В доме Опочининых, страстных любителей музыки, Мусоргский бывал с детских лет. Александр Петрович Опочинин служил в Инженерном ведомстве в должности начальника архива, поэтому он с сестрой Надеждой жил в Инженерном (Михайловском) замке, который тогда занимало это ведомство. Именно Опочинин устроил Мусоргского в Департамент Главного инженерного управления, помещавшийся тут же, в Инженерном замке. По субботам у Опочининых собирался весь музыкальный Петербург.
С юных лет Мусоргский питал к Надежде Петровне восторженное обожание.
«Трудно сказать, разделяла ли Опочинина его чувства — она была на 18 лет старше Мусоргского. Никаких свидетельств их близости, никаких упоминаний о ней в письмах Мусоргского к друзьям нет. Однако несколько произведений, посвященных Опочининой, и тексты посвящений выдают его глубоко затаенное чувство. Натура незаурядная и волевая, Опочинина олицетворяла идеал женщины в представлении Мусоргского. Возможно, что она явилась прообразом Марфы в “Хованщине”», — отмечала искусствовед Александра Орлова.
Как замечал Владимир Стасов, Надежда Петровна имела на Мусоргского «особенно благодетельное влияние и при всей дружбе не щадила его недостатков…» Он же доверялся ей беспредельно, посвящал в свои замыслы и планы и очень дорожил правдивостью ее суждений — весьма взыскательных, а порой и очень суровых.
Опочининой посвящен романс Мусоргского на стихи Гейне «Расстались гордо мы…» («Но если бы с тобою я встретиться могла…»). Для нее Мусоргский написал романсы «Ночь» — фантазию для голоса на переделанный им текст Пушкина «Мой голос для тебя и ласковый и томный…» и «Желание» на стихи Гейне. Ей посвящены музыкальный памфлет «Классик» и переложения для фортепиано бетховенских струнных квартетов.
Как отмечала Александра Орлова, на рукописи романса «Желание» («Хотел бы в единое слово…») сохранилось неразгаданное посвящение: «Посвящение Над. Петровне Опочининой (в память ее суда надо мной)».
Певица Мария Васильевна Шиловская, одна из самых красивых и одаренных женщин своего времени, обладательница чудесного сопрано, тоже была очень намного старше Мусоргского. И хотя она вводила всех в заблуждение, убавляла себе годы, композитор всегда оставался для нее мальчиком…
Еще одна дама, к которой Модест Петрович питал нежные чувства — Людмила Ивановна Шестакова, сестра Михаила Глинки, посвятившая себя увековечению его памяти. Свидетельством этих отношений стали письма, сохранившиеся в творческом архиве композитора. Она с особенной, почти материнской нежностью относилась к «Мусиньке» — именно так композитор подписывался в письмах к ней.
Л.И. Шестакова
«С первой встречи меня поразили в нем какие-то особенные деликатность и мягкость в обращении, это был человек удивительно хорошо воспитанный и выдержанный», — вспоминала Людмила Ивановна. Модест Петрович привязался к ней, ценя ее доброту и дружеское расположение. Мусоргский чтил ее и как своего личного друга и друга композиторов и, конечно, как сестру Глинки.
Музыкальные вечера Шестаковой со второй половины 1860-х годов привлекли лучших петербургских музыкантов. Заканчивались они довольно рано. Обычно в половине одиннадцатого вечера она складывала свое рукоделие, которым занималась, слушая музыку и принимая участие в беседе. Мусоргский шутливо объявлял: «Первое предостережение дано».
Когда немного позже Людмила Ивановна поднималась с кресла, Модест Петрович произносил: «Второе предостережение — третьего ждать нельзя», — и, завершая шутку, добавлял, что Шестакова скоро скажет им: «Пошли вон, дураки», наподобие Агафьи Тихоновны из гоголевской «Женитьбы». Впрочем, нередко, не желая нарушать настроение гостей и разлучать их, Людмила Ивановна меняла свой распорядок, и тогда друзья покидали ее уютную квартиру далеко за полночь.
М.П. Мусоргский.
И.Е. Репин. Портрет, 1881 г.
Кстати, в уже упомянутом романе Ивана Лукаша фигурировала и Людмила Шестакова: «Младшая сестра Глинки, Людмила Ивановна, пожилая, вечно в темной турецкой шали и шелковой лиловой кофточке со стеклянными пуговками, казалась ему светящейся живой частицей самого Глинки, прекрасного музыканта, трогательного и гармонического. Даже в самом имени Глинки было что-то трогательное, как “Иже херувимская” к концу обедни.
Людмила Ивановна, ласковая, немного глуховатая, с молочно-голубыми глазами, какие, вероятно, были и у ее брата, с крошечными, бескровно-белыми и робкими руками, в голубых жилках, тоже, вероятно, как у брата, была для молодого Преображенского офицера, помешанного на музыке, как бы живой святыней.
Это Людмила Ивановна ввела его в дом Орфанти, это она со своими стеклярусами и турецкими шалями, как самая обыкновенная мещанская сваха с Песков, помогала их игре в четыре руки при свечах, оставляя их вдвоем в гостиной, именно она создала вокруг него и Лизы воздух тайны, чего-то скрытого до поры, и неловкого».
Как отмечают биографы Мусоргского, неудивительно, учитывая его болезненную ранимость и крайнюю неустойчивость, что к концу 1870-х годов он стал полностью дезорганизованным человеком и почти законченным алкоголиком.
Илья Репин свидетельствовал: «Невероятно, как этот превосходно воспитанный гвардейский офицер, шаркун, безукоризненный человек общества, раздушенный, изысканный, брезгливый, едва оставался без Владимира Васильевича (Стасова. — Ред.), быстро распродавал свою мебель, свое элегантное платье, вскоре оказывался в каких-то дешевых трактирах, уподобляясь завсегдатаям “бывших людей”».
Облик Мусоргского, запечатленный на портрете Репина, как говорится, в комментариях не нуждается. Спутанные волосы, воспаленное, отекшее лицо, помутневшие глаза… Но сколько в них горя, тоски и безысходности!..
Портрет выполнен за четыре дня в начале марта 1881 года в Петербурге, в больничной палате Николаевского военного госпиталя. Репин знал, что Мусоргский болен неизлечимо и его кончина близка… Кризис наступил, когда Мусоргского уволили со службы. Доведенный до нищеты композитор, пережил четыре приступа белой горячки и попал в больницу Друзья, в числе которых был и Илья Репин, оплатили лечение, но этим смогли лишь ненадолго отсрочить неизбежное…
14 марта врачи признали его положение безнадежным. Мусоргский в присутствии нотариуса оформил завещание… На следующий день Модесту Петровичу стало значительно лучше. Он даже потребовал, чтобы его посадили в кресло: «Надо же быть вежливым, меня посещают дамы». На следующее утро его не стало…
Яблоко Тургенева досталось бы баронессе
«Она была молода, красива; высший свет ее знал; об ней осведомлялись даже сановники. Дамы ей завидовали, мужчины за ней волочились… два-три человека тайно и глубоко любили ее». Так отзывался Иван Сергеевич Тургенев о баронессе Юлии Петровне Вревской, к которой и сам был неравнодушен.
Дочь генерала Петра Варпаховского, она воспитывалась в лучших аристократических традициях. До десяти лет жила с матерью, братьями и сестрой в Смоленской губернии, затем вся семья переехала на Кавказ, к месту службы отца.
В шестнадцать лет ее выдали замуж за боевого генерала Ипполита Александровича Вревского, старше ее на тридцать лет. Подобные браки были тогда в порядке вещей. Вревский занимал пост начальника округа, и семейная чета поселилась во Владикавказе. Однако совместная жизнь продолжалась недолго. Шла долгая изнурительная Кавказская война, в конце августа 1858 года Вревский получил тяжелое ранение в бою за горный аул. Через несколько дней скончался.
Став в семнадцать лет (!) вдовой, юная дворянка, практически еще девочка, позаботилась о незаконнорожденных детях своего мужа. Их матерью была простая черкешенка. Николай, Павел и Мария считались «воспитанниками» барона и носили фамилию Терских. Будучи передовых, прогрессивных воззрений своего времени, Юлия Вревская благородно отказалась от имения и состояния мужа в пользу его детей. Ей достаточно было и отцовского наследства.
Она отправилась в Петербург, где ее весьма благосклонно приняли при Царском дворе. Первая красавица столицы стала непременной участницей светских вечеринок, ею очарованы поэт Яков Полонский, художник Иван Айвазовский, а в Париже она пленила самого Виктора Гюго.
«…Я во всю жизнь не встречал такой пленительной женщины, — признавался писатель Владимир Соллогуб. — Пленительной не только своей наружностью, но своей женственностью, грацией, бесконечной приветливостью и бесконечной добротой…»
Особенно близкие отношения связывали Юлию Вревскую с Иваном Тургеневым. Они познакомились в 1873 году и с тех пор постоянно встречались. Тургеневу пятьдесят пять лет, Вревской — тридцать два. Летом 1874 года Юлия Петровна, пренебрегая светскими нормами приличия, провела пять дней в имении Тургенева в Спасском, как говорится, тет-а-тет.
В день отъезда Вревской Тургенев писал ей: «…в моей жизни с нынешнего дня одним существом больше, к которому я искренне привязался, дружбой которого я всегда буду дорожить, судьбами которого я всегда буду интересоваться».
Был ли между ними роман?.. Тургенев давно уже жил в гражданском браке с Полиной Виардо. Впрочем, это отнюдь не мешало ему поддерживать отношения и с Юлией Вревской. Тургенев и Вревская были в настолько доверительных отношениях друг с другом, что она даже позволяла себе давать писателю советы, как ему строить отношения с окружающими людьми.
Как отмечают исследователи, всего известно 48 писем Юлии Вревской к Ивану Тургеневу. Есть и ответные письма писателя, полные нежности, не без легкого налета кокетства. «Что бы Вы там ни говорили, о том, что Вы подурнели в последнее время, — писал Тургенев, — если бы поименованные барыни и Вы с ними предстали мне, как древние богини пастуху Парису на горе Идее, — я бы не затруднился, кому отдать яблоко». Как известно, согласно древнегреческому мифу, богини Гера, Афина и Афродита явились к Парису за решением спора о том, кто из них прекраснейшая, обнаженными… Тургенев признавался Юлии Вревской: «С тех пор, как я Вас встретил, я полюбил Вас дружески — и в то же время имел неотступное желание обладать Вами; оно было, однако, не настолько необузданно (да и уж не молод я) — чтобы просить Вашей руки — к тому же другие причины препятствовали; а с другой стороны, я знал очень хорошо, что Вы не согласитесь на то, что французы называют une passade…