В прощальном письме к Елизавете он писал: «А теперь прощайте… мой чудесный друг, моя милая, умная, добрая, обворожительная… Лиза!!! Вдруг сорвалось с языка. Я с ужасом оглядываюсь, нет ли кого кругом, и почтительно прибавляю: прощайте, Елизавета Вас[ильевна]. Бог да благословит Вас счастьем, какого Вы заслуживаете. Я в умилении сердца благодарю Вас за Вашу дружбу, которая греет меня, старика». «Старику», кстати, не было еще и сорока пяти лет…
Свадьбу Елизавета Толстая и Александр Мусин-Пушкин сыграли 25 января 1857 года, а ровно через год, 25 января 1858 года, у них родился первенец — сын, названный Семеном.
Что же касается Гончарова, то после трагической любви он ушел в свои переживания, которые помогли написать ему летом того же 1857 года роман «Обломов». В героине Ольге Ильинской он снова переживал свою страстную любовь к Толстой, в ее облике запечатлел черты Елизаветы Васильевны. Как отмечает литературовед Владимир Мельник, Елизавета Толстая, как и Ольга Ильинская из «Обломова», горда и тщеславна, ей не дано правильного, полного понимания того, что есть любовь…
Долгие годы верным другом Гончарова, умеющим выслушать и понять, оставалась Юлия Дмитриевна Ефремова, родственница Майковых. В их отношениях не было высоких страстей и романов, они просто переписывались, Гончаров доверял ей свои самые сокровенные мысли и всегда находил душевный отклик.
В августе 1857 года Гончаров писал ей из Мариенбада: «Вот уж шестая неделя, несравненный друг мой Юлия Дмитриевна, как я живу в Мариенбаде… Я вспоминаю о Вас беспрестанно… потому что — помните — как Вы на весь мир трещали, что я поеду, напишу роман, ворочусь здоровый, веселый — etc. etc. Как мне было досадно тогда на Вас: какими пустяками казалось Ваше пророчество…»
Поддерживал Гончаров близкие отношения и с Софьей Андреевной Никитенко — дочерью известного петербургского профессора и цензора Александра Никитенко. Их дружба началась в 1860 году, когда она переписывала черновые листы второй части будущего «Обрыва». По словам Гончарова, он испытывал к ней искреннюю «дружбу-любовь без влюбленности».
Из их переписки биографам Гончарова стал известен еще один женский персонаж в жизни писателя — речь о некоей «Агр. Ник.», к которой Гончаров испытывал трагическую любовь и, возможно, сделал ее прототипом Веры в «Обрыве».
Они познакомились в 1868 году и очень скоро прекратили отношения. Как отмечают литературоведы, в курсе всех подробностей их взаимоотношений была, вероятно, только Софья Никитенко. В письме к ней от 25 мая 1868 года Гончаров предупреждал: «Если познакомитесь с Стасюлевичем, помните, что он знает от меня только о романе, об отношениях его к женщинам и ничего обо мне самом».
Полное имя «Агр. Ник.» исследователям установить не удалось. Гончаров тщательно скрывал все детали этой истории…
Пережив свои влюбленности, Гончаров впоследствии относился к ним как к тяжелым болезням. Со временем к разговорам о семье Гончаров стал относиться крайне болезненно, эта тема для него стала запретной.
В одном из писем к своему другу юристу Анатолию Федоровичу Кони он замечал, что «женщины, конечно, играют огромную роль, но это тогда весело, удобно, приятно, когда сношения с ними имеют значения комедий», тогда это придает «бодрость, игру, живется легко, не мешает делу и делам», но когда мужчина начинает любить «горестно и трудно», происходит беда.
«Именно такие драмы уносят лучшие наши силы, можно сказать, обрывают цвет сил и отводят от дела, от долга, от призвания. Последнее все я говорю про себя… поклонник, по художественной природе своей, всякой красоты, особенно женской, я пережил несколько таких драм и выходил из них, правда, “небритый, бледный и худой”, победителем, благодаря своей наблюдательности, остроумию, анализу и юмору. Корчась в судорогах страсти, я не мог в то же время не замечать, как это все, вместе взятое, глупо и комично», — отмечал Гончаров.
И далее из того же письма: «Словом, мучаясь субъективно, я смотрел на весь ход такой драмы… тут смесь самолюбия, скуки, плотской нечистоты, и отрезвлялся, с меня сходило все, как с гуся вода. Но обидно то, что в этом глупом рабстве утопали иногда годы, проходили лучшие дни для светлого, прекрасного дела, творческого труда. Я и печатно называл где-то такие драмы — болезнями… Это вовсе не любовь, которая (то есть не страсть, а истинно доброе чувство) так же тиха и прекрасна, как дружба».
В итоге писатель стал убежденным холостяком. Детей у него не было. После смерти своего слуги Карла Трейгута он помогал его вдове и детям, которые получили благодаря ему хорошее воспитание и образование.
Кстати, что касается Елизаветы Васильевны Толстой… Ее муж Мусин-Пушкин, умер рано. Сын Семен, который стал вольнослушателем в столичном университете, а во время Русско-турецкой войны был военным корреспондентом петербургских газет. Впоследствии его обвинили в казенной растрате и он покончил жизнь самоубийством.
Любования мусоргского
Модест Петрович Мусоргский — наверное, один из самых несчастных персонажей русского музыкального мира. «Еще не дожив до 40 лет, уже одряхлевший, болезненный на вид… быстро идущий к своей гибели — таков перед нами несчастный Мусоргский, — описывал современник свои впечатления о выступлении композитора в качестве аккомпаниатора на одном из домашних вечеров. —.. Мусоргский садится за рояль… Мы все были свидетелями вдохновения, экстаза этого гения… Когда он кончил, глаза его закрылись, руки бессильно опустились. Нас всех пронзила сильная дрожь… Никто не решался прервать молчания».
Из биографии Мусоргского известно, что композитор всю жизнь оставался холостяком. И детей у него не было. Ходили слухи, что в молодости он влюбился в трактирную певицу, которая потом бросила его, жестоко разбив ему сердце.
Возможно, именно эти слухи и легли в основу романа «Бедная любовь Мусоргского», созданного позабытым ныне писателем Иваном Лукашом, представителем первой волны русской эмиграции. В этом романе, который считается одним из лучших произведений Лукаша, все беды композитора он объяснял его непреходящей любовью к женщине легкого поведения, игравшей на арфе в одном из петербургских кабаков. Арфянка потом утонула, а композитор от безысходности нашел себе утешение в вине…
«Пожелтевшая записка 1883 года, найденная в бумагах петербургского художника с приколотой газетной заметкой об одной из “арфянок”, уличных певиц, бродивших в те времена по питерским трактирам, — вот что в основе этой книги. Это не описание жизни Мусоргского, а роман о нем, — предание, легенда, но легенда, освещающая, может быть, тайну его странной и страшной жизни», — пояснил в предисловии Иван Лукаш.
Вот лишь несколько цитат из романа: «Арфянка пела в кабацкой мгле, в жадном и влажном гуле нетрезвых голосов. Еще с порога он узнал ее. И она узнала его, слегка сверкнул ее глаз. Она запела старательнее, она явно позировала для него. Ее арфа и шарманочный немецкий романс звучали грубо и скучно.
Он сел за стол у самых дверей, все было липкое, отвратительное, нечистое, на столе неубранные осколки бутылочного стекла, по ногам сильно дуло. Лампа под широким папочным колпаком качалась над ним, от колпака ходил по потолку круг тени…
Он был побежден, захвачен этим молочно-белым, худым телом, рыжей волной волос, зеленоватыми холодными глазами, равнодушным и послушным бесстыдством.
В его жизни точно все сдвинулось, нагромоздилось и начало плесневеть. Больше никакой жизни и не было, да и не надо никакой жизни, кроме той, какая началась у него с трактирной певицей…
Ему и ей на все было все равно. Он был одержим этим длинноногим и бесстыдным телом, а для нее это была одна из встреч, кабинетик Мусоргского, с пианино, нотами, с кожаным диваном, его человеческий дом, были для нее не чем иным, как номер дешевого отеля или меблирашек.
Она чувствовала, что какая бы она ни была, его все равно тянет к ней, и ходила в дурно застегнутой кофточке, неряшливая, с нечесаной копной рыжих волос. Она чувствовала, что взяла, победила его, что сильнее его, и все чаще становилась с ним груба и презрительна».
В романе есть еще одна героиня, к которой Модест Петрович неравнодушен, — Елизавета Орфанти. В ней «смешалась русская, австрийская и, может быть, итальянская кровь и такое сочетание создало существо удивительной красоты. Эта девушка во всех движениях, в том, как наклоняла голову, как садилась, распуская с приятным тихим шумом шелковый кринолин, как шла, как смотрела спокойно и чисто, глазами полными света, напоминала Мусоргскому Мадонну. Он ее так и называл “Мадонна Орфанти”. Нечто холодно-бесстрастное, глубоко-затаенное, утихшее, было в красоте Лизы. На ее девичьей груди дрожал изумрудный католический крестик.
Мусоргский думал, что любит Елизавету Альбертовну безумно и навеки. Уже несколько недель он думал так с наивным восхищением.
Но иногда шевелилась в нем недоверчивая тоска. Иногда ему казалось, что он только убеждает себя, что любит Елизавету Альбертовну, а по-настоящему все холодно в нем, немо и тягостную скуку чувствует он около этой девушки…»
Жизнь Мусоргского вообще складывалась не очень удачно. Оставшись без родителей, он подарил родовое имение женившемуся брату. Выйдя в отставку, лишился служебной квартиры и скитался по «меблированным нумерам» либо ютился у знакомых. Вечная бытовая неустроенность преследовала его практически всю жизнь.
На вопрос известного музыковеда Николая Федоровича Финдейзена о женщинах в жизни Мусорского художественный критик Владимир Васильевич Стасов отвечал: «Про влюбление Мусоргского никто никогда не слыхал, в том числе и я; но все-таки с чем-то похожим на “влюбление” относится:
1) к Надежде Петровне Опочининой (кажется, еще жива)…
2) к Марии Васильевне Шиловской (про которую можно было бы рассказать многое) и особенно
3) к молодой певице Латышевой, певшей в начале 60-х годов в опере Серова “Юдифь”. Мы вдвоем с Мусорянином всегда очень ею любовались…»