А потом так же, как когда-то и ее свекровь, Маша узнала, что у мужа появилась новая пассия. Гордая Мария объявила изменнику, что цыганки мужьям не изменяют, но и измен не терпят, и ушла от мужа. Она вернулась в свой родной хор, снова начала выступать и очень скоро в одном из артистических домов, в семье ценителей цыганского искусства познакомилась с богатым дворянином Сергеем Алексеевичем Киселевым.
А. Кугушева, последняя жена князя С.М. Голицына
Дело шло к свадьбе. Узнав об этом, князь Сергей Сергеевич Голицын попытался вернуть Машеньку, уверял ее, что ему нужна только она, умолял вернуться. Однако все было тщетно. Мария его не простила, вышла замуж за Сергея Киселева. Молодые уехали из Москвы и поселились в Нальчике. Там в 1909 году у них родилась девочка Надя, впоследствии ставшая знаменитой цыганской артисткой Лялей Черной…
Больше сорока лет, со дня основания в 1931 году и до 1972 года, она выступала в театре «Ромэн», в котором сыграла более трех десятков ролей. В 1960 году Ляля Черная удостоена звания заслуженной артистки РСФСР — за заслуги в области советского искусства.
«По лезвиям ножей шагала к принцу»
Судя по фотографиям, нельзя сказать, что княгиня Софья Алексеевна Долгорукова, урожденная графиня Бобринская, во втором браке — светлейшая княгиня Волконская, отличалась неземной красотой. Но вот смелости и отваги ей было не занимать. То, как она сумела спасти своего мужа, вытащить его из тюрьмы, когда, казалось бы, руки уже совсем опускались, — поистине подвиг. Впрочем, можно сказать, что всей своей жизнью, постоянно подвергая себя риску, она готовила себя к подобным испытаниям.
Ляля Черная, артистка театра «Ромэн»
Несколько слов о биографии княгини. Дочь графа Алексея Александровича Бобринского, сенатора, обер-гофмейстера, председателя Археологической комиссии, фрейлина Императорского двора, она окончила Женский медицинский институт в Петербурге. Во время Второй Балканской войны, предшествовавшей Первой мировой, находилась в составе Русской медицинской миссии. Во время эпидемии холеры, случившейся в Сербии, устроила там больницу, за что получила награду из рук сербского короля. Княгиня — одна из первых в России женщин-автомобилисток. Летом 1910 года стала единственной дамой среди почти полсотни участников Киевского автопробега на приз Николая II — протяженностью 3200 км. Затем она увлеклась авиацией. В 1912 году прошла начальную подготовку в Шартской школе пилотов-авиаторов французского аэроклуба в Париже. Вернувшись в Россию, поступила в школу пилотов Императорского Российского аэроклуба и незадолго до Первой мировой получила удостоверение пилота. Когда началась война, попросилась в военную авиацию. Ей отказали, тогда она ушла на фронт сестрой милосердия. За храбрость была награждена Георгиевским крестом… А что в делах сердечных? В начале 1907 года Софья Бобринская вышла замуж за штаб-ротмистра и конногвардейца князя Петра Александровича Долгорукова. Вместе они прожили недолго и в 1913 году развелись. В браке родилась дочь София, которая воспитывалась бабушкой Ольгой Петровной Долгоруковой.
Во второй раз княгиня вышла замуж уже после того, как все в стране поменялось, — в ноябре 1918 года в Петрограде. Ее избранником стал дипломат князь Петр Петрович Волконский, старше ее на пятнадцать лет. Выпускник Императорского Александровского лицея, затем — Московского университета, служил чиновником МИД. До начала Первой мировой — первый секретарь русского посольства в Вене.
С. Бобринская — участница Киевского автопробега 1910 г.
Весной 1919 года княгиня Волконская смогла выбраться из Советской России в Финляндию. Муж остался в Петрограде, поскольку не мог оставить престарелую мать. «Я в Финляндии. Позади Россия — Советская Россия. Впереди свободная страна, спокойная жизнь, нормальные люди… Но сердце не поет от радости. На душе камень. П.П. остался по ту сторону границы», — вспоминала княгиня.
«Смотрю на волны Финского залива. По вечерам видны огни Кронштадта. Как близко до Петрограда. Думаю о белом домике на Фурштатской. Что-то они там теперь делают? Из-за этого дома, со всем находившимся в нем имуществом, belle-mere (речь идет о матери Петра Петровича. — Ред.) не согласилась воспользоваться заграничным паспортом: уехать — это значило оставить все на разграбление. Ради матери, старой и глухой, остался и П.П. “Пойми же, что я не могу покинуть здесь мою старую больную мать, одну в доме с прислугою”, — говорил он мне…»
Волконская отправилась в Британию, где близ Лондона жила ее дочь с бабушкой: они эвакуировались из Крыма на английском броненосце. Теперь оставалось вытащить мужа из «советского рая».
«Конечно, все мне говорили, что это безумие: думать о том, чтобы в настоящее время возвращаться в Россию — для этого надо быть сумасшедшей. Доказывали, что, во-первых, это мне никогда не удастся: граница сейчас закрыта, всякие сношения с Россией порваны. А в случае удачи — что я могу там сделать, чем смогу помочь?» — вспоминала княгиня.
Дочь С. Бобринской — С.П. Долгорукова. Фото начала 1910-х гг.
Лето 1919 года. Софии Волконской — тридцать два года. В Стокгольме она получила известие об аресте мужа. «Этим отметаются последние сомнения относительно необходимости моей поездки в Россию: без посторонней помощи выбраться из большевицкой (так в оригинале. — Ред.) тюрьмы немыслимо», — вспоминала княгиня.
В Гельсингфорсе она разыскала нескольких «специалистов», переправлявших нелегально через границу. «За деньгами дело не стало, трудности или опасности в расчет не принимаются. Ответы получаю уклончивые: сейчас исключительно трудный момент, надзор за границей весьма усилен, даже курьеры разведки временно не ходят», — рассказывала Волконская.
Она обратилась даже к генералу Юденичу. Тот любезно принял, внимательно выслушал, важно поглаживая длинные усы, обещал сделать «все от него зависящее». Увы, никаких результатов.
Лили Демидова, которую Волконская знала с детства, устроила встречу с Маннергеймом. «Диктатор Финляндии — его слово здесь закон, — вспоминала княгиня. — Генерал принимает отменно любезно, долго с нами беседует, обещает разузнать насчет границы. Мое настроение сразу подымается. Увы! ненадолго. Через несколько дней получаю ответ: “Переход границы в настоящее время невозможен; обождите несколько недель, быть может, положение изменится”…
Что же мне теперь делать? Уж если диктатор не помог, у кого еще искать поддержки? Из подсознания выплывают все когда-либо слышанные рассказы об ужасах, творящихся в Чека. Пока я тут бездействую, П.П. казнят, пытают, расстреливают… Я лежу на полу и реву, до крови искусав себе пальцы. Курю папиросу за папиросой, до тошноты, до головокружения. Но от этого не легче».
Тем временем Юденич со свитой перебрался в Ревель. Волконская отправилась туда же. Но и там повторилось прежнее: «…то ожидавшийся курьер не пришел, то на границе не спокойно и надо дать волнению улечься, то необходимо дождаться получения каких-то важных сведений».
Возникла афера: притвориться коммунисткой. В Ревеле через знакомства удалось за большие деньги купить настоящий членский билет, выданный Центральным комитетом Эстонской коммунистической партии. С таким документом в Советской России можно чувствовать себя достаточно уверенно. Уже условились о дне и часе переправы через Псковское озеро на советскую сторону. Но за несколько дней до предполагавшейся операции началось наступление белой армии Юденича на Петроград.
«Мы ликовали, — вспоминала княгиня. — В конечном успехе никто не сомневался. Не сегодня-завтра Петроград будет взят… Были, вероятно, трезвые голоса — мы их не слыхали… Смущала только мысль о возможности последних эксцессов, знаменитая угроза Троцкого “хлопнуть дверью”. Старалась об этом не думать».
Вслед за армией Юденича княгиня добралась до Гатчины. Был уже конец октября 1919 года — момент краткого успеха белых. Вскоре началась спешная эвакуация Гатчины, более похожая на паническое бегство. Осталось одно: дождаться красных, смешаться с местными жителями и уже таким образом добраться до Петрограда. Легенда такая: мол, гостила у тетки в Гатчине, неожиданно нагрянули белые, так что и бежать не поспела, теперь возвращаюсь домой.
«Странно, до чего повязанный на голову на место шляпы платок может изменить весь внешний облик. Этому способствует и мешок за спиной с небольшим запасом провизии, зубной щеткой да кусочком мыла… Не то поповна, не то сельская учительница. Сойдет. Выступаю рано: впереди сорок две версты», — вспоминала княгиня.
Путь был смертельно опасный, жители были смертельно напуганы. «Чувствую, нету моих сил, не дойти мне. Как быть? В поле ночевать — замерзнешь, да и страшно очень. Стучусь по дороге в один дом, в другой: “Пустите переночевать. Заплачу как следует, не поскуплюсь”. Какое там, и слушать не хотят: “Проходи себе, матушка, с Богом. Не такое теперь время — чужих в дом пускать”. И дверь захлопывается перед носом».
И вот — холодный, угрюмый Петроград, где опасность разоблачения подстерегает на каждом шагу. «Вспоминаю сказку Андерсена про Русалку, которая по лезвиям ножей шагала к своему принцу. В ее время, как и сейчас, не было ни трамваев, ни извозчиков…», — вспоминала Волконская. Она добралась до «белого домика» на Фурштатской, который покинула каких-то полгода назад. Стекла, слава богу, не выбиты, лишь чуть потускнели, да ручка у дверей не блестит, как прежде. Старый дворецкий что-то делал возле ворот.
«Здравствуйте, Иван Адамович». Тот с недоумением обернулся. «Не узнаете?!» — «Ваша светлость!» — изумился дворецкий. «Что князь?» — «Петр Петрович в Москве», — понизил голос старик.
Оказалось, что Волконского держат в Москве — в концентрационном лагере для врагов советской власти, устроенном в бывшем Ивановском монастыре. Арестовали его еще в июле в помещении Датского Красного Креста в Петрограде, куда он зашел за какой-то справкой. А там оказалась ловушка… Посетовал дворецкий и на то, что в «белом домике» на Фурштатской теперь красный башкирский штаб: «Мебель переломали, портретам глаза выкололи, библиотеку пустили под цигарки…»