Правда, как отмечают историки, успехи Кутузова на хозяйственном поприще в имении оказались куда скромнее, нежели в военном деле и дипломатии. Он честно признавался: «Трудное это дело — пытаться поставить имение на ноги, когда все находится в таком упадке…» Жаловался, что пока его не было в имении, его экономы его «безбожно обкрадывали». Да и при нем воровали. В 1803 году вольный слуга похитил ларчик с червонцами на 10 тысяч рублей…
Говорят, в имении Кутузов завел роман с дочерью местного сельского старосты, но жена прощала ему подобные вольности. Как отмечает историк Арсений Замостьянов, оба супруга придерживались вольных воззрений на брак, они не были очень религиозными людьми. «К тому же в XVIII веке в аристократических кругах царили известные будуарные нравы…»
Заводил ли романы Михаил Илларионович, будучи в военных походах, месяцами не видя жены? Да. Причем он без особых стеснений писал об этом своей дочери Елизавете в декабре 1810 года, говоря о том, как привязалась к нему в Вильне жена генерала Беннигсена: прощаясь с ним, «мадам Беннигсен рассталась со мной только при самом выходе [моем] на улицу, хотя было холодно, и она меня утопила в слезах. <…> Госпожа Фишер же проскакала 80 верст, чтобы догнать меня [и попрощаться со мной]…»
Завел Кутузов роман и в Бессарабии в 1811–1812 годах, во время Русско-турецкой войны. Его любовнице Гулиани — всего четырнадцать лет, а ему уже за шестьдесят.
Посланник Сардинского короля при русском дворе граф Жозеф де Местр сообщал своему начальнику, сардинскому дипломату де Росси в апреле 1812 года: «А знаете ли, г-н Кавалер, как развлекается генерал Кутузов вместо того, чтобы вести переговоры о мире? Он околдован некой валашкой и проводит с нею дни и ночи, ее же открыто почитают состоящей на содержании у Порты. Ему семьдесят лет и от простреленного виска он потерял один глаз, что сделало его очаровательнейшим из мужчин, какого только можно знать. Мне представляется невероятным, чтобы дело сие осталось без последствий».
Граф Ланжерон, служивший в русской армии на театре Русско-турецкой войны в 1806–1812 годах, сообщал такие подробности: «Первым делом Кутузова, по приезде в Бухарест, было отыскать себе владычицу; сделать это было совсем не трудно, но его выбор поразил нас. Он пал на 14-летнюю девочку, племянницу Ворлама и бывшую уже замужем за одним молодым боярином Гу[л]<н>ианом. Она очень понравилась Кутузову, и он, хорошо зная валахские нравы, приказал ее мужу доставить ее к нему, что тот и исполнил. На следующий день Кутузов представил нам свою возлюбленную и ввел ее в общество, но, к несчастью, этот ребенок скоро начал иметь на нас большое влияние и пользовался им исключительно для себя и для своих родных».
Тем времен семья Кутузова фактически бедствовала. Пришлось даже заложить в казну собственный дом в столице. В светском обществе едко иронизировали: «Насколь блестяще идут баталии у Кутузова, настоль плохи дела у Голенищевой…»
Звездным часом стала война 1812 года. Его назначили главой Московского, а потом и Петербургского ополчения. Со всех сторон неслось: «Кутузова, Кутузова!» Он оправдал надежды, а потом встал во главе и всей армии. То, что происходило дальше, знает любой школьник. Бородино, пожар Москвы, бегство Наполеона, освободительный поход в Европу…
Кутузов снискал Всероссийскую славу, его семья в Петербурге пользовалась почетом и уважением. Екатерина Ильинична стала статс-дамой Императорского двора, принимала поздравления по поводу побед русских войск и в связи с присвоением мужу новых званий и наград. Но слава — славой, а кредиторы не отступали… Кутузов при каждом возможном случае высылал жене деньги для уплаты долгов.
В 1813 году, во время Заграничного похода, полководца не стало: он умер от болезни. Екатерина Ильинична пережила мужа на одиннадцать лет. Память о полководце хранили его дочери и внуки. А поскольку фельдмаршал не оставил потомства по мужской линии, фамилия Голенищева-Кутузова в 1859 году передана его внуку генерал-майору П.М. Толстому, сыну самой старшей дочери Прасковьи.
Француженка и декабрист
«Ангел, которого я обожал всю мою жизнь! Я не смею больше словами выражать все чувства, которые ты мне внушаешь. С того времени, как я знаю, что ты настаиваешь на выполнении обещанной жертвы, молчаливое восхищение — вот единственное чувство, дозволенное человеку, который недостоин тебя ни в каком отношении. Итак, ты неизменна, божественная женщина!» — писал декабрист Иван Анненков своей возлюбленной.
Возможно, кому-то эта любовная история покажется знакомой. Действительно, в свое время Александр Дюма-отец написал о ней роман «Учитель фехтования», а уже на нашей памяти режиссер Владимир Мотыль снял фильм «Звезда пленительного счастья». Образы Полины Гебль и Ивана Анненкова воплотили Эва Шикульска и Игорь Костолевский. Но едва ли кто-то будет пересматривать этот фильм, хотя сделан он очень качественно, но сегодня может показаться несколько архаичным. Да и вообще в той истории немало любопытных деталей, не слишком известных широкой публике.
С Полиной Гебль, дочерью наполеоновского офицера, французской модисткой, приехавшей в Россию, офицер гвардейского Кавалергардского полка Иван Анненков познакомился за полгода до восстания на Сенатской площади. Профессия привела ее в 1824 году в Москву: торговый дом Дюманси набирал работников для большого склада товаров и магазина на Кузнецком Мосту — этот «святилище роскоши и моды», как называли эту улицу жители первопрестольной…
В июне 1825 года Анненков командировали в Пензу на Петропавловскую ярмарку «ремонтером» — произвести закупку для полка строевых лошадей. Там он встретил Полину Гебль, также приехавшую на ярмарку. Молодые люди были знакомы еще по Москве, но именно в Пензе между ними вспыхнуло настоящее чувство.
«Это был мезальянс, — отмечает историк Иван Сивопляс. — С одной стороны, богатый молодой красавец со всеми возможными жизненными перспективами — с другой, иностранка 25 лет, по тем временам — очень немолодая девушка. Вдобавок, в “обществе” слово модистка служило не столько для обозначения профессии, сколько репутации барышни. Считалось, что если девушка свободна в выборе занятий, значит, она свободна и от моральных принципов.
И. Анненков, поручик Кавалергардского полка, 1823 г.
3 июля 1825 года счастливая пара покинула Пензу, устроив тур по пензенским и симбирским имениям Анненковых. У Ивана не было тайн от любимой — он поведал ей, что является членом Тайного общества, желающего переменить власть в России. Но, главное, в Пятино Иван предложил Полине обвенчаться — тайно, зато навечно!.. Он будто бы нашел свидетелей и договорился со священником — но, по словам Полины, она сама в последний момент отказалась, заранее не желая обострять отношений с будущей свекровью. Но, вероятнее всего, сразу отказался священник…»
Как бы то ни было, в ноябре 1825 года Иван и Полина покинули симбирскую провинцию: она вернулась в Москву, он в Петербург, в Кавалергардский полк. Примерно за месяц до восстания из бесед молодых людей, собиравшихся в доме Ивана Александровича, Полина узнала о готовящемся антиправительственном выступлении.
«Это, конечно, меня сильно встревожило и озаботило и заставило опасаться за жизнь обожаемого мною человека, так что я решилась сказать ему о моих подозрениях и умоляла ничего не скрывать от меня, — вспоминала она впоследствии. — Тогда он сознался, что участвует в Тайном обществе и что неожиданная смерть императора может вызвать страшную катастрофу в России, и заключил свой рассказ тем, что его, наверное, ожидает крепость или Сибирь. Тогда я поклялась ему, что последую за ним всюду».
Будучи уже беременной, Полина осталась в Москве ждать вестей от любимого. Но вместо писем от Анненкова пришли известия о бунте в Петербурге, и о судьбе Ивана Александровича ничего не известно, она жила, терзаемая неизвестностью.
П. Гебль, 1825 г.
14 декабря 1825 года Иван Анненков был на Сенатской площади, однако, вовсе не в рядах мятежников. Предшествовали этому следующие события. За два дня до восстания Анненков участвовал в собрании заговорщиков, проходившем в доме князя Оболенского и, когда речь зашла о вооруженном восстании, резко высказался против. Он пояснил, что солдаты его Кавалергардского полка не расположены к выступлению, а само выступление назвал «большой ошибкой, предприятием, обреченным на неудачу».
И в день мятежа, 14 декабря 1825 года, Анненков, как он затем докладывал на следствии, «вместе с полком присягнул и потом во фронте с оным находился».
«Историки пытались оправдывать Ивана Александровича, мол, он так крепко пытался сохранить тайну организации, что вынужден был оказаться “по ту сторону фронта”, — отмечает историк Иван Сивопляс. — На самом же деле Анненковым двигало полковое братство, и братство это было сильнее идей — ну не мог оставить тех, с кем служил в одном строю, перед лицом опасности, пусть даже исходила она от тех, с кем его соединяло Тайное общество!»
Однако неучастие в самом мятеже не спасло Ивана Анненкова. Арестованные декабристы дали показания против него; 19 декабря, спустя четыре дня после бунта, он был арестован в казармах Кавалергардского полка. На первом допросе ему удалось скрыть свою принадлежность к Тайному обществу. Следствие не придало серьезного значения его роли в заговорщицкой деятельности, и его отправили на шесть месяцев под строгий арест в Выборгскую крепость.
Однако показания декабристов о том, что Анненков разделял идею цареубийства, изменили ситуацию. Анненкова был осужден как государственный преступник второго разряда. Решением суда его, лишив дворянства и чинов, приговорили к ссылке на каторжные работы сроком на 20 лет с последующим выходом на поселение.
«Между тем я изнывала с тоски по нем и после напрасных попыток, сделанных мною в Москве, чтобы узнать что-нибудь о постигшей его участи, я решилась наконец отправить одного из преданных ему слуг в Петербург, чтобы узнать, где он мог находиться», — вспоминала Полина Анненкова. 11 апреля 1826 года она родила дочь Александру и тяжело заболела после родов, прикованная на три месяца к постели. Оправившись, влезла в долги, она отправилась в Петербург, чтобы как-то помочь, чтобы увидеться с любимым. Возникла даже мысль устроить ему побег за границу.