мне!»
Небольшой комментарий: несмотря на то, что брак вовсе не был идеальным, Евдокия Ростопчина прожила с мужем всю жизнь. Свадьба состоялась в 1833 году. В своем доме на Лубянке в первопрестольной молодые устраивали балы и приглашали всю великосветскую Москву. В 1836 году Ростопчины переехали в Петербург. В их литературном салоне почитали за честь бывать Гоголь, Жуковский, Одоевский и другие известные литераторы. Бывал там и Пушкин, с которым Ростопчина познакомилась еще до замужества. Она встретились на балу у московского генерал-губернатора князя Д.В. Голицына. Позже она вспомнила о Пушкине в стихотворении «Две встречи»: «Он дружбой без лести меня ободрял, // Он дум моих тайну разведать желал…»
Е. Ростопчина
В 1837–1839 годах у графини Ростопчиной родились две дочери и сын. Однако увеличение семейства не принесло в семью идиллии. Андрей Федорович Ростопчин не очень годился на роль домочадца, да и Евдокия отнюдь не была затворницей. Так что супругам приходилось терпеть прихоти и капризы друг друга, делая вид, что ничего страшного не происходит.
Андрей Ростопчин знал, что у его жены много поклонников, причем некоторых из них она принимала более чем благосклонно. В начале 1841 года Евдокия сблизилась с Лермонтовым, с которым познакомилась еще в детские годы. Они стали встречаться после того, как тот приехал в Петербург с Кавказа. Местом свиданий стал литературный салон Карамзиных.
Впоследствии Ростопчина писала Александру Дюма о своем общении с Лермонтовым: «…мы постоянно встречались и утром, и вечером; что нас окончательно сблизило, это мой рассказ об известных мне его юношеских проказах; мы вместе вдоволь над ними посмеялись и таким образом вдруг сошлись, как будто были знакомы с самого того времени».
Отзвуком их отношений стали стихотворения Ростопчиной и пьеса «На дорогу», написанная в напутствие уезжавшему на Кавказ поэту, а также два стихотворения Лермонтова, в одном из которых были такие строки: «Я верю, под одной звездою мы с вами были рождены; мы шли дорогою одною, нас обманули те же сны…»
Весной 1845 года Ростопчины всей семьей отправились за границу, где прожили больше двух лет. Из Италии Евдокия Ростопчина в 1846 году прислала в петербургскую газету «Северная пчела» балладу «Насильный брак» (иначе называемую «Старый барон»). В ней описывалась горькая судьба женщины, выданной против ее воли замуж за нелюбимого человека.